Жак Рузе и Мари-Аделаи, герцогиня Орлеанская

Биография

Они встретились в сумашедшем доме. Нет, они не были больны - во время французкой революции в этой лечебнице прятались от гильотины аристократы. Они выжили в то сумашедшее время, долгие годы провели в изгнании, пока не получили возможность вернуться во Францию. Они любили друг друга больше тридцати лет...

Надо хорошенько вспомнить, чтобы в полной мере оценить явление, названное "феноменом Бельома", вспомним, что собою представляло существование французов во времена террора.

Тогда достаточно было приходиться кому-то родственником, достаточно было обронить одно-единственное неосторожное слово или просто не проявить должного энтузиазма, чтобы человека схватили и приговорили к смерти. В любую минуту мог раздаться страшный стук в дверь... Ужас охватывал всех и каждого... кроме пансионеров доктора Бельома.

Он еще существует, этот знаменитый пансион, чье название по-прежнему написано на фронтоне здания над входом; и теперь, как два века назад, здесь расположена платная клиника.

Судьба замыкает круг, и здания снова обретают свое первоначальное назначение.

Прибыв в 1787 году из Пикардии и обосновавшись на улице Шаронн, Жак Бельом открыл здесь приют для душевнобольных, а также для тех, кого пока нельзя было отнести к этому разряду, но кто, говоря современным языком, страдал нервной депрессией. Надо заметить, что Бельом был по профессии совсем не врачом, а столяром, но законы той эпохи были в этом отношении мягче, чем сейчас.

Его дела сразу пошли в гору, через два года у него было уже 46 пансионеров, из которых девять стали "заключенными по доброй воле": так Бельом называл тех, что искали в его заведении спасения от жизни, разочаровывавшей или пугавшей их.

Наступила революция.

Бельома назначили капитаном роты Попинкура, и он стал одним из самых рьяных защитников новых идей.

Исполненный гражданской доблести, он завел себе друзей среди тогдашних представителей власти, и в его коммерческом уме родилась идея предприятия, весьма удивительного даже в ту эпоху, словно сотканную из противоречий. Он решил преобразовать свою психиатрическую клинику во что-то вроде убежища, куда под предлогом излечения от более или менее воображаемой болезни можно будет, за приличные деньги, помещать богатых преступников, таким образом укрывая их от гильотины.

Так и появился один из самых ярких парадоксов той полной противоречий эпохи. В годы, когда в едином порыве народ поднялся на борьбу с неравенством, в центре Парижа, под почти официальным покровительством самого яростного из революционеров, открыто существовало заведение, где укрывались те из "бывших", у которых хватало денег, чтобы оплачивать дорогостоящий пансион; пока они были в состоянии платить, гильотина им не угрожала.

Пребывание в Доме Бельома, при всех минусах заключения, можно было назвать довольно приятным.

Пансионеры жили среди людей своего круга, в поместье, парк которого располагал к долгим прогулкам. Была там и библиотека, откуда "тщательно изъяли газеты и труды на политические темы". В гостиной стоял клавесин, позволявший устраивать очень милые концерты, а по вечерам у Бельома, как в прекрасные времена Версаля, играли в ландскнехт.

Там даже ставились комедии - когда в "заключение" попали, благодаря щедротам своих поклонников, мадемуазель Ланж и мадемуазель Мезрей, актрисы из "Театр Франсэ".

Поскольку здесь разрешалось даже принимать гостей, пансион Бельома очень скоро стал очаровательнейшей из резиденций.

Существовал только один запрет: нельзя было выходить за границы территории, но стоит ли говорить, что никто об этом и не помышлял - слишком сильно рисковали те, кто осмелился бы выйти за ворота.

Сведения, касающиеся питания "пансионеров", весьма противоречивы: одни утверждают, что мясо было великолепно, другие - что отвратительно... Говорили о столе на тридцать человек, накрытом для восьмерых, и о прислуге, воровавшей съестные припасы, которые фермеры привозили своим бывшим хозяевам.

Скорее всего, правы и те и другие - просто они содержались у Бельома в разное время. Успех предприятия быстро превзошел возможности его инициаторов, которым было трудно прокормить двести человек так же, как двадцать.

И это бы еще полбеды, если бы не непомерная цена, которую надо было платить за пансион. Тысяча франков в месяц - полновесных золотых франков - сумма более чем солидная, тем более что в нее, естественно, не входила стоимость "свечей, дров и угля, не говоря уж о цирюльнике, стирке, кофе, сливках и сахаре..." Сюда надо еще прибавить "плату прислуге и коммиссионные вербовщикам, а также деньги "за пользование садом". Не стоит забывать, что у большинства проживавших в пансионе было конфисковано имущество, а финансовые ресурсы быстро истощались; перестать же платить - значило для них немедленно покинуть Дом Бельома, откуда выход был один - под нож гильотины.

Таким был этот дом, когда с разницей в несколько дней здесь появилось двое "новеньких".

В журнале регистрации вновь поступивших читаем: "Гражданка Мари-Аделаида Пентьевр, принятая 28 фруктидора", а на следующей странице - "Гражданин Рузе, депутат, переведен 4 вандемьера из казармы кармелитов".

Кто были эти люди, которых спас от неминуемой смерти переворот 9 термидора и которых последней волной забросило в дом на улице Шаронн?

Мари-Аделаида де Пентьевр была вдовой Филиппа Орлеанского, принявшего во время революции фамилию Эгалите и прославившегося (если это можно так назвать) главным образом тем, что проголосовал за смертную казнь своего кузена, короля Людовика XVI. Наверное, здесь есть смысл напомнить, что исход голосования тогда решило одно-единственное "за" в пользу казни. Кто знает, как развернулись бы дальнейшие события, если бы Филипп был немного больше предан семье.

Но трудно было ждать чего-то подобного от этого бесхарактерного, распутного существа, на которое влияла любая женщина, кроме собственной жены, а особенно - мадам де Жанлис: ведь именно она подтолкнула его к принятию новых идей и именно ее он назначил "гувернером" своих детей. Старший из них впоследствии будет править под именем Луи-Филиппа I.

Мари-Аделаида с самоотречением и покорностью, достойными всяческого уважения, терпела выходки мужа, но ужасно страдала, видя, как холодно относятся к ней собственные дети под воздействием грозной "дамы-гувернера".

Однако она оказалась сговорчивой, эта бедная женщина, и приняла даже увлечение революционными идеями юного герцога Шартрского - она, внучка короля, женщина, чей отец, родителями которого были мадам де Монтеспан и Людовик XIV, был признан законным ребенком!

Узнав, что ее сын принимает активное участие в разработке новых общественных теорий, она написала мужу:

"...настраивать детей против установленного порядка вещей, при котором им было суждено жить, означало бы желать им несчастья".

Трудно найти доказательства большего понимания и большей прозорливости.

Однако Филипп вовсе не был ей за это признателен; кажется даже, что его раздражали ее нежность и покорность, потому что он воспринимал их как упрек в свой адрес.

Сцены между ними становились все более и более бурными, и в конце концов молодая женщина, совершенно отчаявшись, уехала к отцу. Правда, перед тем в ней взыграло чувство собственного достоинства, и она потребовала от Филиппа, чтобы он выбрал наконец между нею и мадам де Жанлис. Услышав его ответ, она и покинула Пале-Рояль.

Пропустим события, которые привели ее в пансион Бельома: увы, они мало чем отличаются от сотен подобных историй. Отметим только, что 4 марта 1793 года умер старый герцог де Пентьевр; возможно, он не смог пережить поступка его зятя, проголосовавшего за смертную казнь короля. Когда же самого Филиппа Эгалите приговорили к смертной казни, он взошел на эшафот "с высоко поднятой головой и бесстрастным взглядом, безразлично слушая злобные выкрики черни, столпившейся у Пале-Рояля".

Смерть того, кого она никогда не переставала чтить как законного супруга, того, кого, наконец, она всегда любила, разбила Мари-Аделаиде сердце...

А затем последовала череда мучений, хорошо знакомая многим людям ее сословия: тюрьмы, ожидание смерти, общий котел в Консьержери и - внезапно - переворот 9 термидора, как раз тогда, когда в одной из камер Люксембургского дворца она готовилась к казни.

На следующий же день в тюрьмы отправились представители народа, чтобы собрать прошения арестованных об освобождении или о переводе в менее вредные для здоровья места.

Вот почему 25 термидора администрация тюрьмы Санте отдала приказ окружить особой заботой "гражданку Пентьевр"; вот почему 28 фруктидора она оказалась в заведении Бельома.

К этому времени жизнь здесь стала менее приятной. Общество, населявшее "Дом" в последние несколько месяцев, быстро редело: пансионеры торопились покинуть "клинику", едва для этого появлялась малейшая возможность. Со снабжением становилось труднее и труднее, еда становилась все более скудной, и никто не собирался лезть вон из кожи ради нескольких оставшихся клиентов.

Но все это не мешало Мари-Аделаиде чувствовать себя здесь как в раю, - еще бы, ведь ей было с чем сравнивать!

Она будто потихонечку просыпалась после долгого кошмарного сна, и ей казалась совершенно невероятной возможность свободно гулять в саду, пусть даже за его границы выход был заказан.

Смерть Филиппа Орлеанского освободила его жену от тяжкого груза, давившего на нее много лет: теперь она могла думать только о своих детях и надеяться на скорую встречу с ними.

Когда аббат Ламбер пришел ее навестить, ему показалось, что "у нее был здоровый и свежий вид, на который, - добавляет он, - трудно было рассчитывать после стольких несчастий".

Благородный аббат просто не понимал, что принцесса впервые с тех пор, как вышла замуж, смогла позволить себе расслабиться и почувствовать себя счастливой.

Герцог Нивернезский, родственник Мари-Аделаиды, представил ей члена Конвента Рузе, который тоже попал в пансион Бельома благодаря 9 термидора: между ними сразу же вспыхнула симпатия.

Правда, Жак Рузе не входил в число типичных революционеров, большинство из которых были неряшливы, развязны и грубы.

Казалось, этот добропорядочный пятидесятилетний профессор права из Тулузы был бесконечно далек от всякого рода революций; спокойный, рассудительный, он добросовестно исполнял обязанности прокурора-синдика (Синдик - член дисциплинарной палаты /адвокатов или нотариусов/) в Тулузской общине.

Но поскольку он был открыт новым веяниям, как и все интеллигентные люди того времени, его, очевидно, взволновали идеи энциклопедистов. Этот представитель высшей буржуазии стал, насколько ему позволял его характер, фрондером и либералом.

Когда пришла революция, он искренне - как и многие его сограждане - поверил, что наступил золотой век и что в его прекрасной стране установится теперь лучший в мире порядок.

Как талантливого юриста его избрали членом Конвента, и в 1792 году он отбыл из Тулузы в Париж, убежденный в величии дела, которому ему предстоит служить.

Увидев же, к чему все это привело, он буквально обезумел, и последней каплей, окончательно приведшей его в ужас, стал арест короля. Для Рузе революция означала лишь переход от абсолютной монархии к конституционной, как в Англии, и он ни на минуту не допускал возможность устранения монарха, да еще таким способом.

Мужественно отстаивая свои взгляды, смелые до безрассудства, "он показал себя человеком несгибаемым и принципиальным и защищал Людовика XVI искусно и бесстрашно". Однако Рузе прекрасно знал, чем рискует, действуя подобным образом, и готовился к неминуемому.

Его коллега и политический союзник Дюлор рассказывает, что Жак Рузе несколько раз подходил к эшафоту, "чтобы проникнуться чувствами, которые должны испытывать те, чья голова вот-вот упадет с плеч".

Он вполне осознавал, что не уживется с чудовищным механизмом революции.

Его поведение во время суда над королем, разумеется, привлекло самое пристальное внимание революционного комитета. А когда 31 мая 1793 года он выступил с горячим протестом против осуждения жирондистов, власти решили, что он окончательно перешел границы, и 30 октября Рузе был объявлен

вне закона.

В течение полугода ему удавалось еще избегать правосудия, но 18 марта 1794 года по чьему-то доносу его бросили в тюрьму кармелитов, и это означало для него верную смерть.

В то время как каждый сидевший в этой тюрьме прилагал все усилия к тому, чтобы о нем забыли, Рузе - мы имеем доказательства этому в материалах Национального архива - поступал наоборот. Он не переставал беспокоить "своих дорогих коллег" сообщениями о мелких неполадках со здоровьем: то воспаление глаз... то одолел ревматизм... В конце концов он даже написал им, что "неплохо бы ему попринимать ванны в Даксе или в Баньере"!

А если вспомнить, что его корреспондентами были Робеспьер, Бийо, Сен-Жюст, Колло, Кутон ( деятели Великой Французской революции, члены Комитета общественного спасения), можно себе представить, с каким удивлением читали они письма человека, которому со дня на день должны были снести голову, с просьбой посоветовать, какую водолечебницу лучше выбрать!

И - кто знает - может, именно это безрассудство и спасало его в течение четырех месяцев, вплоть до 9 термидора: разве мог подобный шут представлять собой серьезную опасность?..

Кроме того, все эти "бюллетени о здоровье" в конце концов сослужили ему добрую службу: благодаря им, а также тому, что физическое состояние Рузе действительно было не блестящим, его и перевели в пансион Бельома.

Встреча с Мари-Аделаидой стала для него потрясением: все мемуары той эпохи единодушно восхваляют красоту принцессы, в сорок лет сохранившей чудесные белокурые волосы, персиковый цвет лица, грацию и очаровательную улыбку.

Но больше всего поразили сурового профессора ее нежность и доброта.

Он видел, как она заботится о самых обездоленных узниках, как делит с ними масло и яйца, которые привозят ей обожавшие ее крестьяне... Он был восхищен тем, как она терпима и снисходительна к людям, как глубоко верует, как ласкова и приветлива. И совершенно естественно, что - как пишет Ленотр - "с первых же дней он преклонялся перед нею, преклонялся почтительно и нежно, испытывая столько же сочувствия к несчастьям бедной женщины, сколько и к прелестному философскому спокойствию, с каким она эти несчастья переносила".

Сначала удивленная Мари-Аделаида быстро поняла, как прекрасно любить, а особенно - быть любимой.

Произошло ли между ними что-нибудь серьезное? На такой вопрос труднее всего ответить: они были людьми легкомысленного и фривольного XVIII века, и хотя сами подобными качествами не отличались, не могли не испытывать влияния своего времени. Однако все, что нам известно, заставляет думать: пока они были узниками пансиона Бельома, их отношения оставались чисто платоническими. Чувства, которые они испытывали, были слишком новы для них и слишком чудесны, чтобы примешивать к ним физическую страсть или даже просто уступить ей. Мы почти уверены, что их объединяло такое внимание друг к другу, такая нежность, такое несчетное количество милых пустяков, какие возможны только в период ухаживания. Они довольствовались тем, что просто были счастливы, - и разве этого мало?

Однако условия их жизни не улучшались: зима 1794-1795 годов выдалась особенно морозной, и в пансионе Бельома не хватало дров. Как, впрочем, и везде.

Свечи, хлеб и прочие съестные припасы становились все большей роскошью.

Мари-Аделаида никогда не жаловалась ни на холод, ни на нищету, ни на недоедание; эта женщина, владевшая, возможно, самым большим состоянием во Франции, жила как скромная горожанка с улицы Сантье, но это ей было безразлично.

Вот так в течение девяти месяцев принцесса и член Конвента переживали историю любви, сравнимую по нежности разве что с пасторалью Флориана.

В марте 1795 года Рузе освободили.

Он занял свое место в Совете пятисот - не столько ради себя самого, сколько ради возможности защищать интересы своей милой подруги.

Их расставание было мучительным, было пролито немало слез, но вне стен пансиона депутат мог дать Мари-Аделаиде новые доказательства своей любви: благодаря его деятельному участию, удалось добиться снятия секвестра и возвращения наследникам движимого имущества приговоренных.

Лишь в одном он не смог достичь своей цели: хотя он и предложил коллегам отпустить на свободу всех арестованных, принцесса получила возможность выйти из заточения лишь ценой своего изгнания.

Декретом от 18 фруктидора вдове Орлеанца и ее невестке, гражданке Бурбон, была предписана депортация.

Решение было немедленно приведено в исполнение. В ночь на 25 фруктидора Рузе, чтобы смягчить удар, сам пришел сообщить своей возлюбленной о приговоре и присутствовал при том, как она покидала пансион в окружении эскорта жандармов.

Нечего и говорить о том, как страдали эти два существа!

Все могло бы закончиться в тот момент, когда двери пансиона Бельома закрылись за Мари-Аделаидой, когда еще был слышен издалека стук колес ее кареты, покидающей Париж...

Но, оказывается, все только начиналось, и первая сцена новой пьесы могла бы выйти из-под пера Бомарше, если бы его привлек в качестве героя пятидесятилетний юрисконсульт: обыскивая карету, таможенники на испано-французской границе обнаружили под картонками и грудой теплых вещей весьма смущенного мужчину; ему только и оставалось, что представиться: "Жак Мари Рузе, член Совета пятисот".

Не в силах вынести разлуку с подругой, он нагнал в Кагоре медленный конвой и спрятался за багажом.

Но поскольку у него не было ни паспорта, ни официального отпуска, ни приказа о командировке, добросовестные таможенники не смогли позволить ему продолжать путешествие и заперли его в крепости Бельгард.

Предоставим слово графу де Дюкосу для рассказа о последовавших событиях: "Проходили часы, герцогиня отчаивалась. Наконец она решила пешком подняться к крепости, где узнала, что военные власти постановили оставить беглеца в своем распоряжении. Несчастная женщина умоляла, плакала, даже потеряла сознание. И, воспользовавшись этим обмороком, ее - полумертвую - усадили в карету и отдали приказ кортежу пересечь границу".

Рузе оставалось только объясниться со своими коллегами - хотя бы для того, чтобы добиться освобождения, - и он сделал это самым трогательным образом:

"...если акт верности и великодушия, который подвигнул его на то, чтобы не покидать высокородную даму, чья безопасность так ему дорога, не может быть совместим с его депутатской деятельностью, они могут рассматривать это послание как прошение об отставке".

Люди в ту эпоху были снисходительны к влюбленным: Совет пятисот перешел к другим делам, и Рузе смог присоединиться к Мари-Аделаиде в ее изгнании, которое началось в Сарриа, близ Барселоны.

Аббат Ламбер, с такой точностью и с такими многочисленными подробностями описавший бедный домик, предоставленный в распоряжение принцессы, ни слова не пишет о месте жительства Рузе.

В одном мы можем быть уверены: Жак Рузе не покинул женщину, которую любил, и стал при ней канцлером.

В обмен она добилась для него при испанском дворе титула графа де Фольмона, креста Мальтийского ордена и ленты через плечо ордена Святого Карла Неаполитанского, и это дало графу Дюкосу повод заметить, что Его в высшей степени Католическое Величество "меньше экономит на выдаче грамот, чем при покупке пары занавесок".

Влюбленные, которые вскоре после этого, безусловно, стали любовниками, переживали счастливые дни.

Но, как нередко бывает в подобных случаях, дети Мари-Аделаиды не желали мириться с внебрачной связью своей матери. Воспитанные в школе мадам де Жанлис, они могли бы иметь больше снисхождения к подобным вещам, но, видимо, память у них оказалась короткой.

Сохранилось письмо Луи-Филиппа, тогда еще герцога Орлеанского, которое он отправил королеве Неаполя. Послание написано в Палермо 24 ноября 1810 года:

"Пусть она (речь идет о матери) еще раз подумает, чем вызваны ее обиды на детей; она увидит, что они сводятся к тому, что ей хотелось бы видеть больше внимания с нашей стороны по отношению к человеку, для которого мы и так сделали много больше, чем моя мать когда-либо желала для себя самой, и к не менее необоснованному упреку в том, что нами были радушно приняты те люди, кто, не сумев сойтись характерами с вышеупомянутым персонажем, был изгнан из ее дома; в результате они остались вдвоем, от чего пострадали как мы, так и она сама, потому что вы можете не сомневаться, мадам: она очень страдает..."

Бедная Мари-Аделаида! Напрасно она надеялась на спокойную и счастливую жизнь с тем, кто столько лет утешал ее в несчастьях.

Они вернулись во Францию в 1814 году и обосновались в замке д'Иври.

Принцесса и тогда еще ходатайствовала за бывшего члена Конвента:

"10 января 1818-го, через посредство... для короля..." В этом прошении она испрашивала "...разрешения для господина графа де Фольмона носить Константинов орден Святого Георгия Двух Сицилий, поскольку вышеупомянутый господин де Фольмон, которому я стольким обязана, был всегда верен дому Бурбонов и законной власти и весьма достойно вел себя в столь трудных обстоятельствах..."

Несмотря на официальный тон - какое прекрасное свидетельство любви!

Мария-Аделаида хотела остаться верной своему возлюбленному и после смерти. С 1817 года она начинает строить в Дрё, на месте разрушенной во время революции часовни, новую и приказывает установить в склепе два надгробия из белого мрамора, совершенно одинаковых и расположенных совсем близко друг к другу - одно для себя, другое для Рузе.

Жак Рузе скончался 21 марта 1820 года, и герцогиня, которая в разлуке с другом "не думала больше ни о чем, кроме смерти", воссоединилась с ним в вечности 23 июня 1821 года. Они любили друг друга больше трех десятилетий.

А через несколько лет произошел эпизод, от которого не отказался бы и Шекспир. Взойдя на престол, король Луи-Филипп приказал построить большую церковь вокруг маленькой часовни, возведенной его матерью. Он хотел привести в порядок все захоронения склепа, потревоженные революцией, и остался один среди костей, выброшенных из своих могил в 1793 году, чтобы с благоговением разобрать их.

Он не разрешил никому помочь ему в этом священнодействии.

- Эти бедные покойники и так уже достаточно потревожены... Оставьте меня с ними одного!

Король "закрылся на добрую часть ночи в пещере с мертвецами и раскладывал кости на расстеленных простынях, и рассматривал их, и измерял, и сортировал при свете лампы..."

И вот в такой обстановке Луи-Филипп решился на посмертную и, надо сказать, смехотворную месть: единственная могила, которая осталась в подземелье, была могила графа де Фольмона.

Более того: мраморное надгробие, под которым покоились останки, было разбито, а на стене повесили простую табличку, на которой - вольно или невольно - было искажено даже имя несчастного усопшего: "Жак-Мари Розей, граф де Фольмон, скончался в Париже 21 марта 1820-го".

Законная семья восторжествовала. Все встало на свои места.

Прежде чем закончить эту главу, нам придется ответить на один вопрос, который очень волнует историков: состояли ли в браке Мари-Аделаида де Пентьевр и Жак Рузе?

"Газетт де Франс" от 1 марта 1833 года пишет: "Мать Луи-Филиппа, говорят, была замужем за господином графом де Фоллемоном (!), офицером Его Величества..."; то же самое утверждает и герцогиня де Берри: "Мать короля Луи-Филиппа вышла замуж за какого-то графа де Фоллемона..."

Но все это лишь слухи, потому что...

Потому что существовала госпожа Рузе, о которой нам почти ничего не известно: она упоминается лишь в переписке Рузе времен его заточения у кармелитов и однажды - в письме Мари-Аделаиды.

И действительно, лучше уж ей остаться в тени Истории: ведь в этом любовном романе ей делать нечего.

Забудем о ней - и будем вспоминать во всем его величии и чистоте этот идеальный союз, который, несомненно, был чем-то гораздо большим, чем обычная любовная история.