Йохан Хейзинга
Йохан Хейзинга // Homo Istorikus
ХХ век прошел в спорах об истории. В ней стали черпать вдохновение нацисты и либералы, защитники империй и борцы за освобождение народов. Для каждого из них история делилась на правильную, то есть угодную им, и иную - на ту, что не входила в их кондиции.
Была еще академическая история, скрупулезно, до унылости, коллекционировавшая факты. Была беллетристическая история, радовавшая миллионы читателей и несшая им моральный заряд, как правило, зависящий от морали автора. Но в маленькой Голландии нашелся человек, перевернувший и первое, и второе, и третье. Он показал, что есть другая история. Звали его Йохан Хейзинга.
О пользе культурного непрофессионализма
Сегодня мало кто вспомнит фамилии первых нобелевских лауреатов по литературе. Самую первую, в 1901 году, получил полузабытый, точнее - почти забытый ныне, французский поэт Сюлли-Прюдом. А в следующем, 1902 году, она была присуждена Теодору Моммзену - столпу немецкой исторической науки да, пожалуй, и всей европейской. За его "Римскую историю". Это не стало исключением в истории литературной нобелианы. Второй раз лауреатом-нелитератором стал в 1953 году Уинстон Черчилль за мемуары о Второй мировой войне, имеющие все признаки исторического исследования.
Но труд Моммзена был образцом. Изумительно фундированный, лишенный малейшей эмоциональности, с тщательно проверяемыми фактами, подчеркнуто критично относящийся к любым сомнительным изложениям современников, похожий на перекрестный допрос честнейшего следователя, отбрасывающего все ненужное. Этот труд был торжеством взвешенности, беспристрастности.
На следующий год после получения Нобелевской премии Моммзен ушел в мир иной. И, может быть, вместе с ним в ХIХ веке осталась та наука, которая утверждала: "История - это факт". Нет, ответил ему век ХХ: "История - это интерпретация". И сам себе задал вопрос: "А где ее границы?"
Ведь факт опирается на источник. Но исторический источник - это всего лишь след, причем неполный, того, что произошло в прошлом. Следовательно, в реальности история имеет дело не с фактами, а с их неполноценными, в сущности, следами. Из чего, в свою очередь, следует, что объективизм в духе Моммзена - это всего лишь одна из интерпретаций. Возможны и другие.
Иными словами: если мы отказываемся от строгого следования (пускай и с долей критичности) за хрониками прошлого, то должны дать себе волю. Но при этом следовать, как говорил один из реформаторов исторической науки Марк Блок, "закону честности, который обязывает историка не выдвигать никаких положений, которые нельзя было бы проверить". Итак, первое условие сформулировано - интеллектуальная честность.
И все же даже этого мало. Никто не может убежать от себя, от своего мира. Личность историка накладывает отпечаток на то, что он пишет. Одиноко стоящий от всех Арнольд Дж. Тойнби, изобретатель истории человечества как истории цивилизации, ныне весьма популярной, был не просто верующим христианином. Для него Христос - Спаситель - был единственным по-настоящему заслуживающим внимания персонажем всей человеческой истории. Цивилизационная история Тойнби, изложенная в многотомном "Постижении истории", что бы в ней ни анализировалось, - исламский ареал или Поднебесная, цивилизация Майя или несостоявшаяся северохристианская цивилизация, - подчинена одной идее: Христос - вот единственный, кто заслуживает того, чтобы каждый отдельный человек учился у него.
Русский антипод Тойнби - Лев Гумилев - рассматривает историю (возможно, сам того не сознавая) исходя из своего длительного лагерного опыта. История для него - одна большая Зона, откуда бежать способны только яростные пассионарии. Побег пассионария из Зоны - это и походы Чингиз-Хана, и расширение московской династией территории своего обитания.
Ни Тойнби, ни Гумилев не грешили против фактов. Но их интерпретации навязывали единственную, неповторимую трактовку истории. В этих трактовках нет уязвимых мест. В них надо просто верить. Кстати, и Тойнби, и Гумилев, будучи, естественно, антимарксистами, именно в этом, в изумительной "подогнанности", непробиваемости своих интерпретаций, удивительно схожи со своим главным идеологическим врагом - Карлом Марксом.
Этот путь, возможно, и не совсем ложный, но архаический. Что если пойти совсем иным путем?
В 1915 году в Голландии вышла объемистая книга мало кому до того знакомого исследователя Йохана Хейзинги "Осень Средневековья". Книга имела подзаголовок: "Исследование форм жизненного уклада и форм мышления во Франции и Нидерландах в ХIV и ХV веках". Если и были в ХХ веке действительно грандиозные открытия, то они содержались именно в этой книге. Все предыдущие и последующие интерпретации касались, по преимуществу, социальных, экономических, политических подвижек в истории человечества. В этой истории действовали герои, полководцы, короли, вожди восстаний, финансовые махинаторы, организаторы остроумных засад, авантюристы - да кто угодно.
Плюс - "народные массы". То пассивно плывущие по волнам исторического процесса, то - по другой версии - активные творцы истории.
И вдруг нашелся человек, которому все это было просто неинтересно. Как неинтересно что-либо интерпретировать в том или ином духе.
Нашелся человек, выведший на первый план уклад жизни и формы мышления. То есть то, что впоследствии получило суперпопулярное ныне наименование - ментальность. Не Хейзинга придумал этот термин - он появился чуть позже во Франции, в начале 20-х годов ХХ века. Но Хейзинга был первым, кто занялся ментальностью вплотную, кто показал, как найти подход к ее изучению.
Самое интересное, что формального исторического образования Йоган Хейзинга не имел. Историком он стал случайно, когда судьба заставила его пойти преподавать историю в одной из голландских школ. Но именно это, возможно, придало ту свежесть взгляда, что ввела его в число истинных первооткрывателей нового. Причем там, где, казалось, ничего нового открыть нельзя.
При этом за его спиной уже стоял бастион мировой культуры. И еще два качества, о которых он сам говорил: "Мудрость и Доброта". Его книгу переиздают регулярно на всех языках. И спорят о ней по сей день. Значит, она ничуть не устарела. Как и то новое, что внес Хейзинга в познание истории и культуры.
Как стать мудрым и добрым
Йохан Хейзинга родился в 1872 году в небольшом городе Гронинген, что на севере Голландии. Несколько поколений его предков были протестантскими священниками менонитского толка. Но при этом, как писал выдающийся русский христианский мыслитель С. Аверинцев, открывший Хейзингу для России: "В ходе духовного развития Хейзинги это унаследованное христианство подверглось сильной секуляризации, утеряв всякие конфессиональные черты и превратясь в дополнение (и в корректив) к традиции классического гуманизма".
С самого начала своей жизни Хейзинга был абсолютным гуманитарием, не интересовавшимся тем, что называется точными или естественными науками. Хотя его отец (биографы Хейзинги почему-то упорно подчеркивают тот факт, что он страдал от благоприобретенного сифилиса) занимался химией и биологией. В гимназии Хейзинга увлекся семитскими языками - ивритом и арабским. Знавшие его отмечали, что он всегда работал без спешки и суеты, при этом не ставя перед собой никаких целей. Он изучал только то, что ему было интересно само по себе. В своей автобиографии "Мой путь историка" (все-таки историка!) он говорит, что не был усердным читателем.
Усердным - с точки зрения академического процесса, как это представляет себе обыватель, в том числе остепененный и обремененный званиями и дипломами. При этом с юности за Хейзингой закрепилась слава человека, который рано встает и все успевает. Хотя его любимым занятием были просто одинокие прогулки, во время которых так хорошо думается. Он ценил свои мысли и старался просто понять то, что парит в воздухе.
Нидерланды конца ХХ века были относительно бедной страной. Остаток заокеанских колоний не приносил доходов развалившейся империи. Земля была худородной, а быт тех лет - это быт, запечатленный в "Едоках картофеля" Ван-Гога. У семьи Хейзинги не хватило денег, чтобы послать сына в Лейденский университет, где он смог бы продолжить изучение семитских языков. Пришлось ограничиться университетом в Гронингене, где была специальность "Голландская филология". Почему-то в эту филологию было включено изучение санскрита.
Юный Хейзинга был подчеркнуто аполитичен. Даже не читал никаких газет. Настоящая жизнь, полагал он, пребывает в душе человека. Искусство Хейзинга почитал выше жизни, точнее - ее высшей ступенью.
После Гронингена он продолжил обучение в Лейпциге, где изучал славянские языки, а также литовский и древнеирландский. Опять-таки, с точки зрения обывателя, занятия пустые. Его диссертация называлась: "О видушаке в индийской драме" (видушака - шут), для чего ему понадобилось прочитать на санскрите большинство древнеиндийских пьес. В работе Хейзинга показал глубокое отличие восточного понимания смешного от европейского.
После защиты диссертации он не нашел работы по специальности, и ему пришлось пойти обычным гимназическим учителем истории в Харлеме. Он по-настоящему занялся историей, лишь начав ее рассказывать. "О критическом фундаменте я не беспокоился. Более всего мне хотелось дать живой рассказ", - вспоминал он. Эту живость он перенес и в свои работы. Живость, а не беллетризованность. Не случайно академические историки всегда относились к нему с подозрением. "Роскошная вещь, - сказал об "Осени Средневековья" один из них, - только не думайте, что это похоже на историю". Другой отмечал, что Хейзинге "всегда не хватало солидной методологической базы". Но после того как мир ознакомился с трудами Хейзинги, история как анализ ментальности сама стала методологией. Это факт.
Вероятно, в нем был какой-то свет, ибо когда освободилось место на кафедре истории в Гронингене, он подал документы и был, вопреки сопротивлению университетской общественности, но по настоянию своего учителя, зачислен на кафедру без единой публикации по истории. За время преподавания с 1904 по 1915 годы он практически не опубликовал ничего. С точки зрения классических университетских традиций - почти нонсенс. Зато он удачно женился на дочери одного из почтенных гронингенских бюргеров, занимавшего одновременно высокий пост в местном самоуправлении.
Потом Хейзинга признавался, что в эти годы в его сознании произошел разрыв с Востоком. И сближение с европейской историей. Прежде всего, с поздним Средневековьем. Он сам рассказал, что в
о время одной из прогулок его осенила идея: позднее Средневековье - не провозвестие будущего, а отмирание уходящего в прошлое. Уходила в прошлое история, начавшаяся от республиканского Рима. Пересказывать то, что вышло из-под его пера, - совершенно бессмысленно. Просто читать этот текст - наслаждение. Впервые читатель мог понять чувства и мысли других, уходящих, людей. Людей давно минувшей эпохи. Это потом начнут искать определение ментальности как связи между временем и пространством в восприятии отдельного индивидуума, а также кодов и знаков этой связи.
А тогда, в начале 20-х, - новый поворот. Ни разу не побывав в Америке, Хейзинга написал книгу о ней, видя в ней будущее. Осень Средневековья - томительное и сладостное увядание. Современная Америка - бурный старт в будущее.
В это время он уже переехал из Гронингена и стал преподавать в Амстердамском университете. На деньги голландского правительства он едет в США и пишет вторую книгу об этой стране. Ему предлагали остаться там, но он вернулся на родину. Общественное признание росло. Он был даже одним из свидетелей на свадьбе принцессы Юлианы и немецкого финансиста Бернарда, ставшего нидерландским принцем.
Удивительно, но когда пишутся эти строки, принц Бернард все еще жив, находится в полном сознании, а на троне Голландии - его дочь Беатрис.
В 1938 году еще одна интеллектуальная новация - книга "Homo Ludens" - "Человек играющий". В сущности, это была первая в гуманитарном знании полноценная книга той сферы, что потом стала именоваться "культурологией". Сегодня, когда в культурологи идут преимущественно люди, ленивые умом, это понятие оказалось весьма дискредитированным. Но Хейзинга показал, как через культуру, точнее, через ее малую часть - через игру, можно увидеть мир и войну, политику и поэзию, флирт и спорт - да что угодно. Это была и великолепная игра ума. Хейзинга как никто соответствовал образу Магистра игры из "Игры в бисер" Германа Гессе. Да и история для него - не столько наука, не столько искусство, сколько загадочная и прекрасная игра в бисер, где только честность, мудрость и доброта имеют значение.
Его первая жена скончалась, он женился вторично. Интеллектуальный статус Хейзинги в Европе был необычайно высок, хотя и в достаточно узких кругах. Тем не менее, для своей страны он был одним из интеллектуальных и моральных лидеров. В Европе же и в Америке его идеи расходились как горячие пирожки. Причем слишком многие не только не ссылались на Хейзингу как на первоисточник своих упражнений, а, скорее, стремились побольнее уколоть его как пусть и блистательного, но непрофессионала. Он не обижался и никому не отвечал на упреки.
Начавшаяся Вторая мировая война выкинула любопытную штуку с историей Голландии. Страна была оккупирована почти без боя. Но Гитлер каким-то странным образом по-своему уважал голландцев. Он даже говорил, что если бы немцы обладали качествами голландцев, то они были бы непобедимы. Вероятно, имея в виду потрясающую жизнестойкость жителей "нижних земель". Но в самый канун войны нация была, в сущности, расконсолидирована. К примеру, усиливалось движение за упразднение монархии.
Успевшая перебраться в Англию королева Вильгельмина взяла на себя роль объединителя народа. Чуть ли не ежедневно она обращалась к соотечественникам по радио с призывом не сдаваться, сохранять свою гордость. "Бабушка" для голландцев стала таким же символом стойкости, как Де Голль для французов или Черчилль для англичан. И после войны Вильгельмина, а также ее наследницы - Юлиана, а затем Беатрис - стали ферментом в процессе национальной консолидации.
Нет слов, были и коллаборационисты. Голландцы служили даже в эсэсовских частях. Но и сопротивление не прекращалось. Хейзинга не участвовал в нем, но оставался гуманистом, не желающим сдавать своих позиций. И таким он был для всех антинацистов. В конце концов, Лейденский университет, где к тому времени (с 1932 года) ректорствовал Хейзинга, был закрыт, а сам он оказался в лагере для интернированных. В качестве заложника. Нацисты знали, кого взять. Но не знали его самого. Он оставался историком. 3 октября 1942 года он выступил перед интернированными с лекцией. Это случилось в годовщину снятия осады Лейдена испанцами, состоявшегося в 1574 году. Он говорил о свободе, мужестве, стойкости. А в конечном итоге - о доброте и мудрости. Это была его ментальность. Это была его культура.
Немецкие ученые, равно как и оставшиеся на свободе ученые-гуманитарии оккупированной Европы, не побоялись выступить в его защиту. Он был освобожден из лагеря интернированных и сослан на жительство в небольшую деревушку под Арнемом. Там он мог стать свидетелем попытки десанта англичан и поляков захватить арнемский мост - одну из ключевых европейских транспортных переправ. Попытки героической, безобразно организованной и безуспешной.
Он был уже немолод. Он прекратил принимать пищу и умер от истощения 1 февраля 1945 года. Я думаю, он не хотел обременять собой никого. Кажется, в этом тоже были мудрость и доброта.
Культура как профессионализм жизни и истории
"Когда Гийом де Маршо в первый раз увидел свою неведомую возлюбленную, он был поражен тем, что она надела к белому платью лазурно-голубой чепец с зелеными попугаями, ибо зеленый - это цвет новой любви, голубой же - цвет верности". Никто до Хейзинги не писал историю таким образом.
Но он идет еще дальше. Он завершает историю трубадура так: "Поэту было, скорее всего, лет шестьдесят, когда знатная молодая особа из Шампани, Перонелла д'Армантер, будучи лет восемнадцати отроду, послала ему в 1362 году свой первый рондель, в котором она предлагала свое сердце лично ей не знакомому поэту и просила его вступить с нею в любовную переписку. Послание воспламенило бедного больного поэта, ослепшего на один глаз и страдающего подагрой..."
Хейзинга не пишет, что это было время чумных эпидемий, когда население Европы сократилось с 73 до 45 миллионов человек. Он не пишет о массовых восстаниях тех лет - например, о парижском бунте под руководством купеческого старшины (Прево) Этьена Марселя. Он не пишет о создании Бургундии с нынешней Голландией в ее составе. Он не пишет о "Золотой булле", ослабившей власть в Священной Римской империи, и последствиях этой буллы.
Обо всем было написано до него. Лион Фейхтвангер в романе "Успех" высмеивал таких "ученых", что годами исследуют чучело слона от хобота до хвоста, а затем, во второй половине жизни, - от хвоста до хобота. История до Хейзинги находилась подчас в таком состоянии. Впрочем, подчас она в таком состоянии и сегодня.
Хейзинга не пишет о чумных эпидемиях. Зато он пишет об отношении в это время людей к смерти. И исследует "Пляски смерти", получившие популярность в ту эпоху. Он пишет о культуре, под которой понимает все зримые, дошедшие до нас в слове, в изображении, в иных материальных остатках времени свидетельства человеческой души, человеческих представлений. Возможно, не без влияния Хейзинги один из персонажей пьесы самого культурного американского прозаика ХХ века Торнтона Уайлдера "Наш городок" восклицает: "В Вавилоне жили два с половиной миллиона человек. Что мы о них знаем?" О том, что они думали, как и кому молились и почему молились, как любили и с чем умирали.
Культура и есть ментальность. Для Хейзинги не бывает "ментальностей плохих" и "ментальностей хороших". Они все вписываются в культурное пространство. Это сегодня термин "ментальность" применяется для оправдания разных гадостей: "Дескать, что делать - ментальность у нас такая". Особливо этим любят грешить российские политики, никогда о Хейзинге не слыхавшие.
История может служить оправданием для культуры, но не может стать словом защиты или обвинения для политики или политической публицистики. Опасность, по Хейзинге, там, "где политический интерес лепит из исторического материала идеальные концепции, которые предлагаются в качестве нового мифа, то есть как священные основания мышления, и навязываются массам в качестве веры". Наверняка он имел в виду нацистскую Германию. Но его слова применимы сегодня слишком ко многим историческим интерпретациям.
Оказывается, что самая прагматичная вещь, которая есть в истории, - это культура. Она противостоит мифам, предубеждениям, ведущим к заблуждениям, а от заблуждений - к преступлениям.
Еще в одной своей знаменитой работе - "В тени завтрашнего дня", написанной в канун войны, Хейзинга заметил: "Культура может называться высокой, даже если не создала техники или скульптуры, но ее так не назовут, если ей не хватает милосердия".
Он отдавал себе отчет, что культура никого и ничего спасти не может. Войны прошлого Хейзинга рассматривал как форму игры, даже в крайностях своих соприкасавшуюся с культурой. Но он никак не мог понять стареющего Освальда Шпенглера, воспевавшего войны как неотъемлемую часть человеческого бытия вообще. Он с грустью и иронией замечал, что войны перестали быть игрой даже в той малейшей степени, что были, как ему казалось, в прошлом.
Слово "История" традиционно имело шесть значений. Во-первых, история как происшествие. Во-вторых, как повествование. В-третьих, как процесс развития. В-четвертых, как жизнь общества. В-пятых, как все прошлое. В-шестых, как особая, историческая наука.
Йохан Хейзинга положил начало размышлениям над седьмым значением. История как культура. А в широком смысле, культура и ментальность - понятия единые. Для его истории. Значит, история и есть ментальность.
Понять, в каком мире жил Гийом де Маршо, какие знаки, коды он применял и знавал, - это значит понять ментальность Осени Средневековья. Когда-нибудь и к нам, к нашим знакам и кодам будет искать ключ будущий историк. И с благодарностью, учась, он будет перечитывать книги Хейзинги. Ибо если история - это культура, то Йохан Хейзинга был истинный "Homo Istorikus". Не многие из числа "Homo Sapiens" способны подняться до этого.
