Владимир Софроницкий

Биография

Всякий истинный художник живет во времени. Но и вне его. "Вечности заложнику времени в плену", - сказал поэт. Поэтому нельзя понять его, исходя только из каких-то сегодняшних идеологических представлений. Он всегда не укладывается в них, он всегда напоминает непрошеным судьям: не то, что мните вы, - художник...

"Персона" No.3, 2000.

СОФРОНИЦКИЙ Владимир Владимирович

Музыкант

Родился в 1901 году в Петербурге

1919 - первый сольный концерт

1921 - диплом Петроградской консерватории

1928 - первые зарубежные гастроли в Варшаве и Париже

1936 - профессор Ленинградской консерватории

1939 - цикл из 12 исторических концертов в Большом зале Московской консерватории

1942 - профессор Московской консерватории

1942 - заслуженный деятель искусств РСФСР

1943 - лауреат Государственной премии СССР 1945 - участие в концерте лучших музыкантов мира на конференции в Потсдаме

Умер в 1961 году

13 мая 1921 года в Малом зале Петроградской консерватории два ее выпускника играли дипломную программу Оба - сонату Листа си-минор. Публика сразу разделилась на две половины: одна болела за Марию Юдину, вторая - за Владимира Софроницкого.

А время было более чем трудное для классического искусства. Еще шла кровавая и нечеловечески жестокая гражданская война. По городу патрулировали вооруженные рабочие и матросы, уже расстрелян Николай Гумилев, открывший список "врагов народа" среди творческой интеллигенции. Рахманинов навсегда покинул Россию, Бунин заканчивал рукопись трагических "Окаянных дней". Через полгода уедет Шаляпин... Но самое поразительное - зал консерватории был переполнен. Слушатели знали - играют два выдающихся таланта, которым предстоит прославить Россию.

Софроницкий играл последним. Как писал один из очевидцев концерта: "Выходит бледный высокий юноша, скромно кланяется, садится за рояль и несколько минут остается неподвижным, с опущенной головой. Красивый взмах рук, и он начинает сонату Листа". Он играл среди войны, разрухи, голода, отчаяния, страха, безумных планов полной переделки мира и человека...

На другой день появляется статья журналиста Стрельникова, названная в духе того времени - "Производственный успех": "Последний выпуск нашей консерватории выдвинул на эстраду две бесспорно выдающиеся артистические единицы - Марию Юдину и Владимира Софроницкого. Софроницкий не любит холодного волнения, бесстрастных сокровищ прошлого..."

Софроницкий очень рано обнаружил музыкальное дарование огромного масштаба. И даже первое слово, произнесенное им в младенческом возрасте, было не какое-нибудь, а - "лояль". Немногим позже он начал импровизировать - на заданные темы или в манере того или иного композитора. Семья его в это время живет в Варшаве, Володю начинают учить музыке, и вскоре его учительница решает показать своего воспитанника знаменитому профессору Михайловскому Профессор долго отказывался, говорил, что с маленькими не занимается, но когда он услышал игру Володи, воскликнул: "Но я же не предполагал, какое здесь дарование! Такого ученика я не могу не взять".

Известный в те годы пианист Иосиф Турчинский приходит в восторг от его игры и оставляет в его альбоме следующую запись: "Талантливейшему и милому товарищу по искусству Володе Софроницкому с искреннейшим и сердечнейшим пожеланием воздержаться возможно дольше от концертной деятельности, а работать умно, дабы укрепить свои силы и дух для великих задач искусства".

После Варшавы он учится в Петроградской консерватории. В том же году, когда умирал не нужный новой власти Блок, Софроницкий дает свой первый концерт в Москве в Малом зале консерватории. В следующем году состоялся первый концерт молодого пианиста в Большом зале Петроградской консерватории. Начинаются гастрольные выступления в Москве, Петрограде, Одессе, Саратове. А в 1928 году он уезжает почти на два года за границу.

Во время гастролей Софроницкого в Париже там находился великий русский композитор Глазунов, который так откликнулся на его игру: "Я очень хорошо знаком-с Владимиром Софроницким. Это один из самых замечательных молодых русских пианистов. Его игра отличается артистической зрелостью, совершенной техникой, проникновенностью, экспрессией и звучностью. Я не боюсь утверждать, что перед ним открывается большая артистическая будущность".

В январе 1930 года Софроницкий возвращается. И снова концерты, концерты, концерты... Его талант столь велик, что никем не может быть оспорен или подвергнут сомнению. "Вот прекрасный, яркий, молодой, оригинальный пианист, способный властно захватить слушателя. Его сфера, его стихия - музыкальный микрокосмос Скрябина". Да, к этому времени уже окончательно проявились пристрастия Софроницкого. Он много играет Шуберта, Шумана, Шопена, Листа, Бетховена, но на первое место ставит Скрябина. Он даже как-то сказал: "Скрябин вне музыки". Старшая дочь Скрябина Елена Александровна становится его женой. Сам Софроницкий никогда не слышал игру Скрябина, но те, кто слышал их обоих, утверждали, что его игра удивительно напоминала игру Скрябина. Тут было чудо, которое дозволено разве чт

о гениям.

Репертуар его был поистине безграничен. Он свидетельствовал не только о необыкновенном таланте, но и действительно бесконечном трудолюбии. Однажды Софроницкого спросили: "Если вас посадить за рояль, не прерываясь, за сколько времени вы сыграли бы весь свой репертуар?" Он подумал и ответил: "Две недели, это точно". О том, что он испытывал, когда играл, можно судить по тому, как он говорил об исполнении 8-й прелюдии Шопена: "Я очень люблю ее. Как будто радостное, благоуханное дыхание жизни неожиданно врывается и захлестывает всю душу". Однажды сыграв Экспромт Шуберта, спросил своего сына Александра:

- Какие ассоциации вызывает у тебя эта музыка?

- Ну, это какие-то философские раздумья.

- Нет, здесь стихия переживания, здесь перекликаются голоса отдаленных, неясных, но дорогих воспоминаний. Вообще Шуберт - самый добрый и земной композитор.

А о второй части сонаты сказал так "Сейчас будет самая высокая музыка на Земле. Только боюсь, дойдет ли она до публики, ведь ее так редко играют".

А потом была война. Он встретил ее в Ленинграде. Трудно представить себе сегодня, что пережили несчастные жертвы ленинградской блокады. Софроницкий вместе с другими ленинградцами вынес, пережил все, что им было отпущено суровой судьбой. Среди холода, голода, артобстрелов и бомбежек, среди ежесекундного присутствия смерти Софроницкий играет для бойцов, уходящих на фронт. Зрители - в ватниках, телогрейках, шинелях. В зале мороз, как на улице, видно ледяное дыхание, а он играет в перчатках с прорезанными кончиками... В марте 42-го года умирает его отец, в течение месяца Софроницкий не мог его похоронить - у него просто не было сил. В апреле его, полуживого, вывозят в Москву... И уже через несколько дней он играет! Сольный концерт в зале Чайковского.

Он не только играет. Скоро начинает преподавать в Московской консерватории. Студенты влюблены в своего профессора. Вот как помнит то время его ученица Ольга Жукова: "Облик Владимира Владимировича отличался особой одухотворенностью, изысканностью, высокой интеллектуальностью. Красивая внешность, стройная фигура, точеные, точно высеченные из мрамора и в то же время необычайно живые выразительные руки, - все гармонировало с его внутренней красотой, душевным богатством. Теплая обстановка, царившая в нашем классе, способствовала тому, что все мы были дружны между собой, в консерватории постоянно держались стайкой и интересы у всех были общие. Любовь и восторженное отношение к нашему руководителю объединяли и окрыляли нас. Уходя с урока, мы только и думали: как бы поскорее наступило время следующего урока! Студенты других классов называли нас в шутку "софроничками", но мы не обижались, в чем-то это нам даже льстило".

В дни Победы, летом 1945 года, Владимир Софроницкий и Эмиль Гилельс играют в Потсдаме. И опять концерты и работа в консерватории. И удивительная для музыканта его масштаба скромность. Удивительная, особенно среди тщеславия и гордыни, которые так свойственны людям искусства. Как-то ему сказали, что игра Альфреда Корто напоминает его игру. Он возразил: "Это Корто напоминает меня, а я - Корто". Из живущих пианистов первое место отдавал Вальтеру Гизенкингу. Пришел в полный восторг от Глена Гульда и даже шутя говорил: "У меня Гульд личности". Самым же великим пианистом XX века он считал Рахманинова. Очень тепло отнесся к юному Ван Клиберну, в которого влюбилась вся Москва, даже специально приехал на встречу с ним в музей Скрябина. Когда в какой-то беседе кто-то сказал, что не понимает шума, поднятого вокруг Рихтера, строго оборвал; "Это вы напрасно, там есть чем восторгаться". Он умел уважать талант других, что не часто встречается.

Когда Рихтер и Софроницкий встретились наконец, было решено выпить на брудершафт. После этого, как известно, нужно обругать друг друга и перейти на "ты". Обругали. Софроницкий сказал Рихтеру: "Гений", а тот ему ответил: "Бог". Кстати, когда однажды великому Генриху Нейгаузу дали послушать запись пьесы Моцарта в исполнении Софроницкого и Рихтера и спросили, кто лучше, хотя трактовки были совершенно разными, Нейгауз ответил замечательно: "Оба - лучше".

Сам Владимир Владимирович перед игрой Нейгауза преклонялся. Еще в молодости после его концерта срочно послал родным телеграмму: "Был на концерте Гарри, счастлив, что живу в одно время с таким гением".

Часто большой художник кажется людям большим ребенком, человеком со странностями. Что ж, душа большого художника действительно скроена несколько иначе, она необыкновенно чутка к чужим страданиям, ее ничего не стоит оскорбить, задеть, ранить. Он иначе чувствует, слишком сильно. Когда Софроницкому предложили перечитать книгу Диккенса "Домби и сын", он отказался: "Нет, нет, там столько несчастья, там такие садисты, я не могу это чита

ть". И тут не было ни намека на позу, на стремление к покою. Потому что он был убежден: нет ничего хуже для человека искусства, чем стремление к удобствам: "Нельзя чувствовать себя комфортно, как в мягком купе международного поезда". Сам он всегда метался, сомневался. К нему целиком приложимы слова Пастернака: "С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой". Он не любил записываться, и был прав. Техника тех лет была далека от возможности точно зафиксировать его игру О каждой из своих записей говорил: "Это все нужно уничтожить, потому что это мои трупы". Не любил конкурсов, не мог понять, как искусство можно уподоблять спорту.

Он часто говорил, что не читал ни одной толковой рецензии на свою игру Причем страдал не только тогда, когда не понимали его творчество. Однажды по радио прослушал премьеру симфонии Шостаковича, пришел в восторг, ждал откликов, рецензий, а не дождавшись, с горечью сказал: "Вот самый великий композитор современности написал симфонию, ведь это целое событие в музыкальной жизни! А нет никакого отклика, ни единого слова в прессе. И в то же время сколько рецензий на ничтожные произведения! Критики ждут, какие указания будут свыше".

Сам он был невероятно лаконичен и точен в оценках других.

"Лист - это Европа, Антон Рубинштейн - весь мир, Рахманинов - это Вселенная".

О Ван Клиберне: "Это личность. Секрет его успеха не только в гениальной музыкальной одаренности, но и в притягательной силе личности. Публика ощущает это и тяготеет к нему".

О записи Рахманиновым "Карнавала" Шумана: "Там каждая нота - шедевр".

У всякого большого пианиста свой особый, неповторимый звук Каждому настоящему музыканту рояль отвечает особым, неповторимым звуком. Но если многими пианистами просто восторгались, то игра Софроницкого вызывала недоумение: как он может извлекать такие звуки, как он заставляет рояль так слушаться себя и так звучать? И где же найти слова, чтобы описать, как именно звучит рояль? Можно было только восторгаться. Станислав Нейгауз говорил: "За несколько дней до концерта Софроницкого в меня поселялась радость, я считал дни, оставшиеся до его концерта".

Его любили все. Глаза, весь облик Софроницкого излучали доброту. Как-то он спросил сына: "А ты тоже задумываешься, необходимое ли для человека качество - доброта?" В руках он держал газету с крупным заголовком: "Доброта. Нужна ли она?". И, не дожидаясь ответа, резко бросил: "Меня просто коробит от самого факта появления статьи с таким заголовком! Неужели кто-то нуждается в доказательстве необходимости доброты?". Он не переносил жестокости, высокомерия, чванливости, душевной черствости. Просто страдал от них. Даже в минуты веселья с его лица не сходила трагическая складка. Не мог спокойно слушать рассказы о войне - так переживал.

Владимир Владимирович в каких-то своих проявлениях был большим ребенком. Но его любимым писателем был Достоевский. Он боготворил Пушкина, сердился, когда Лермонтова ставили выше. Очень ценил Пастернака и обожал Блока, знал его наизусть чуть ли не всего. Одно из самых дорогих воспоминаний: в Варшаве юный Володя играет на рояле, из соседней комнаты выходит красивый мужчина и начинает предлагать ему темы импровизаций - "Дождик", "Вьюга", "Солнце"... И Володя тут же, на его глазах, импровизирует. Позже выяснилось - это был Блок. Чаще других Софроницкий повторял пронзительные строки:

И пусть я умру под забором как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала.

Я верю: то Бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала.

Софроницкий был как Счастливый принц из сказки Оскара Уайльда. Тот принц-скульптура позволил ласточке по очереди выклевать его рубин, его глаза-сапфиры, все золотые пластинки своего тела, чтобы раздать нищим. Однажды во дворе дома пианист увидел орущую кошку Мальчишки объяснили, что соседи себе завели новую, а эту выбросили. Он тихо сказал: "Вот так и меня..." Не договорил, не высказался до конца - унес с собой тайну своей постоянной печали и грусти.

Природа наградила пианиста щедро всем: огромным талантом, добрым сердцем, красивой душой и замечательной внешностью. Не было только здоровья, подорванного еще испытаниями ленинградской блокады. Мучили сердечные приступы, из-за которых он часто отменял концерты, а порой вынужден был уходить со сцены, не доиграв.

В 1961 году вся музыкальная Москва содрогнулась: у Софроницкого рак. Он не боялся смерти. Когда врачи прописали обезболивающие наркотики, он сам их отменил: "Не обманывайте меня. Я должен все претерпеть до конца". Последний концерт он дал 7 января 1961 года в музее Скрябина. Среди других пьес была Трагическая поэма Скрябина, которая оказалась его Реквиемом.

Его тело покоится на Новодевичьем, там же, где Рихтер, Оборин, Нейгауз, Прокофьев и Шостакович, а душа - в раю