Владимир Эфроимсон

Узник ума

В распределении по фракциям человеческой популяции В.П. Эфроимсон принадлежит к малочисленной фракции героев. Его жизнь, как и жизнь других героев, вовсе не пример для всех остальных. Остальные - обычные люди - так жить не могут.

Осенью 1955 года вернулсЯ из концлагеря мой друг и однокурсник Андрей Владимирович Трубецкой (представитель известной княжеской фамилии). Он был на каторге с осени 1949 года. Много часов рассказывал он о прошедших годах. Но начал он так: "Симон! Тебе передает привет от твоего отца Владимир Павлович Эфроимсон".

Мой отец умер в Калуге в 1940 году... В 1933 году он был арестован и отправлен в концлагерь. С Эфроимсоном они познакомились в арестантских вагонах, когда их много дней везли на каторгу <...> В лагере на Алтае они строили Чуйский тракт - настоящая каторжная работа: копали землю и возили ее в тачках. Был голод. Там они и взяли обязательства - кто уцелеет - передать привет семьям. В.П. запомнил, что у Эли Шноля двое сыновей и им нужно передать привет от отца. Отбыв первый срок - их выпустили в 1936 году, - Эфроимсон вышел на свободу, успел сделать глубокие научные исследования, защитить кандидатскую диссертацию, пройти всю войну, окончить ее в чине старшего лейтенанта с орденами и защитить после войны докторскую диссертацию, получить новый срок... В новом лагере в Джезказгане он вновь услышал фамилию Шноль (речь шла обо мне) от Трубецкого и передал ему ту давнюю просьбу отца. Выйдя на свободу в 1955 году, В.П. мало что мог рассказать мне об отце. Было поразительно, как вообще мог он помнить об обязательстве, взятом на себя более двадцати лет назад! Андрей говорил, что он многим, может быть, и тем, что выжил на каторге, обязан Владимиру Павловичу. <...>

В.П. Эфроимсон родилсЯ 21 ноЯбрЯ 1908 года. Они жили в доме страхового общества "Россия" на Лубянке. В том самом, где потом разместились ЧК и НКВД. После первого ареста следователь кричал дерзкому арестанту: "Да знаете, где вы находитесь!" "Знаю, - отвечал В.П., - я дома, а вы..."

В школе он чрезвычайно увлекся историей. Однако в 1925 году поступил на биологическое отделение физико-математического отделения Московского Университета и "попал под влияние" Н.К. Кольцова и его сотрудников - классиков генетики М.М. Завадовского, Г.И. Роскина и других. Генетика увлекла его на всю жизнь.

В 1929 году... началось "приведение в порядок" естественных наук <...>. Студенты, отобранные по признаку пролетарского происхождения, с революционным энтузиазмом включились в борьбу с "меньшевиствующим идеализмом". Они обвиняли в этом "изме" наиболее трудных для их восприятия профессоров. В Ленинграде на страницах "Студенческой газеты" они травили выдающегося генетика Ю.А. Филипченко, в Москве - С.С. Четверикова.

Попробуйте представить себе сцену: разгоряченное собрание, все пламенно "клеймят" профессора Четверикова. Студент Эфроимсон один против всех произносит резкую речь в его защиту. Ректором Университета в то время был зловещий А.Я. Вышинский, оставшийся в нашей истории как Государственный обвинитель на инсценированных процессах 30-х годов.

С.С. Четверикова защитить не удалось. Он был арестован и сослан. <...>

За выступление в защиту Четверикова Владимир Эфроимсон был исключен из Университета. Н.К. Кольцов пытался ему помочь, характеризуя студента Эфроимсона как талантливого исследователя, но его в университете не восстановили. Так и остался он до конца жизни без университетского диплома. <...>

Его арестовали в конце 1932-го за участие в работе "Вольного философского общества". Советская власть боялась свободной мысли. Однако В.П. вовсе не был членом этого общества, ему не нравилась идеалистическая философия - он был материалистом - и к моменту ареста уже более трех лет заседания общества не посещал. Истинной причиной ареста было то самое его выступление в защиту Четверикова. Эфроимсон работал тогда в Медико-биологическом (медико-генетическом) институте, созданном и руководимом С.Г. Левитом. Там же работал и знаменитый американский ученый Джозеф М„ллер*. Он, как и Н.К. Кольцов, выступил с открытым письмом в поддержку В.П. Это не помогло. В 1937 году был расстрелян С.Г. Левит, М„ллер уехал из СССР. Свою Нобелевскую премию он получил в 1946 году...

А мы еще считаем соотношение нобелевских лауреатов "у нас и у них"! Наших не получивших премии лауреатов истязали садисты-следователи. Их расстреливали по спискам, утверждаемым Политбюро и лично Сталиным. Они умирали от непосильной работы, голода и морозов на Колыме, на Чукотке, в Караганде, в Воркуте, в Норильске...

Эфроимсон выжил, и не просто выжил, а сохранил неистовый несломленный облик. Андрей Трубецкой рассказывал, как он познакомился с Владимиром Павловичем. В лагере к нему подошел незнакомый и сказал: "Вы явно интеллигентный человек, мне кажется, Вы недостаточно следите за чистотой речи" (примерно так сказал В.П. князю Трубецкому). Андрей семь лет был на войне, затем после трех курсов биофака МГУ - арест и лагерь. Все это время вокруг было столько "неизящной словесности"! Сама "постановка вопроса" показалась Андрею замечательной - и они подружились. <...>

Эфроимсон воевал с августа 1942-го по ноябрь 1945 года. Был эпидемиологом, санитарным врачом, переводчиком, разведчиком.

С фронта он писал письма жене М.Г. Цубиной и другу Е.И. Лукину:

16.03.43 <...>. ...гудение, начал считать, и солнце помешало - потом узнал - 25 юнкерсов. ...Я был на открытом поле, метрах в 600 от дороги, машин и танков. Помню отсутствие страха, ясность мысли и подсчеты вероятности того, что бомба (промазав по машинам, они тоже поспешно разъезжались по полю) попадет в район моего расположения. Помню расчет - бежать не стоит, надо лежать. На щеке приятный холод снега. Одним глазом в небо вижу - серебристые юнкерсы выстраиваются в аккуратный круг, удары, удары, визг бомб (или сирены), удары, взлетающие тучи земли, <...> и мысль, стоит ли укрывать щеку поднятым воротником или выгоднее руку держать на земле, эта нет, эта нет, второй и третий круг по небу, эта нет, эта нет ... и чувство облегчения, когда, вытягиваясь в нить, юнкерсы начали уходить...

Его наградили тремя боевыми орденами и восемью медалями. Но он был Эфроимсоном - и в конце войны, когда наши войска вошли в Германию, не смог не восстать против насилия над мирными жителями. В.П. написал протест командованию. Именно этот протест стал одним из формальных поводов его ареста в 1949 году, за "клевету на Советскую армию" <...>

В наЧале 1948 года он законЧил глубокое и очень опасное (для себя) исследование преступной деятельности Лысенко. Этот тщательно документированный научный труд он передал в отдел науки ЦК ВКП(б). Там эти документы произвели большое впечатление - и Лысенко мог быть разоблачен уже тогда ...Но вмешался Сталин, и произошла печально известная сессия ВАСХНИЛ.

Дни В.П. на свободе были сочтены. <...> Он был арестован в мае 1949 года. Он требовал, чтобы в обвинительном заключении было указано, что он арестован из-за борьбы с Лысенко. Он не рассказывал, как палачи добивались от него подписи под обвинением в антисоветской деятельности. Не добились. Перенес издевательства - и не подписал. В первые годы концлагеря Эфроимсон находился в отдельном бараке особо строгого режима - с такими же не подписавшими. Там был и Андрей Трубецкой <...> Жена Трубецкого княгиня Елена Голицына, добившись права на свидание, приехала к мужу, преодолев все барьеры, как когда-то жены декабристов. Увидев ее за лагерной оградой, В.П. встал на колени <...>.

Эфроимсон не унималсЯ все годы на каторге - он не мог смириться с пребыванием "во главе" науки Лысенко. Выйдя на свободу, он вновь подал свой труд, обвиняющий Лысенко в преступлениях против государства и против науки в Прокуратуру СССР. Жена - М.Г. Цубина - (по его рассказам мне) "висела" у него на шее, пытаясь остановить. Не остановила. С ним и впрямь было нелегко справиться. <...>

Быт Владимира Павловича был крайне суров. По 12-14 часов в сутки он работал в Ленинской библиотеке. Там у него был свой стол. В доме его не было ни радио, ни телевизора. Он спешил. Никаких отвлечений. Он писал книги. Как-то раз он предложил мне взять для сохранения весь архив - картотеку. Это я сделать не мог - негде было с достаточной надежностью разместить все это бесценное богатство. Тогда он предложил мне и моему брату И.Э. Шнолю взять на сохранение рукописный экземпляр книги, посвященной политическому и социологическому анализу дореволюционной и последующей истории нашей страны, и машинописные копии двух его книг <...>. В годы "тоталитаризма и террора" опасно было даже находиться рядом с бесстрашным В.П.

Прошли самые страшные времена, был "период застоя". <...> Только в прошлом, 1968 году ввели танки в Чехословакию, расцветал антисемитизм. В этой странной обстановке - заморозков после оттепели - Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский при поддержке ЦК ВЛКСМ (!) проводил летние школы по молекулярной биологии.

В прекрасном Подмосковье, на берегу Клязьминского водохранилища, в лесу стояли небольшие коттеджи для отдыха комсомольских вождей. Там проходила в 1969 году очередная школа.

Лекции читали в большом зале клубного корпуса. Вечером, когда должен был читать Эфроимсон, наползли тучи, прошла гроза и почему-то выключился свет. В темноте в примолкшей аудитории звучал резкий, напряженный, высокий голос В.П.

Лекция была о генетике альтруизма. Владимир Павлович начал лекцию с обличений советской действительности. Он говорил о невозможности честного и благородного образа жизни при тоталитарном режиме. О неизбежности коррупции и подлости в таком (нашем!) государстве. Он говорил, что, в сущности, только человек генетически определен быть альтруистом. Он много чего говорил. Но в темноте среди слушателей были представители ЦК ВЛКСМ и, наверное, агенты КГБ. После такой лекции школу должны были закрыть. Тимофеев-Ресовский и без того был на волоске. Это означало бы конец его просветительской деятельности.

Николай Владимирович молчал. В темноте казалось, что в зале никого нет. Я понимал, что нужно как-то переключить все происходящее в другое пространство. По традиции школы докладчику можно задавать вопросы в любой момент лекции. Я сказал с возмущением: "Владимир Павлович! Альтруизм свойственен не только человеку - любой кровожадный тигр отдаст жизнь за своих тигрят!" Это была очевидная демагогия. Эфроимсон говорил не о тиграх, а о нашей общественной системе. Он не понял моего коварства и тайного смысла вмешательства, и мы стали спорить о биологической целесообразности альтруизма. <...>Из темной аудитории раздались вопросы и стали высказывать мнения. Тут принесли свечи. Черные тени включившихся в дискуссию слушателей размахивали руками на белой стене. Многие поняли мой маневр. Лекция была сорвана. Владимир Павлович маневр не принял и обидился на меня.

Влажным июльским утром мы уезжали. К автобусу подошел В.П. "Ну ладно, - протянул он мне руку, - прощайте, тигр". Я был прощен. Наверное, они обсудили вчерашнее с Тимофеевым- Ресовским. А может быть, и не обсуждали. Владимир Павлович на самом деле говорил чистую правду. А я был конформистом.

Он был бесстрашен и непримирим. Поэтому его преследовали всю жизнь. Пройдут годы, и забудут имена его гонителей. Да и сейчас, когда я пишу этот очерк, мне нужно напрягаться, чтобы их вспомнить, - а имя В.П. Эфроимсона останется как эталон одной из форм поведения в трудных, иногда и не совместимых с жизнью, условиях...

Публикацию подготовила Виктория Фомина. Печатается с сокращениями