Вильм Хозенфельд

ВИЛЬМ ХОЗЕНФЕЛЬД: "КАКИЕ ЖЕ МЫ ТРУСЫ, ЕСЛИ МОЛЧИМ, КОГДА ТАКОЕ ТВОРИТСЯ"

Эти люди существовали в непересекающихся мирах: учитель в немецкой деревенской школе и талантливый, набирающий мировую известность польский пианист. Вторая мировая война обрекла их: одного - надеть нацистские погоны и стать убийцей, другого - получить клеймо "недочеловека" и быть убитым. Их пути пересеклись в горящей огнем восстания Варшаве, и встреча избавила обоих от предначертанной участи.

Судьба одного из них - Владислава Шпильмана - стала известна миллионам после фильма Романа Поланского "Пианист", созданного на основе опубликованных воспоминаний музыканта. О втором - капитане вермахта Вильме Хозенфельде, спасшем Шпильмана, в фильме лишь короткая строка: "Умер в лагере для военнопленных под Сталинградом в 1952 году". Кем он был в реальности - последовательным антифашистом или нацистом, заставившим отчаявшегося изгоя игрой на рояле выкупить жизнь? Был ли этот эпизод случайным штрихом в "правильной" карьере "истинного арийца"?

Долгие поиски через архивы, Интернет, посольства и военно-исторические клубы. Наконец у меня в руках электронный адрес. Пишу короткое письмо - почти без надежды отыскать в виртуальном мире реального человека. Но на следующий день приходит ответ: " Спасибо за интерес к моему отцу. Готов встретиться с вами и предоставить для изучения документы, касающиеся его судьбы. Ваше письмо - первое из России. Детлеф Хозенфельд. Киль". Хозенфельд прислал и координаты живущего в Цюрихе Анджея Шпильмана, сына пианиста. Итак, еду - чтобы узнать историю, оставшуюся за кадром голливудской ленты.

"Отец преподавал историю, природоведение, немецкий, национал-социализм..."

Молодая женщина и четверо детей. Где я могла видеть эту фотографию из семейного альбома?

В фильме "Пианист" камера настойчиво, крупным планом задерживается на фото, стоящем на рабочем столе капитана Хозенфельда... Мой сегодняшний собеседник на той фотографии - крайний слева черноволосый мальчик с тонкими чертами лица. Мы пьем чай с доктором медицины Детлефом Хозенфельдом в уютной квартире в Киле через 65 лет после того, как была сделана эта фотография.

- Мы жили в маленькой деревне близ Фульды. В год моего рождения - 1927-й - отец получил место директора начальной школы. Все, что происходило до войны, озарено в воспоминаниях светом безмятежности. Два года я учился у отца в классе. Он преподавал все предметы, как и положено в начальной школе: историю, религию, природоведение, немецкий язык, национал-социализм. Сейчас, просматривая свои школьные тетради, я вижу, насколько обучение было пропитано идеологией, но разве ребенок мог тогда это понять, да и не только ребенок?..

Старые школьные тетрадки - бесценное свидетельство времени: пожелтевшие страницы рассказывают о кропотливой, тщательно продуманной "инфильтрации" в сознание идеологем "новой морали". Изложение, посвященное первому мюнхенскому путчу. "Вечером 9 ноября 1923 года множество людей собралось в Бюргер-бройкеллере... Много членов СА (штурмовых отрядов. - Ю.К.). В зале очень шумно, и Гитлер не может начать говорить. Из своего пистолета он стреляет в потолок, и все замолкают. Он говорит: "Национальная революция свершилась". ...Вдруг Гитлера зовут в город: в это время СА арестовали членов баварского правительства... Баварские полицейские стреляли в членов СА. Но они непреклонно шли дальше".

- Это был урок, посвященный 15-летию путча. Миф о героическом начале гитлеровского пути нам надлежало воспринимать как объективную реальность.

Листаю тетрадь. Вырезка из газеты с изображением плакатно-бравого гитлерюгендовца аккуратно наклеена на чистую страничку.

- Я не был большим приверженцем Гитлерюгенда, но не из-за политики, конечно, тогда о ней вовсе не задумывался. Многих мальчишек увлекала возможность помаршировать, почувствовать себя бравыми военными, льстило, что на них обращают внимание. Я же просто не любил делать что-то по команде и постоянно находиться в вымуштрованном коллективе. И отказался от руководства деревенским отрядом Гитлерюгенда. (Старший брат моего собеседника, Хельмут, согласился... - Ю.К.) Отец считал, что он должен быть партнером детей, а не ментором, что мы должны развиваться свободно. Любил давать задание записывать свои впечатления после прогулок, которые мы совершали с классом. Он высоко ценил сочинения как отличный способ для воспитания логики мышления и воображения.

Вильм Хозенфельд был школьником во времена кайзеровской Германии и с тех пор навсегда возненавидел "педагогику муштры". Став студентом и избрав стезю учителя, в 1911 году Хозенфельд вступил в молодежное движение "Походная птица".

- В "Походной птице" все стремились почувствовать себя свободными, ощутить связь с природой, вернуться к национальным традициям. Они собирали фольклор, возобновляли ремесла, занимались народными танцами. Позже, в 20-е годы, движение распалось на несколько направлений - "религиозное", "пролетарское", "свободной немецкой молодежи" и "народное". "Народное" идеологически было наиболее близко к зарождавшемуся движению фашистов и считало силу и единомыслие цементом для сплочения нации. Именно ее-то и выбрал отец", - каждое слово дается Детлефу Хозенфельду мучительно трудно. Но он будет и дальше отвечать на все мои вопросы об увлечении отца нацизмом подробно, ничего не приукрашивая и не оставляя места иллюзиям. И уже прощаясь, коротко пояснит: "Вы же приехали, чтобы узнать правду".

В "Путешествующих птицах" Вильм Хозенфельд познакомился со своей будущей женой Аннемарией, примкнувшей к фракции "свободной молодежи" - самой интеллектуальной и демократичной. Аннемария Хозенфельд выросла в либеральной, пацифистской семье.

- Мать с самого начала все понимала, я помню ее споры с отцом, порой очень резкие. Она, как мне кажется, чувствовала, что Гитлер ведет страну к катастрофе и пыталась воздействовать на отца, - рассказывает Детлеф Хозенфельд. - Ее раздражало в Гитлере все - от голоса до содержания его речей.

Великолепное время для творчества

В 1933 году, после прихода Гитлера к власти, молодой музыкант Владислав Шпильман был вынужден покинуть Берлинскую академию музыки - лучшее тогда в своем роде учебное заведение Европы. "Там были студенты со всего мира, там работали блистательные педагоги. Это было великолепное время для творчества", - вспоминал он впоследствии. Шпильман стажировался по классу фортепиано у легендарного музыканта и педагога Артура Шнабеля, композиции учился у не менее знаменитого Франца Шрекера.

По возвращении в Польшу он был приглашен на Варшавское радио (культурный центр страны) и вскоре завоевал популярность и как пианист, и как композитор. Судя по рецензиям, Владислав Шпильман был блистательным исполнителем романтической музыки и перспективным автором, успешно работавшим и в легком жанре, и как композитор-симфонист. Родная Варшава, которую он считал "одним из самых красивых и элегантных городов". Любимая работа. Прекрасная семья - родители-музыканты, две красавицы-сестры и брат, максималист и романтик. Он был счастлив.

Рождественские истории и уроки "новой морали"

Приход Гитлера к власти Вильм Хозенфельд принял с радостной готовностью. В том же 1933 году он вступил в СА - штурмовые отряды - и поначалу даже был там активистом.

Нация наконец-то начала возрождаться после мучительного распада. Разрушенная, обескровленная, забывшая свои корни, униженная кайзеровским режимом, изнуренная безработицей и инфляцией после Первой мировой... Всеобщая растерянность, приведшая к революции 1918 года, и слабая Веймарская республика "подарили" Германии Гитлера. Активист деревенского штурмового отряда и директор школы Хозенфельд приветствовал "оздоровление нации". С искренним оптимизмом наблюдал он за сокращением безработицы, строительством дорог и подъемом производства. Перевоспитание спекулянтов и "чуждых элементов" в концентрационных лагерях? Что ж, явление весьма малопривлекательное, но все же необходимое. Роспуск парламента и запрещение партий? Расистский душок? Закрытие оппозиционных газет? Неприятно, конечно, но неизбежно - временные перегибы в ходе строительства нового общества. Во имя великой цели можно пожертвовать малым.

Он голосовал за "новый порядок". Большинство нации нуждалось в громких словах, бодрящих нехитрых идеологемах, в игре накачанными мускулами. А думает за всех пусть партия, тем более что она в Германии одна на всех, во главе с фюрером. И партия заботилась о необходимой концентрации пафоса в мыслях - с последующим их вытеснением.

Вильм Хозенфельд вступил в НСДАП в 1935 году - не только из-за желания быть в "передовых рядах", но и боясь потерять работу: беспартийный учитель не способен полноценно воспитывать детей в традициях "нового духа".

Из сочинения 10-летнего Детлефа Хозенфельда: "В Святой вечер 1937 года перед Рождеством мы обедали раньше, чем обычно... В маленькой комнате горели свечи на рождественской елке, а на столах лежали подарки... В гостиной мы пели рождественские песни, отец аккомпанировал нам на пианино. А потом он читал нам из Библии".

В маленькой деревушке под Фульдой тоже царило безоблачное счастье.

"Все в порядке, но только внешне"

Фото 1939 года - Вильм Хозенфельд с "гитлеровскими" усиками и челкой. Хотя тогда уже, судя по дневникам, у него возникли первые сомнения в "верности курса". В мае 1938 года Хозенфельд начинает критиковать то, что раньше нравилось ему безоговорочно, - СА . "Вечером было совещание руководителей СА. Если так будет продолжаться, я не смогу всерьез воспринимать эту службу. Я не вижу никакой цели, которая меня бы привлекала. Приходил бригаденфюрер, малосимпатичный человек... Мне кажется, он раб эмоций, он несвободен и незрел. Теперь я часто чувствую себя одиноким среди них, я испытываю отвращение". Дальше - шок, вызванный событиями, вошедшими в историю как Хрустальная ночь.12 ноября 1938 года Вильм Хозенфельд пишет: "Еврейские погромы по всей Германии. Ужасная ситуация в рейхе, без права и порядка. И при этом - с неприкрытым лицемерием и ложью". Днем позже в дневнике появляется запись, сделанная после посещения кирхи: "Все поверхностно, без возвышенности, без назиданий, без критицизма - все в порядке, но только внешне".

В 1938 году гитлеровцы заняли Судеты, что было недвусмысленной преамбулой к началу войны. "Мэр Судетов говорит, что будет война. Я считаю, что это исключено, - последствия были бы слишком велики". Хозенфельд был призван в армию уже в 1939-м - как резервист, годный к службе в административных, нефронтовых частях. Приказ пришел 16 августа, и уже в первые дни сентября он оказался в Польше. Там, в Вартегау, он впервые стал свидетелем того, как выселяют людей из домов, как издеваются над ними, как работает машина уничтожения.

"Чтобы не сойти с ума, я восстанавливал в памяти такт за тактом"

Родители, сестры и брат Владислава Шпильмана в 1943 году погибли в Треблинке. Как и еще 400 тысяч обитателей Варшавского гетто. Сам он, выброшенный из колонны обреченных еврейским полицейским, еще два года скрывался в варшавских развалинах.

Из книги воспоминаний Владислава Шпильмана "Смерть одного города": "Сзади меня стоял... стройный и элегантный немецкий офицер... Внезапно я понял окончательно и бесповоротно, что выбираться из этой очередной западни у меня уже нет сил.

- Делайте со мной что хотите, я не двинусь с места.

- Я не собираюсь делать вам ничего плохого! Вы кто?

- Я - пианист...

Он присмотрелся ко мне внимательнее, с явным недоверием.

- Идите за мной.

Мы вошли в комнату, где у стены стоял рояль.

- Сыграйте что-нибудь.

Я опустил дрожащие пальцы на клавши. На этот раз мне для разнообразия придется выкупать свою жизнь игрой на рояле. Два с половиной года я не упражнялся, мои пальцы окостенели, их покрывал толстый слой грязи... Я начал играть ноктюрн до-диез минор Шопена... Когда я закончил, тишина, висевшая над целым городом, стала еще более глухой и зловещей. Офицер постоял молча, потом вздохнул и сказал:

- Я вывезу вас за город. Там вы будете в безопасности.

- Мне нельзя выходить отсюда.

- Вы еврей?

- Да.

- Вам действительно нельзя выходить отсюда... Я принесу вам еду.

- Вы немец?

- Да, к сожалению, я немец. Я хорошо знаю, что творилось здесь, и мне стыдно за мой народ.

Он резким жестом подал мне руку и вышел".

Капитан Хозенфельд не только не выдал Шпильмана, не только приносил ему еду, он скрывал его на чердаке... фашистского штаба обороны Варшавы. Они виделись в последний раз 12 декабря 1944 года. Из воспоминаний Владислава Шпильмана:

"- Держитесь. Осталось еще несколько недель. Самое позднее к весне война закончится. Вы должны выжить, - голос звучал твердо, почти как приказ.

- Вы не знаете моего имени... Если с вами случится что-нибудь плохое, а я мог бы чем-нибудь помочь, запомните: Владислав Шпильман, Польское радио".

Владислав Шпильман выжил. Но после шестилетнего смертельного кошмара ему предстояло заново учиться жить. Жизнь и музыка всегда были для него синонимами. В воспоминаниях эта тема звучит искренним, абсолютно непафосным рефреном. "Острый конец щепки глубоко вошел мне под ноготь большого пальца правой руки... Это мелкое происшествие могло иметь опасные последствия - палец мог деформироваться, и это помешало бы моей карьере пианиста, доживи я до конца войны", - проза жизни. Игра в прятки со смертью: "Чтобы не сойти с ума, скрываясь, ... я восстанавливал в памяти такт за тактом все произведения, которые когда-либо играл".

После войны он занимался как одержимый, играл по 20 часов в сутки, пытаясь уйти из прошлого и оставаясь в нем. Он доказывал себе, что жив... "Радио тогда размещалось в обычной квартире, в чудом не разрушенном доме. Не хватало даже стульев. После окончания своей программы я ложился спать под роялем - здесь же в "студии", где шли другие передачи. А потом снова садился играть. Мы тогда все работали так", - я слушаю последнее интервью Владислава Шпильмана, записанное в 2000 году его сыном Анджеем.

- Отец до конца дней чувствовал себя виноватым, что он выжил, а брат, сестры и родители погибли, что он не смог их спасти, - рассказывает Анджей. - Он так и существовал с этой неослабевающей болью. Каждый раз, когда летом в Варшаве устанавливалась жара, он не мог пить воду. На Умшлагплац, где их навсегда разлучили, обреченным не давали пить, и к остальным страданиям добавлялась смертельная жажда. И кошмар последнего свидания был нераздельно связан в сознании отца с этой мукой. Он умер от инсульта в такую же августовскую жару, отказавшись пить.

Друзья посоветовали Шпильману записать пережитое, опасаясь, что без такой письменной исповеди он сойдет с ума. Книга его воспоминаний "Смерть одного города" была издана в 1946 году. А уже год спустя в коммунистической Польше книгу запретили, изъяв из продажи и библиотек - еврейская тема при набиравшем силу антисемитизме режима Гомулки была зоной молчания. Шпильману тогда даже предложили сменить фамилию - на более "правильную".

- Я обнаружил книгу отца, когда мне было лет двенадцать, - вспоминает Анджей Шпильман, родившийся в 1956 году. - Она лежала в глубине книжных полок нашей домашней библиотеки, специально засунутая так, чтобы ее не было видно. Увидев на обложке имя "Владислав Шпильман", очень удивился: отец никогда не рассказывал мне о книге. Я прочел ее залпом. Тогда мне стало понятно, почему мы никогда не говорили о моих бабушке и деде со стороны отца... И почувствовал, что не нужно об этом спрашивать. Я жил в очень уютном, благополучном доме, знал, что отец - известный музыкант, что у него яркая, насыщенная жизнь, и вдруг - такое... Отец никогда не говорил со мной о войне. Прошло много лет, прежде чем я решился затронуть эту тему.

"Мы не заслуживаем снисхождения. Мы все виноваты"

- Приезжая в отпуск на два-три дня, отец рассказывал нам обо всем увиденном. Он мучился тем, что не имеет возможности противостоять происходящему. Он был солдат, следовательно, обязан выполнять приказы. И все-таки отец пытался найти какой-то выход из этого кошмара. Он писал нам о том, чем занимается каждый день. Если бы эти письма прочла цензура, его бы неминуемо расстреляли, - вспоминает Детлеф Хозенфельд, которому в 1943-м исполнилось семнадцать.

"Каждый день я провожу допросы... Я не тот человек, который способен проводить такие расследования с той бессердечностью, какую здесь требуют и которая в большинстве случаев применяется... Но я все-таки доволен, что вынужден делать это, поскольку смогу хоть кому-то сделать что-то хорошее", - написано 23 августа 1944 года.

Среди спасенных им - варшавский ксендз Цицера. Хозенфельд вытащил его из лагеря, дал фальшивые документы и взял учителем польского языка на курсы для солдат. Ксендза разыскивало гестапо, о чем Хозенфельд, разумеется, не мог не знать. Как не мог не знать, что, если правда вскроется, их обоих ожидает смерть. Еще одного поляка - случайного знакомого - он избавил от смерти, вытащив из машины, которая везла обреченных на расстрел заложников. Под его "прикрытием" жил немецкий коммунист Херли, еще в 30-е годы попавший в концлагерь и чудом выживший.

- Херли рассказывал отцу о пытках, которым он и его товарищи подвергались в лагере, они много говорили о происходящем, - вспоминает Детлеф Хозенфельд. - Отец приходил в ужас: если у нас так поступают с инакомыслящими соплеменниками, как же обходятся с неарийцами?!

Вильм Хозенфельд начал вести дневник в 1942 году - в карманной записной книжке. Попав в окружение в 1944-м, он отослал дневник полевой почтой домой.

- Видимо, отец очень хотел, чтобы мы знали, что он чувствовал, о чем он думал в эти годы, - размышляет вслух Детлеф Хозенфельд. - Он понимал, что мы уже можем не увидеться.

Оборванные на полуслове фразы, далекий от совершенства язык... Эти написанные второпях дневники - исповедь человека, осознавшего изначальную губительную лживость всего, чему он слепо верил и верно служил. И причастности к этой всеобщей лжи Хозенфельд себе уже не прощает. "Какие же мы трусы, если молчим, когда такое творится. Вот почему кара за это падет и на нас, и на наших невинных детей, потому что, допуская такие преступления, мы становимся их соучастниками", - такой приговор самому себе Хозенфельд выносит в августе 1943-го.

За мужественным признанием национальной вины следует не просто раскаяние, но - отказ от самооправдания. Хозенфельд не отделяет себя ни от собственного народа, ни от чудовищного режима с его зверствами: "Мне стыдно выходить на улицу. Каждый поляк имеет право плюнуть нам в лицо... Дальше будет только хуже, и мы не имеем права жаловаться, потому что иного не заслужили".

Катастрофа войны сделала "человека из большинства" исключением из правил. Вильм Хозенфельд стал антифашистом, хотя, конечно, вряд ли думал о себе так. Просто он нашел в себе мужество не подчиниться главному приказу фюрера - приказу освободиться от "химеры, именуемой совестью", давшему индульгенцию на бесчеловечность, на умерщвление в себе всего человеческого. Он стал чужим среди своих, кого еще недавно считал единомышленниками. "За все зло и все убийства, которые мы совершили, за все несчастья, которые мы принесли, теперь будет расплачиваться весь народ... Мы покрыли себя несмываемым позором и будем навечно прокляты. Мы не заслуживаем снисхождения. Мы все виноваты".

Последняя запись в дневнике сделана 11 августа 1944 года. "Кажется, фюрер приказал сровнять Варшаву с землей, и это уже началось... Если такой приказ Гитлера действительно существует, то для меня ясно, что мы сдаем Варшаву, Польшу и проигрываем войну. Нам приходится признать, что все потеряно...Это банкротство нашей восточной политики. Разрушая Варшаву, мы ставим на этой политике крест". Последнее письмо домой капитан Хозенфельд написал из горящей Варшавы 16 января 1945-го. Днем позже его взяли в плен.

"Эти люди мне благодарны и могут помочь"

Первая весточка из советского лагеря для военнопленных пришла к жене и детям Хозенфельда к Рождеству 1945 года. На почтовой карточке Международного Красного Креста - штемпель, как и на всех остальных: "Просмотрено цензурой". Следующая (как и все остальные), написанная обязательным для удобства цензуры каллиграфическим шрифтом, пришла через месяц. "Я имею теперь хорошую работу. Я почтмейстер и сортирую почту". Чуть позже пишет, что "думает о растущих детях, которые взрослеют и входят в самостоятельную жизнь без него". Хозенфельд тогда искренне верил в скорое освобождение, полагая, что ему ничего не грозит: "Следующий Новый год мы обязательно встретим вместе"...

Примерно в это время, в 1946 году, освобожденный из плена солдат, находившийся в лагере с Хозенфельдом, привез им крошечный листок с фамилиями спасенных. Четвертым в "списке Хозенфельда" стоит имя Владислава Шпильмана. "Дорогая Аннеми, пиши этим людям в Польше, они мне благодарны и могут помочь. 15.07.46". Письмо пианисту было отправлено в 1946 году, но до адресата не дошло.

Владислав Шпильман узнал имя своего спасителя и его судьбу только в 1950 году. От своего земляка Леона Варма, бежавшего из поезда, направлявшегося в Треблинку, и затем получившего от капитана Хозенфельда фальшивые "арийские" документы и рабочую карточку. Варм, работавший у Хозенфельда, разумеется, знал его фамилию и в 1950 году разыскал семью капитана. Аннемария Хозенфельд показала ему список спасенных. Не доверяя почте - небезосновательно полагая, что письма могут перлюстрироваться или изыматься, - Варм, к тому времени уже живший в Австралии, через знакомых передал пианисту фото Хозенфельда и письмо с рассказом о его судьбе.

Шпильман обратился к шефу польского НКВД Якубу Берману.

- В коммунистической Польше на такой шаг надо было решиться: каждого, кто имел контакты с иностранцами, эмигрантами - а отец должен был объяснить, откуда у него информация о послевоенной судьбе Хозенфельда, - могли запросто объявить шпионом. Я думаю, в России поймут, насколько это было опасно - идти с таким вопросом в НКВД, тем более к человеку с репутацией грязного палача, каким был Якуб Берман, - рассказывает Анджей Шпильман.

Берман заниматься делом Хозенфельда отказался, сказав, что помочь нацисту невозможно и неосмотрительно даже думать об этом.

- Отцу не давало покоя это бессилие - он не смог ничем помочь человеку, спасшему ему жизнь.

В 1957 году, когда Владислава Шпильмана выпустили на гастроли в ФРГ, он разыскал Аннемарию Хозенфельд, и с тех пор контакты семей спасенного и спасителя уже не прерывались.

"Вильм Хозенфельд был истинным католиком. Он, как руководитель спортшколы, дал мне работу и, поскольку я должен был скрываться от гестапо, снабдил меня фальшивыми документами и рабочей карточкой, что дважды спасало мне жизнь", - написал ксендз Цицера Аннемарии Хозенфельд после войны. Разумеется, и он помочь своему спасителю не мог: какой вес имело бы заступничество служителя культа в СССР? Безуспешно пытался помочь Хозенфельду и коммунист Херли, после войны возглавивший в Германии Общество репрессированных. Слова немецкого коммуниста на коммунистов советских, после пакта Молотова-Риббентропа выдававших Гитлеру бежавших в СССР членов Коминтерна, никакого впечатления не произвели...

"Возвратиться домой - это так же, как попасть в рай"

В письмах родным из лагеря военнопленных Вильм Хозенфельд много цитирует Библию, выбирая цитаты о возвращении. Он изучает русский язык, как в Польше - польский, и пишет: "Только язык открывает понимание другого народа", - рекомендуя детям заниматься языками. Августовская открытка 1947 года: "Пишу левой рукой. В воскресенье у меня неожиданно случился паралич правых руки и ноги, затруднена речь... Я имею очень хороший уход заботливого русского врача в лазарете".

Он выздоравливает после первого инсульта, а о том, что происходит, об отношении к нему, пленному немцу в офицерских погонах, можно судить по полунамекам в следующих открытках, прошедших через цензуру: "Мы слишком близки к катастрофе войны, и мы ее жертвы. Вы дома верите, что все уже в прошлом. Это не так... только моя любовь к вам и сила духа помогают мне все преодолеть". С ноября 1947-го по май 1948-го никаких известий из лагеря нет.

После паузы переписка возобновляется. Маниакальные всполохи надежды сменяются отчаянием, а глухие намеки на очередной инсульт, объясняющий долгое молчание, "просачиваются" только в виде заверений о добром здравии: "Красный дом" по-прежнему страшен. Но я за себя не опасаюсь... О возвращении домой уже не хотим говорить - это так же, как попасть в рай. Я надеюсь и на то, и на другое... Кто войдет в "Красный дом", у того больше нет надежды. Эту надежду поглощает ад... Но я уже относительно здоров и в бодром настроении". Вильм Хозенфельд продолжал писать домой до сентября 1949 года. Последние открытки недвусмысленно свидетельствуют о психическом и физическом угасании.

"На могиле опознавательный знак - таблица"

Листаю папку с грифом "Рассекречено".

"МВД СССР. Главное управление по делам военнопленных и интернированных... Личное дело номер 4047 на осужденного военного преступника, на военнопленного Хозенфельд Вильгельм Адальберт. Подданство германское. Партийность - член фашистской партии. Вероисповедание - католик. Образование - 5 классов начальной школы, 3 класса гимназии, 6 лет семинарии. Призван в армию 26.08.30. Служил в роте укрепленного района Варшавы...

24.06.48 года прибыл в лагерь 56 из лагеря 271.

01.11.49 прибыл из лагеря 56 в лагерь 168.

27.05.50 осужден Военным трибуналом войск МВД Минской области.

12.12.51 прибыл в 1-е лаготделение из спецгоспиталя 57/71.

20.02.52 убыл из 1-го лаготделения в спецлагерь 57/71".

Под анкетой примечание: "Написанные мною данные, возможно, неточны, так как я уже трижды болел ударом, и я многое забыл. В. Хозенфельд".

Приговор. "Именем Союза Советских Социалистических Республик 27.05.50. Военный трибунал войск МВД Минской области в г. Минске... без участия обвинения и защиты рассмотрел в закрытом судебном заседании дело по обвинению военнопленного Хозенфельд Вильгельм Адальберт... Установил: Хозенфельд с 1939 года проходил службу в Германской армии и в сентябре-октябре 1939 года в составе охранного батальона "Франкен" охранял лагерь военнопленных солдат и офицеров польской армии, после чего по 1944 год проходил службу в офицерских должностях в Варшавской комендатуре, где в августе 1944 года участвовал в карательных действиях против восставших польских граждан, которых лично допрашивал и отправлял в тюрьму, чем способствовал укреплению германского фашизма и враждебной СССР деятельности".

Из письма Вильма Хозенфельда жене 23 августа 1944 года: "Каждый день я провожу допросы. Сегодня снова активист (речь идет о Варшавском восстании. - "Известия") и 16-летняя девушка... Возможно, девушку я смогу спасти. Вчера была доставлена студентка... Потом польский обервахмистр полиции 56 лет. Эти люди действовали из чистого патриотизма, а мы не имеем возможности их щадить... Я пытаюсь спасти каждого, кого можно".

Военный трибунал приговорил Хозенфельда к "лишению свободы в местах заключения сроком на 25 лет". Срок отбытия наказания трибунал постановил исчислять с декабря 1949 года - при том что Хозенфельд был взят в плен пятью годами раньше. Он пытался обжаловать приговор. Естественно, безуспешно.

- Для вынесения такого приговора было вполне достаточно двух улик: Хозенфельд был членом НСДАП и участвовал в карательных действиях. К категории карательных действий, безусловно, могло относиться и упомянутое в деле ведение допросов, которые Хозенфельд был вынужден проводить, - комментирует доцент Санкт-Петербургского университета главный редактор журнала "Новый часовой" Андрей Терещук. - Отношение к Хозенфельду не было предвзятым, оно было абсолютно типичным для практики военных трибуналов. В лагерях военнопленных содержались представители около 60 национальностей. Но если австрийцам, румынам, итальянцам могли делаться "поблажки" в виде отклонения от максимально формализованного метода ведения следствия, то немцам - практически никогда. Наивно было бы ожидать, что следствие посчитает нужным принимать во внимание смягчающие обстоятельства: факты спасения Хозенфельдом людей. Даже если предположить, что кому-то из им спасенных удалось добиться возможности дать свидетельские показания - хотя эта возможность эфемерна, - они, вероятнее всего, не сыграли бы никакой роли. А в худшем случае могли бы повредить самим этим людям: их, жителей социалистической Польши, обвинили бы в пособничестве гитлеровскому режиму. Четко отлаженная система исключений из правил не признавала. Как известно, с мая 1945-го по 1953 год в советские лагеря, в том числе размещавшиеся на территории бывших концлагерей Бухенвальд и Заксенхаузен, попадали граждане СССР, члены антифашистского Сопротивления, наши бойцы, побывавшие в гитлеровском плену и потому априори считавшиеся предателями. И если так ушли в небытие тысячи наших сограждан, стоит ли удивляться приговору в отношении человека в нацистской форме?

Информацию о том, что происходило с Вильмом Хозенфельдом дальше, можно почерпнуть только из истории болезни, выписки из которой хранятся в рассекреченном деле: "С 1947 года - четыре инсульта с параличом правой половины тела, 1945 год - дистрофия, отечная форма... Самостоятельно ходить не может. Кровяное давление 225/140. Со стороны психической сферы также отмечены отклонения от нормы: больной часто болезненно смеялся или плакал, отмечено понижение памяти. Клинический диагноз: гипертоническая болезнь, общий атеросклероз, тромбоз коронарных сосудов, нефроцирроз, левосторонний гемоторакс".

Комментирует доцент кафедры нервных болезней Санкт-Петербургского института усовершенствования врачей-экспертов Илья Лейкин:

- Анализ краткой выписки из истории болезни позволяет считать, что к 1952 году вследствие повторных инсультов на фоне гипертонической болезни Хозенфельд являлся глубоким инвалидом (инвалидом I группы по современной экспертной классификации). Наличие гемоторакса - кровоизлияния в плевральную полость, причиной которого наиболее часто является травма, не исключает факта избиения больного незадолго до смерти.

"Извещение о смерти осужденного военного преступника в лагере спецгоспиталя 57/71, дислоцированного на территории Сталинградской области. 13.08.52 умер Хозенфельд Вильгельм Адальберт. Труп похоронен в квадрате 27 в могиле 20. На могиле опознавательный знак - таблица". Семья Хозенфельда уже полвека ищет этот "квадрат".

Непосаженное дерево

"Спасший одну жизнь спасает весь мир", - гласит надвратная надпись в израильском музее "Яд Ва-Шем", посвященном катастрофе европейского еврейства в годы Второй мировой. Есть там Аллея праведников мира - она состоит из деревьев, посаженных спасенными в честь спасителей. Дерева в память о Вильме Хозенфельде на этой аллее нет. Эксперты музея, название которого переводится как "Память и имя", посчитали невозможным признать его праведником. Аргумент - капитан вермахта Хозенфельд был признан в СССР преступником и осужден Военным трибуналом, приговор которого не отменен.

- Мы никогда не узнаем всех подробностей повседневной военной жизни Вильма Хозенфельда. Возможно - хотя в просмотренных материалах дела указаний на это нет, - он участвовал в военных действиях с оружием в руках. Но он спасал людей, и вот это уже невозможно опровергнуть. Считать Хозенфельда преступником только на том основании, что он из-за воинского чина находился среди тех, кто в большинстве своем были преступниками, мне кажется, недопустимо. Такой мне видится ситуация с позиции сегодняшнего дня, 60 лет спустя, - резюмирует Андрей Терещук.

"Уметь прощать и не разучиться помнить"

Владислав Шпильман после войны как солист уже почти не выступал - пережитое не прошло бесследно. Но создал знаменитый Варшавский квинтет, давший с его участием более двух тысяч концертов во всем мире, придумал фестиваль в Сопоте и до конца жизни писал музыку для детей, которых считал "самой искренней и требовательной аудиторией". Его книга "Смерть одного города" в 1998 году была переведена на немецкий язык, годом позже - на английский. (Русское издание увидело свет летом этого года, уже под названием "Пианист".) "Мне позвонил агент Романа Поланского, сказавший, что режиссер прочитал книгу и хочет снимать фильм. Что ж, пусть", - говорит пианист в своем последнем интервью. Фильм он не увидел - умер, когда съемки только начались.

У преступлений нацизма - преступлений против человечности - нет срока давности. Как нет срока давности у поступков, совершенных во имя ее. На презентации немецкого издания "Смерти одного города" в Гамбурге Владислава Шпильмана спросили: "С какими ощущениями вы приезжаете в Германию, как общаетесь с представителями старшего поколения, как относитесь к молодежи?" Он ответил: "Я не был бы человеком, если бы не умел прощать. И если бы разучился помнить".