Ваня Солнцев
«Сын полка» Ваня Солнцев
Писатель и не догадывался, какая жизнь начиналась для мальчика из его книжки…
«АХ, КАКАЯ чудесная, какая восхитительная жизнь начиналась для Вани!» — писал в конце войны Валентин Катаев, листая фронтовой блокнот с рассказами маленького разведчика и запуская в послевоенный советский мир легенду о сыне полка.
Подобранный в фашистском тылу и усыновлённый разведчиками тринадцатилетний «пастушок» на последней странице книжки стоит перед лестницей Суворовского училища, и к нему протягивает руку старик в сером плаще с алмазной звездой. Эти последние строки вдохновлённый сюжетом Катаев дописывал уже без своего героя. Невыдуманный Ваня Солнцев повернулся и пошёл жить дальше.
СТАРЫЙ баян с немыми кнопочками, голодная кошка и портрет Ленина в треснувшей рамке. Вот что осталось от того пастушка. Раздрызганная халупка 1888 года на одесских задворках, куда не проникают ни время, ни свет, заколоченная от воров. Чужая родня, скрестившая шпаги над его жалким наследством. Детская книжка, которую украли и пропили бомжи.
Там, где оставил своего героя Катаев, Ваня не остался — сбежал обратно на фронт. Встретил Победу и опять пошёл в армию, уже по призыву. А тот мальчик, про которого рассказал писатель, всё никак не взрослел и шагал из учебника в учебник. Когда однажды призывник Солнцев похвастался своим «родством», ему не поверили и отправили в психиатрическое отделение. Из-под подкладки шинели он достал метрики и справки, которые хранил у сердца. Лекарства ему стали давать взамен на автографы. Он выписался и поселился в Москве, женился и стал мести улицы города, где бедовал ещё детдомовцем и откуда, спрятавшись в товарняке, в сорок первом уезжал в сторону фронта с другом Волькой, печёной картошкой и букварём в рюкзаке. Жена Ваню бросила, и он исколесил полстраны, подрабатывая где придётся. Где-то на промежуточной станции снова женился. Развёлся. Любил многих, но всегда оставался один. И на старости лет приехал, уже навсегда, в Одессу, на родину Катаева. Снова женился на портнихе Клаве. Завёл кошку, поселился в лачужке, похоронил жену и стал вспоминать, вспоминать, вспоминать…
Прототип катаевского героя дожил до 75 лет. Я опоздала на 40 дней. В минувший холодный декабрь он умер. Вот последняя глава этой повести.
«Дед у нас не фунт изюму»
«ДРУЖИТЬ с храбрыми, великодушными разведчиками, вместе с ними обедать и пить чай внакладку, вместе с ними ходить в разведку, париться в бане, палить из автомата…» Он любил собрать вокруг себя пацанов с одесских задворок и хвастаться своими детскими подвигами. А пацаны потом снимали с пьяного дяди Вани медали.
Соседкам по двору, которые забирали у почтальона его пенсию, чтобы не пропил тотчас же, он день за днём рассказывал, как попал в немецкий плен и не выдал своих. А когда удавалось выпить и, забравшись в трамвай, бренчащий прямо под окнами, вырваться на свободу, уехать в город и забыть дорогу на
зад, сердобольные соседки набирали знакомый номер участкового и просили: «Найдите сына полка Ваню Солнцева!» Осколок, один из четырёх оставшихся в его голове, шалил… И милиция спустя неделю находила: нахохлившегося старичка в пене седых косм видели то у драмтеатра, то на разных трамвайных маршрутах, то у боевых орудий 411-й батареи с маленькой чекушкой за пазухой. «Дед у нас не фунт изюму», — говорили соседки и брали с собой на амбразуры, прикрываясь, как живым щитом: за коммунальные услуги он платил без очереди.
Когда дворовым мальчишкам, соседкам, собакам или собутыльникам надоедало слушать одну и ту же повесть, он брал баян, который проехал с ним полдержавы, садился во дворе под вечное южное солнце и рвал меха. «Мы победим!», «За Сталина, за Ленина!» И плакал.
А сватам, дальним родственникам последней жены, он ведь мог, наверное, рассказать, и как просил товарища сержанта дядю Ковалёва дать пальнуть разочек из пушки по Германии… Или это был не он, а тот мальчик, которому и сейчас всё ещё тринадцать лет?.. Но тех из Ваниного наследства тревожили не подвиги и слава, а только его рассыпающаяся лачуга, давно обещанная ветерану малолитражка и упрямо маячивший над дедом призрак каких-то неземных благ, которые «должны же быть наконец положены одному на всю страну сыну полка из книжки». Какую страну, сваты не уточняли.
«А ведь даже памперсов на него не дали, не то что машину! — удивляются они. — Под конец он совсем в детство впал, нам пришлось отключить ему газ и свет, чтоб себя не взорвал». Больного деда они хотели поселить в доме инвалидов. Но в сентябре, в сильный дождь, на Пересыпи сына полка сбила машина. Ему ампутировали ногу, он кричал медсёстрам: «Я еврейский полковник!», а сваты охали, что даже в такую трудную минуту приходится за всё платить самим. Он умер в декабре. «Накрылся дед. И нам даже скидки на похороны не сделали, представляете?»
Осталось только имя
ЧУЖАЯ родня отдала старику последнюю честь: в гроб положили в военном кителе с чужого плеча, когда-то ушитом женой Клавой, и с портретом Брежнева между мёртвых ладоней. «Он его очень любил». Медали класть не стали: «А вдруг раскопают». Поставили водки и колбасы районным пьяницам: «Помяните сына полка».
На его могиле — ни христианского креста, ни красной звезды… Только имя — Ваня Солнцев.
Я кружу по лачуге между падающих стен, по проваленным доскам, собираю с пола чёрно-белые фото, Ванины, его женщин, чужих женщин, любимых вождей, старые книги, старый баян…
— Хотите — забирайте, нам это не нужно.
И выпускаю всё из рук. Теперь это никому не нужно. Ведь теперь Ваня Солнцев снова стал легендой. Он вернулся обратно в детскую книжку, оставив на земле медали, кошку, участкового, соседей и собутыльников… И страна, у которой на всех был один сын полка, даже не подозревала об этом.
