Валентин Горянский

Неусыновленный по собственному желанию (Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)

Откуда же взялся этот поэт? Весьма редкий случай гордости – когда внебрачный сын отказывается быть усыновленным собственным отцом.

Помня пастернаковское: «Привыкши выковыривать изюм Певучестей из жизни сладкой сайки…», в работе над антологией я не только загребаю крупные самородки, но и с жадностью набрасываюсь на любую драгоценную крупинку. Наткнувшись на один читанный-перечитанный сборник эмигрантской поэзии, я неожиданно нашел почему-то прежде не замеченного мной Валентина Горянского и поразился, как же мог «промазать», пропустив такого поэта:

Для огорченных старичков,

Для всех, кому живется скучно,

Открою лавочку сверчков

И буду продавать поштучно…

Я долго их тренировал,

Насвистывал за старой печью,

Чтоб каждый пел из них и знал,

Вникая в душу человечью.

Сколько было сделано поэтических зарисовок Предоктябрья, но среди лучших оказались опять-таки стихи Горянского:

Я помню жар печных заслонок,

Стекло оконное во льде (какая очаровательно старомодная неправилинка! – Е.Е.) –

Россия грелась, как ребенок,

В горячей царской бороде.

Отцы счастливые и деды,

Чья родина, как снежный прах,

Студенческие ваши пледы

Взвивались бодро на ветрах!

Вы шли великолепным Невским,

Вступая в юношеский спор,

С Некрасовым и Достоевским

При встрече скрещивали взор.

Какая свежесть, казалось бы, петого и перепетого!

Или вот – какая цельная, с пылу да с жару отливка:

Москва – блины, Москва – калач,

На два вершка в аршине мене,

Слеза вдовы, сиротский плач,

Прикинутые на безмене.

Откуда же взялся этот поэт? Весьма редкий случай гордости – когда внебрачный сын отказывается быть усыновленным собственным отцом. А именно так случилось, когда князь и – что редко совпадало – художник батального жанра, немножко бонвиван Эдмон Адамович Сулиман-Грудзинский, с роскошной, как будто для грассирования предназначенной фамилией, решил сделать подарок своему сыну к

18-летию, а именно: наконец-то усыновить его. Князю нравилось, что Валентин не обивал порогов с докучливыми просьбами, хотя жили они с одинокой матерью более чем скромно, и главное – он писал весьма неплохие стихи уже лет с шести, что выгодно отличало его от некоторых шалопайствующих ровесников. Эдмон Адамович, человек отнюдь не бездушный, ощущал постоянно свою вину и перед сыном, и перед его матерью, а он не любил себя чувствовать виноватым, хотя это все-таки лучше, чем вообще не чувствовать никакой вины. И вдруг, когда муки совести обострились и отец предложил усыновление, сын без колебаний вежливо, но твердо отказался. Может, это было из-за обиды за мать. Может, из-за всё нараставшей тогда классовой ущербности, когда повелось самолюбиво гордиться бедностью и непринадлежностью к эксплуататорам. К этой причине я более всего склоняюсь, ибо Валентин отвел не только усыновление собственным отцом, но и покровительство миллионера Смирнова. А может быть, юноша не согласился на опеку просто из-за стремления к независимости.

Печатать стихи Валентин начал в 16-летнем возрасте. Его имя появляется в журналах «Русский паломник», «Солнце России», «Всемирная панорама», «Нива» – сначала под мягкими лирико-пейзажными этюдами, а потом уже под горько язвительными стихами на страницах «Сатирикона». В германскую войну он был военным корреспондентом и после первоначального порыва патриотизма разочаровался в целях войны. Бурно приветствовал Февральскую революцию, но отверг Октябрьскую, как и большинство либеральных борцов с монархией (он даже псевдоним себе выбрал несколько фельетонный – Борцов). Горянский увидел лицо этой революции и на нем – приговор и самому себе, и России:

Где, цепью каторжной звеня

И подгоняемый прикладом,

Он зло посмотрит на меня

И походя зарежет взглядом.

Так вот и образовалась инерция зарезания походя, сначала только взглядом… И Горянскому пришлось помахать рукой всё удаляющейся и удаляющейся родине с борта парохода «Габсбург», взявшего курс на Константинополь. Потом была Хорватия, а с 1926 года – Париж. В Константинополе и Хорватии Горянский изнывал от литературной провинциальности тамошней русской общины.

Нина Берберова точно подметила: «За старшими писателями признается право на существование – они якобы заражены российским еще зарядом: молодежь же прежней России не знала и поэтому, оторванная от России, не может описывать Россию. Люди забывают, что, может быть, лучшее, что написал Пушкин – «Маленькие трагедии», – является глубоко русским по существу, не имея ничего от России!.. можно всю жизнь писать о джаз-банде, оставаясь русским писателем. Надо только писать в духе русской литературы!»

В Париже была другая незадача – слишком многие вокруг поскрипывали гораздо более слышными перьями, чем у Горянского, и здесь провинциальным выглядел он сам. Все места на Олимпе были заняты, мэтры относились к Горянскому благосклонно, но, скажем мягко, без пиетета. Словом, его даже в котировку не ставили.

Это его не могло не мучить. Дальше посыпались удары судьбы: во время немецкой оккупации Франции были расстреляны сыновья, один из которых чудом остался жив. На восемь лет Горянский потерял зрение, ходил с помощью поводыря, правда, после операции оно все-таки вернулось. Но жизнь пока не научилась возвращаться после смерти – вернее, только еще учится.

Горянский остался неусыновленным по собственному нежеланию ни одной литературной группировкой, ни одной политической доктриной и рисковал остаться незамеченным, ибо стада и стаи в пространстве гораздо видней, чем одинокие особи. Я надеюсь, что его некрупное, но мужественно одинокое, сильное дарование заслуживает быть усыновленным нами и без согласия автора.