Валентин Берестов

Среди невежливости вежлив (из антологии Евтушенко)

Этому родившемуся в рубашке сыну сельского учителя, к которому еще до войны подбиралось НКВД, подвалило неслыханное счастье – самое большое для подростка, который с четырех лет начал читать книжки, поражая способностью влюбляться в них и запоминать всё главное, что даже для взрослых бывает затруднительно.

С самых ранних лет настоящими волшебниками Вале казались именно писатели. Ведь они могли переносить его под гипнотический шелест страниц в любые страны и времена, там – во всех этих временах и странах – ему и хотелось жить, ибо прошлое, настоящее и будущее вместе сгустились в его большущей голове, увенчанной с детства беспорядочностью волос, когда каждый волосок, казалось, жил отдельной самостоятельной жизнью. Из-под очков, чуть не вышибая стеклышки, так и норовили выпрыгнуть его живейшие глаза, соединявшие наивное любопытство с уже награбастанной этими глазами добычей – людьми, формулами, лоскутами различных религий, культур, философий, сросшихся в конце концов в его собственную культуру.

А началось с того, что осенняя эвакуация в сорок скверном году (как его называли тогда) в город, известный Вале только по книжке из жизни беспризорников «Ташкент – город хлебный», превратилась в подарок судьбы для юного книгочея, хоть меняй это название на «Ташкент – город писательский». А вот хлеба-то там было в обрез из-за наплыва эвакуированных. И как раз в хлебной очереди Валя оказался в аккурат за горделивой спиной еще молодой и красивой старухи, у которой предательски начинала стареть шея и распухали ноги, засунутые не по азиатской жаре в мягкие чуни (хотя потом Валя видел, как она всё равно пыталась ходить на высоких каблуках). И ему шепнул на ухо занявший за ним очередь старичок: «Запомни, мальчик, этот день – ты был в одной очереди с бессмертием». Валя переспросил с испуганным восторгом: «А кто это?» – «Ахматова, – таясь от нее, одними губами выговорил старичок. – Лучшая на Руси поэтесса». А она, однако, услышала и, лишь слегка повернув голову, жестко отрезала без желания завязывать разговор: «Не люблю этого жеманного слова – поэтесса».

Валя чуть не застонал из-за того, что не догадался, кто она. Он уже знал ее стихи, хотя их было нелегко достать. И ему очень нравилось «Благослови же небеса – Ты первый раз одна с любимым», но он почувствовал, что сейчас с ней лучше не заговаривать.

А вот какие любопытные у него завелись тетради для стихов, и своих и чужих, по его собственному свидетельству: «Мама работала вахтершей на фабрике Гознак, эвакуированной в Ташкент из Москвы, охраняла тюки с только что отпечатанными деньгами. При погрузке тюки с ассигнациями, завернутыми в плотную бумагу, рвались. Деньги перепаковывали, бумагу выбрасывали. Мама подбирала обрывки с розовыми отпечатками сторублевок и делала мне тетради. Я заполнял их мельчайшим почерком, чтобы больше уместилось, часто писал в две колонки».

Как ему повезло на людей совести в литературе! Его первые стихи разбирал сам Корней Иванович Чуковский, он учил его «ходить в дети» – читать стихи своим ровесникам, вовлекая их в поэзию как в одну из самых увлекательных игр. Чуковский буквально спас его своими хлопотами. Мальчика положили в больницу и полностью вылечили от пеллагры и частично – от дистрофии.

Валентин вместе с двумя своими друзьями-стихотворцами, стипендиатами Центрального дома художественного воспитания детей, учился литературоведению у Лидии Корнеевны Чуковской и английскому языку у Надежды Яковлевны Мандельштам. Надежда Яковлевна и Анна Андреевна ютились тогда вместе в крошечной квартирке. «И вот вдова врага народа, в комиссарской кожанке, повела нас к матери каторжника, да еще и сына расстрелянного контрреволюционера, похвалиться нашими (и своими) успехами», – вспоминает Берестов. Ахматова в первую же встречу прочитала им свою «Поэму без героя». Обрадовалась, когда они в библиотеке открыли для себя Иннокентия Анненского. Несколько раз вынимала из шкатулки рукописи «Поэмы горы» и «Поэмы воздуха», подаренные ей перед войной Мариной Цветаевой, бережно развертывала листы и погружалась в чтение. Но старалась не отягощать детей напоминаниями о невзгодах. «Сколько тогда было горя в ее жизни! – восклицает Валентин Дмитриевич. – Мы ничего об этом не знали. Свой «Реквием» она тоже нам не прочла, оберегая нас от запретного и страшного в то время знания».

После разгромного постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» Валентин Берестов, которому по природе несвойственно было искать ситуаций для самопожертвования, решил жить как можно дальше от идеологии и ушел в археологические изыскания, став настоящим ученым. И, в сущности, на годы бросил писать стихи.

Слишком глубоко он усвоил уроки тех, кто воспитывал его совесть в эвакуации. И для него не было вопроса, подписывать или нет письмо с протестом против Шемякина суда над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, хотя доброжелатели предостерегали подписанта от этого поступка.

На посмертном вечере Валентина Берестова в Российской государственной библиотеке родоначальник советского диссидентства Наум Коржавин вспоминал о нем с благодарностью и живостью:

«Я однажды сказал, что я поэт и революционер. Сказал эту глупость, которая не шибко отражала реальность, хотя отражала тенденцию. А он вдруг говорит: «А я – нет. Я не революционер». И вдруг я понял: а на хрена мне вся эта революция, и зачем мне всё это нужно… У Вали не было тенденции говорить о людях плохо… От этого родилась моя фраза «Валька, сволочь, перестань мыслить вежливо!».

Он вежливо мыслил. Но всё, что говорил, была чистая правда. Он был завидно талантлив, даже легко талантлив. Мне трудно объяснить это иначе, как чудом…

А шуточки у него были ничего себе:

Соразмеряйте цель и средства,

Чтоб не дойти до людоедства.

Он был среди невежливости вежлив.