Вадим Егоров

Осенние дожди Вадима Егорова

Он объездил с гитарой весь мир. Когда он приезжает за рубеж, его сразу «рвут на части» наши соотечественники, приглашают в посольство, торгпредство, частные дома, ждут везде. Его никогда не надо представлять — он выходит на сцену, и его сразу узнают. Этот человек честно и талантливо делает свое дело, именно поэтому он стал всенародно любимым и знаменитым.

Мой сегодняшний собеседник — бард Вадим Егоров. У каждого автора есть «знаковая» песня — своего рода «визитка»; так вот, «Дожди» — городская зарисовка в размытых акварельных тонах, немного странная, словно незавершенная книга, — это его.

Благодаря удивительным текстам, моментально ложащимся на память, и легким мелодиям, многие песни Егорова давно живут совершенно самостоятельной, автономной жизнью, став почти что городским фольклором. Кто из нас в школьно-лагерные времена не переписывал в тетрадку «Облака» — с бесконечными вариациями, восполняющими недостающие куски подлинника? Кто в студенческие годы не пытался подобрать «Друзья уходят» — беспроигрышный хит, поворачивающий на лирический лад любую вечеринку? Мы даже не знали, что у этих песен есть автор — ведь они, казалось, были всегда.

— Вадим Владимирович, вы — первый российский бард, вырвавшийся в 88-м за треснувший по швам железный занавес. Только в США вы были шесть раз, а как-то за полтора месяца дали там 42 концерта! И везде — аншлаг. Что вы ощущали при этом?

— Вначале было, конечно, очень странно. Помню, когда впервые оказался в Манхеттене, постоянно рисковал опрокинуться на спину: башка отваливалась от созерцания небоскребов. Я чувствовал тогда прилив какого-то просто щенячьего восторга, а сейчас, когда эти поездки стали нормой, привык. Практически все известные барды съездили по несколько раз в Америку, Израиль, Германию...

— Ваш слушатель в России и русскоязычная американская публика — сильно отличаются?

— Если говорить о реакции зала, то нет. Да и как она может отличаться? Люди встречаются с бардовской песней, как с осколком своей молодости. А отношение к этому времени у всех одинаковое: нежное, теплое, сентиментальное. Другое дело, что тамошняя публика стала немножко... заедаться, что ли? — нет, не то слово. У нее есть выбор — вот в чем дело. Когда я впервые выступал в Штатах, был полный аншлаг. Еще бы: бард! из России — вот это да! Тогда была мода на русских. Теперь у американцев есть возможность пойти и в Большой театр, и на антрепризу со звездами, и на меня с Никитиным... Но принципиальной разницы между слушателями нет — ведь это же все наши люди.

— Авторская песня, начавшаяся с «Бригантины», родилась в сложные времена. Ее долго «держали и не пущали». Во время перестройки произошел культурный взрыв — жизнь, кипевшая под спудом застоя, вырвалась в свободное пространство, каэспэшные квартирники сменились стадионами... и тут же промчался слух о безвременной кончине жанра, благополучно существовавшего сорок лет...

— Не сорок, а больше! Все началось намного раньше «Бригантины» — с Вертинского, если уж на то пошло. Что касается смерти КСП, то первым эту мысль высказал, как ни странно, его родоначальник — Окуджава, еще в начале перестройки заявивший, что авторская песня в том виде, в каком он ее зачинал, умерла. Конечно, он был неправ. Я думаю, одна из причин стойкости жанра — в максимальной естественности творческого выдоха. Авторской песне изначально чужда была всякая натужность, привязанность к массовости, к деньгам. Как только начинаешь думать: «а пойдут ли, а заплатят ли?» — конец песне, да и вообще всему конец, любому искусству. И все же я был невероятно удивлен, когда бардовская песня вновь ожила, после стадионов 80-х и стремительного спада 90-х... Хотя этот спад был совершенно нормальным, закономерным явлением: сперва на народ нахлынула новая волна неизвестного, запретного, он переключился на нее, а потом — приелось. Что-то похожее было во времена оттепели, когда толпы валили в Политехнический или на стадион... чтобы послушать стихи! Если вдуматься — противоестественная вещь, не соответствующая ни месту, ни настрою, ни предназначению поэзии. Авторская песня, как и стихи, лучше всего воспринимается наедине или в очень небольшой аудитории, которую автор обволакивает некоей капсулой своей ауры. А стадион обволакивать — никакой ауры не хватит.

— Авторская песня теснейшим образом связана с русской поэтической традицией. Есть ли у вас любимый поэт, с которым вы чувствуете особое единение?

— Наверно, бесполезно пытаться выделить кого-то одного, а перечислять тех, чьи имена я произношу с придыханием, слишком долго. Знаете, я когда-то сформулировал для себя: неважно, есть ли у тебя собственный гуру; важнее впитать, как губка, все, что слышишь, видишь, чувствуешь и дать возможность этой квинтэссенции разлиться по всему организму, чтобы она стала неким голосом... почвой, на которой взойдут твои стихи и песни. Однажды, еще пацаном, я написал такое четверостишие:

А я мужаю, я мужаю,

Не подражая никому.

— А кому все-таки вы подражали?

— Больше всего — Вознесенскому. У меня было такое стихотворение, дико популярное, — «Общага», из книжки «Вадим» — я до сих пор его очень люблю, хотя оно насквозь пронизано интонациями поэта.

— Среди ваших песен есть самая любимая?

— Если бы мне сейчас Г-сподь Б-г сказал: «Вадим, ты знаешь, так уж вышло, что должна остаться только одна твоя песня, а остальные пусть исчезнут с лица земли» — я бы оставил не что-то из хитов, не «Дожди», не «Друзья уходят», не «Купанье», а «Не торопи» — южный романс. Вот эту песню я действительно люблю... так, словно она не моя.

Hе торопи. Всему свой срок.

А толку что?..

— Концерты, переезды отнимают много времени. Вам нравится такая кочевая жизнь?

— Подобравшись к пятидесяти, я вдруг стал жутким домоседом. А ведь всю жизнь норовил из дома улизнуть. Из хорошего, заметьте, дома: у меня замечательные дети; в жену свою я влюбился в восемнадцать, женился в девятнадцать — и люблю ее до сих пор. Естественно, любовь эта с течением времени приобрела другую окраску: безумие первых лет перешло в спокойное русло. При всем этом от своей семьи я постоянно удирал. К друзьям, к приятелям, в компании — куда угодно. А сейчас мне так комфортно дома — со своими книгами, со своим кабинетом, со своей женой...

— Ваши песни легко поются, они вошли в репертуар многих исполнителей. Что вы чувствуете, когда песня, созданная вами, переходит «в другие руки»?

— Я испытываю двойственное чувство. Многое, конечно, зависит от исполнителя, но даже у замечательной Гали Хомчик, которая поет мои песни, мне далеко не все импонирует.

— Что, на ваш взгляд, самое главное в авторской песне, в бардовской лирике, чем определяется ее удивительная живучесть в нынешнем жестком мире?

— Самое главное, по-моему, очень глубокая личная направленность. Мы же поем всегда о себе, любимых, а это никогда не надоест.

ДОЖДИ

Я вас люблю, мои дожди,

В которых отражаться некому...

ИЗ ДОСЬЕ

Вадим Владимирович ЕГОРОВ родился 7 мая 1947 года в Эберсвальде (ГДР). Отец — Владимир Алексеевич Егоров, мама — Ревекка Иосифовна Гуревич. Окончил музыкальную школу по классу скрипки. Стихи пишет с 1961 года, а с 1963 года начал писать на свои стихи песни. В 1969 году окончил Московский государственный педагогический институт имени В.И. Ленина, имеет диплом преподавателя русского языка и литературы. В 1976 году защитил кандидатскую диссертацию по психологии, автор ряда научных работ. С 1977 года работал заведующим сектором в Институте дефектологии Академии педагогических наук СССР. У Вадима Егорова вышли несколько пластинок, компакт-дисков и книг стихов и песен. Живет в Москве. Зарубежные поездки в Израиль, Германию, Швецию, США, Англию, Австралию.