Татьяна Щепкина-Куперник

Татьяна Кувырком (из антологии Евтушенко)

Щепкина-Куперник прожила две долгущих жизни – одну декадентскую, другую – советскую. И сумела расширить диапазон своих привязанностей от тройственного союза с новой пассией, актрисой Марией Крестовской и ее мужем Картавцевым, до ошеломившего салонный мирок замужества ее, Сапфо номер один Петербурга, с донжуаном номер один, адвокатом Николаем Полыновым.

Когда Эльдар Рязанов пригласил меня на роль Сирано де Бержерака в запрещенном впоследствии фильме, мне ничего не нужно было объяснять про героя пьесы Эдмона Ростана, потому что Сирано был моим героем с детства. Громовым успехом в России эта пьеса во многом обязана переводу Щепкиной-Куперник – высокопарному, но не лишенному тонкой язвительности и земного плотского юмора в ситуациях, несколько натянутых, но оправданных страстями, которым могли позавидовать зрители, ничего подобного не испытавшие, однако втайне надеющиеся, что когда-нибудь и они… В каждом человеке-футляре живет не воплотившийся Сирано.

И только сейчас я узнал, что сам Ростан был ошеломлен красотой звучания этого перевода и даже читал наизусть несколько строк из своей пьесы по-русски.

Правда, А.П. Чехов отозвался об этом переводе двояко. Трудно понять, что перевешивает – упрек или похвала: «У нее только 25 слов. Упоенье, моленье, трепет, лепет, слезы, грезы. И она с этими словами пишет чудные стихи».

К весьма «прыгающим» отношениям Чехова и Щепкиной-Куперник мы еще вернемся. С кем они только у нее не прыгали!

Ольга Книппер люто ненавидела Щепкину-Куперник и в одном из писем Чехову именовала соперницу (каковая в стихах осмеливалась амикошонски называть себя кумой ее мужа) не иначе как бисексуальной извращенкой и даже намекала на инцест, описывая, как однажды Татьяна сидела в ногах у отца и при всех ласкала его. Да мало ли что может наговорить ревнивая женщина, особенно считающая гения личной собственностью!

Однако после Отечественной войны седовласая Книппер-Чехова аплодировала седовласой же Щепкиной-Куперник, когда та представляла свои переводы из Вильяма Шекспира и Лопе де Вега во МХАТе. К счастью, старость иногда усмиряет нашу ревность, если, конечно, не взвинчивает ее до ненависти со скрежетом вставных челюстей.

Снимаю шляпу перед английским славистом Дональдом Рейфилдом. Именно он стал воскресителем Щепкиной-Куперник, выпустив только что первый биографический очерк о ней вместе с ее избранными стихами. А ведь она мало надеялась на скорое пробуждение интереса к ней: «Это будет много лет спустя – может быть, в 21-м, может быть, в 22-м веке – так, в 2125 году… какой-нибудь критик – вернее всего женщина… захочет воскресить несколько забытых теней и начнет заниматься моими уцелевшими сочинениями...»

Своевольная правнучка великого актера Михаила Семеновича Щепкина впервые заявила о себе в печати в 14 лет стихотворением, посвященным памяти прадеда. Она стала актрисой (в юности с одинаковым увлечением играла роли мальчиков и девочек), романтической поэтессой, переводчицей (на ее счету русские версии 59 пьес западноевропейских драматургов), театроведкой, мемуаристкой и самым лучшим рекламным агентом самой себя и своих подруг-актрис.

Желтой прессы она не боялась, ибо сама была желтопрессным событием и фельетонисткой одновременно. Не случайно у нее было прозвище Татьяна Кувырком. Ее бурный роман с киевской актрисой и по совместительству фавориткой владельца театра Федора Корша, Лидией Яворской, разыгрывался в московских гостиницах «Лувр» и «Мадрид» и сопровождался цветистыми слухами об оргиях, может быть, и вымышленных, но столь шокирующих, что обеих дам попросили освободить гостиничные номера. Ко всему этому приплетались имена Чехова и Левитана, то ли присутствовавших, то ли отсутствовавших в компании скандальных актрис, так что с продажей театральных билетов не было загвоздок.

Сведения, приводимые Рейфилдом, могут шокировать наших читателей, не привыкших к такой интимной откровенности, особенно когда в заложниках высоколобой науки оказывается «кум» Щепкиной-Куперник – Антон Павлович. Известный альковной сдержанностью в прозе, классик выглядит в этой книге чуть ли не окольцованным молодыми экзальтированными женщинами, которых молва окрестила «искушениями святого Антона». При этом самой Татьяне Щепкиной-Куперник вместе с актрисой Лидией Яворской, несмотря на самозабвенную страсть (во всяком случае, со стороны Щепкиной-Куперник), удается-таки приручить классика (правда, лишь на время), посвятив его «в рыцари ордена Татьяны и Лидии». Чехову, впрочем, быстро надоедало, когда к нему липли и не отлипали, и он пытался сопротивляться сдвоенному напору «двух сирен», как выражается досточтимый профессор Рейнфилд.

Щепкина-Куперник прожила две долгущих жизни – одну декадентскую, другую – советскую. И сумела расширить диапазон своих привязанностей от тройственного союза с новой пассией, актрисой Марией Крестовской и ее мужем Картавцевым, до ошеломившего салонный мирок замужества ее, Сапфо номер один Петербурга, с донжуаном номер один, адвокатом Николаем Полыновым. А впереди пробрезживал параллельный роман неостановимой Татьяны с актрисой Маргаритой Зелениной – дочерью великой Ермоловой, причем при благословении матери. И чуть ли не Александра Коллонтай была на очереди.

Несмотря на кажущуюся невыносимость такой жены, как Татьяна, она героически спасла мужа в Крыму, когда он после инфаркта оказался в коме. Вытащила с помощью женщины-врача глыбу льда из ледника, положила на грудь коматозного Полынова и вернула его к жизни, после чего он прожил еще пятнадцать лет. Трогательно, что он был первым мужчиной, которого она взревновала, когда он начал ходить с юными женщинами в лес «за ландышами» – так она это называла.

Весной 1917 года Полынов и Щепкина-Куперник предоставили свою квартиру для конспиративных встреч большевиков, от которых потом сами спасались во врангелевском Крыму. Тем не менее, впоследствии наша неразборчиво уживчивая героиня получила от советского государства персональную пенсию, а в конце войны всесоюзный староста М.И. Калинин лично прикрепил орден к ее не такой уже соблазнительной груди депутата Верховного Совета. А это ведь не кто-нибудь, а она в 1922 году писала о России: «И опять покаянная бродит, И места себе не находит, Причитает по-бабьему в голос – И не знает сама – за что так недавно боролась?..»

Как всё было перепутано в людях…

Когда я погружаюсь в начало Серебряного века и становлюсь невольным соглядатаем запутанной интимной жизни нашей богемы, меня оторопь берет, и я чувствую себя почти патриархальным добропорядочным семьянином, в чем мне не так просто убедить свою жену. Но не надо завидовать этой запутанности, только кажущейся красивой. И Александра Блока, и Сергея Есенина, и Владимира Маяковского личная запутанность убила вместе с запутанностью гражданской. Им не за что было зацепиться, когда Россия зашаталась под ногами.

Меня поражает, что Щепкина-Куперник, отдавая столько сил непрекращающемуся запутыванию в интиме, не написала ни одного сильного стихотворения о любви, как эти трое поэтов, как Марина Цветаева, Анна Ахматова и, добавил бы, Софья Парнок.

Щепкина-Куперник любила мирить ссорящихся, видимо, потому, что многих разнородных существ никак не могла помирить в себе самой, с другими было ей легче. Именно она сделала почти невозможное – помирила Чехова и Левитана, когда художник смертельно обиделся, узнав себя в рассказе «Попрыгунья». Она любила «приватизировать людей» и иногда так спешила с этим, что по части свербящей спешки становилась похожей на своего импульсивного отца-юриста, который однажды выхватил револьвер и пальнул над головой извозчика, когда ему показалось, что тот слишком медленно тащится. Тогда еще не пришла пора запеть «Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее…» В моде было подхлестывание собственных страстей.

Мой лондонский коллега сильно переоценивает стихотворение Щепкиной-Куперник «Бессонница», сопоставляя его с лирикой Тютчева: «Часы бессонницы ползучей Лежат камнями на груди... Уйди, проклятая, не мучай, В туманном утре пропади!» Однако здесь зарифмован не Тютчев, а Блок, к тому же отнюдь не лучший: «Вползи ко мне змеей ползучей, В глухую полночь оглуши, Устами томными замучай, Косою черной задуши».

А вот Чехов с поразительной точностью назвал в письме своей сестре, возможно, лучшее стихотворение Щепкиной-Куперник «На кладбище». В нем не разыгрывается никакого спектакля страстей и даже поэтика целомудренно преображается. Конец гениален.

А где я согласен с лондонским воскресителем Щепкиной-Куперник, так это в чутком сравнении пастернаковских «Волн» с ее стихотворением о Симеизе, которое Дональд Рейфилд справедливо называет пророческим.

В этих двух стихотворениях, быть может, таился другой вариант ее судьбы как серьезного поэта России. Но слишком много энергии она потратила на игру страстей, режиссуру, декорации и к старости пришла опустошенной и одинокой, так что в ней, как в незаконченном черновике, столькое останется уже навсегда неразборчивым.