Светлана Алексиевич

ИНТЕРВЬЮ СО СВЕТЛАНОЙ АЛЕКСИЕВИЧ

Только что вышел двухтомник Светланы Алексиевич. "У войны не женское лицо", "Последние свидетели", "Зачарованные смертью", "Чернобыльская молитва" - документальные свидетельства наших далеких и близких, но незабываемых бед. Читать их тяжело, но, как сказал в предисловии к двухтомнику Лев Аннинский, в ткани, в ауре, в самом факте появления повестей Алексиевич таится фермент надежды...

- Светлана Александровна, что вы, белорусская писательница, думаете о Лукашенко?

- На уровне личности сегодня вести разговор неинтересно. Какой Ельцин, какой Чубайс, какой Лукашенко - все это сказано: диктатура, тоталитаризм, императорское президентство... Дело не в этом, а в явлении. И в том, что шанс демократии, который был, мы потеряли. Сегодня народ не хочет ждать. Еще шесть-семь лет назад ему можно было сказать: потерпите, шоковая терапия, мол, излечит. После выхода шахтеров на рельсы, марша ученых и подобных акций ясно, что ждать никто не может. Знаковыми фигурами становятся Лебедь и Лукашенко. Говорят, сейчас власть олигархов, капитала, но Россия страна иррациональная, так же, как и Белоруссия: деньги, по большому счету, не всегда все решают. И в этой ситуации, я думаю, предстоит схватка между Лебедем и Лукашенко, поскольку они стали олицетворением протеста.

- Извините, но шансы Лукашенко стать президентом России равны нулю.

- Это вам так кажется. Вы не знаете, не представляете, что творится в регионах. Лукашенко часто ездит туда и не скрывает своих претензий на президентство нового Советского Союза. И тысячи людей идут на встречи с ним и готовы его поддержать. Есть такой феномен массового сознания. Нам кажется, что происходящее в Москве или Минске происходит в глубинке. Это совсем не так. Что касается Лукашенко, то это фигура, законсервировавшая прогрессивные изменения в Белоруссии, отбросившая ее на много лет назад. Опять людьми завладел страх, а нам-то казалось, что он ушел навсегда. Но, оказалось, память о страхе включена в подсознание людей. Дипломатический конфликт - отъезд многих западных посольств из Минска - Лукашенко, я уверена, использует для раздувания антизападной истерии, возобновляемой у нас постоянно. Нас с Быковым обвиняют в том, что мы часто бываем в Германском посольстве, вот-вот скажут, что мы агенты ЦРУ. И только лишь потому, что мы - члены ПЕН-клуба. ПЕН-клуб в их представлении - какая-то сионистская организация. Что творится в голове среднего человека, который сейчас в нищете и полном дискомфорте - трудно себе представить...

- Вам не кажется, что народу и нужен Лукашенко, а интеллектуалы, тянущие упирающийся народ к счастью, ему чужды?

- Тогда зачем мы? Зачем все эти великие идеи, начиная с религиозных? Зачем искусство? Тогда и научных открытий не надо - можно остаться на уровне сохи. В одной из книг я задаю вопрос: сколько человека в человеке? В нем и бездна, и небо. Как защитить человеческое в человеке? От биологии, от звериного подсознания... Тонкий слой культуры тает мгновенно, но если б его не было, было бы еще страшнее. Все это вопросы, на которые нет ответа, особенно в эти смутные времена. Все перепуталось: добро, зло, стадионы заняли экстрасенсы, эстрадники, политики - все, кто угодно, но только не писатели. Интеллектуалов как бы и нет. Назовите мне фигуру, которая влияет на умы. Солженицын? Дмитрий Лихачев? Они остаются фигурами для интеллектуальной элиты. На образ мышления масс людей никто сегодня не влияет. Дети существуют в двух мирах, то есть люди прежние учат их чему-то новому, а это новое существует в форме каких-то заклинаний, какого-то шаманства. С другой стороны, потеряна связь с давним прошлым - эта лава крови отрезала его от нас. А идеализируется Россия, которая была в 1917 году. Просто разгул мифологии. Такое ощущение, что правда никому не нужна.

- Вы считаете своим учителем Алеся Адамовича. На вас оказала влияние "Блокадная книга" Гранина и Адамовича?

- На меня очень повлияла первая книга Адамовича, написанная вместе с двумя белорусскими писателями - Брылем и Колесником - "Я из огненной деревни". Я была еще студенткой, когда прочла ее, и она произвела на меня очень сильное впечатление. Я как бы сразу поняла: да, я так же слышу мир - так устроено мое ухо, так же его вижу - так устроен мой глаз. Окончив факультет журналистики, я долго искала себя, пробовала: писала о художниках, о науке, занималась чистой журналистикой. И все у меня получалось, даже учительство, поскольку я потомственный учитель. Но когда я прочла ту книгу, я поняла: все, что есть во мне, нужно для этого жанра: в нем нужно быть немножко священником, немножко психиатром, социологом, писателем, если хотите - и актером, и, конечно, журналистом.

- Мне кажется, вы сильно изменились как автор со времени своей первой книги.

- Конечно, каждый из нас представляет собой человека пути - так скажем. И двадцать лет назад я была совсем другим человеком. От книги к книге я менялась вместе со временем. "У войны не женское лицо" написано человеком, еще не утратившим чувство гармонии, веру в человеческую природу, совсем слабое, робкое подозрение к ненадежности этой природы, поскольку не было знания. Мир войны мне представлялся более понятным. А книгу "Цинковые маль-чики" написал уже совсем другой человек, понявший, что война в Афганистане - совершенно другая, и объяснить ее понятиями Отечественной войны невозможно. Это показал и два года продолжавшийся в Минске суд над моей книгой, на котором меня обвинили в клевете на тех мальчиков, якобы продолжавших подвиг отцов. После Чечни и Афганистана война - уже что-то другое, там силен биологический человек, которого мы не знали. Прятали в себе, от себя. Одна из медсестер рассказала мне то, что раненые, крича от боли, могли поведать только ей: убивать нравится, это большой азарт... Потом они влюбляются, женятся, у них появляются дети, но переступить те ощущения они не в силах. Это совсем другое знание, отличное от почерпнутого из прекрасной литературы об Отечественной войне.

И тогда я впервые сформулировала для себя, что искусство о многом в человеке не догадывается. Искусство питается искусством и редко пробивается к совершенно новым текстам. А этот жанр тем и хорош, что ты находишь свои тексты, и тут нужно только ухо настроить. А "Чернобыльская книга" - совершенно другая, автор проделал путь от социального понимания к экзистенциальному. Система наших ценностей сориентирована на государство, на идеи и тому подобное. Приходится переходить к совершенно другой системе, когда вопрос стоит, согласно формулировке Юрия Карякина, о живой и неживой жизни.

- Какая книга далась вам тяжелее всего?

- Чернобыльская. Потому что, создавая книги о той войне, я существовала в традиции. Мы люди войны, культуры войны, культуры баррикадной борьбы, да? Это огромнейший опыт, сложившаяся система ценностей, идеалов. А здесь - все другое. Я собиралась написать книгу о Чернобыле сразу после катастрофы и отказалась. Я поняла, что у меня нет инструмента, подхода к этой теме. То есть я могу написать книгу, как написаны сотни книг и поставлены десятки фильмов на эту тему. Но в моем мировоззрении, в моей культуре чего-то не хватало, чтобы понять, что происходит. Я видела, что физик-ядерщик, деревенская старуха, солдат-мальчишка - все одинаково бессильны. И описать это в старых понятиях, в старой системе координат - невозможно. Какая война? Мы сидели в Минске и мирно попивали кофе, а Третья мировая война, Чернобыльская, уже началась. Радиация витала над нами, убивала нас всех, а мы этого не видели и не слышали. И я помню, как происходила эвакуация населения. Я видела старух с иконами, стоящих на коленях, просящих их не увозить. Солнце светит, сады цветут, никаких бомб нету - почему они должны уходить? И тогда я поняла, что проблема вне культуры, что ответа нет. И мне понадобилось пять лет, чтобы понять, о чем книга: о новом знании. Один из героев моей книги говорит: "Мы, белорусы - черные ящики, которые записывают информацию для всех". В книге, если вы помните, рефреном звучит: я нигде об этом не читал, никто мне этого не рассказывал. То есть люди были один на один с этим. И самое сложное было найти точки, на которых можно было построить эту чернобыльскую книгу.

- Борис Чичибабин однажды, говоря о художнике Филонове, горько сформулировал: "Жизнь человечья и вправду пустяк..." Вот это отношение: нас - к своей жизни, государства - к нашей не делает ли нас несчастными в том смысле, что мы не умеем понять, что жизнь - дар, отнюдь не напрасный и не случайный?

- Раньше во всем винили Сталина, власть. Потом оказалось, что мы сами так относимся к своей жизни. Тех же солдат-мальчишек посылали в Чернобыль, и только литовский полк взбунтовался: не поедем! Их тут же отправили обратно. Пренебрежение жизнью - очень русское понятие. Когда книга о Чернобыле вышла в Германии, они, по их словам, что-то поняли в "загадочной русской душе". У меня есть там рассказ о женщине рядом со своим облученным мужем. Ей говорят: "Забудь, что это муж, это радиоактивный объект, подлежащий дезактивации. Целовать нельзя, гладить, даже подходить нельзя". А она сидит с ним, подкупает нянечек, обманывает врачей и рождает мертвого ребенка. И сама сейчас инвалид. И еще один рассказ. Посылают ребят на крышу, на две-три минуты, тут же надо уходить. У одного парня что-то сделать не получилось, ему кричат: "Немедленно уходи!" А он что-то додалбливает ломом, потом уходит. Ясно, что это - смертельный приговор себе. Как это объяснить? То, что мы не ценим нашу жизнь - не героизм, это варварство. У нашего человека как бы и нет своей жизни, мы все время не в себе. Приходишь к человеку, спрашиваешь о нем. А он говорит: "Да, вот мы построили, победили", и так далее. Приходите к западному человеку, он говорит о своей жизни, а не о жизни коллектива. И поэтому и к страданию у меня раньше, во время написания книги "У войны не женское лицо", было одно отношение, сейчас - другое. Страдание становится оправданием, чтобы не спасать себя, свою семью. Защититься от этого культа страдания можно только культурой, культурой отношения к своей жизни. Мне все меньше хочется преклоняться перед страданием. Страдание рождает страдание - это какой-то замкнутый круг. И поэтому я считаю, что ничего выше самой жизни нет.

- Как происходит работа над книгой, Светлана Александровна? Сколько материала из собранного входит в книгу?

- Пo-разному. Например, "У воины не женское лицо" содержит двести с чем-то рассказов. А опросила я более пятисот человек. А в "Последнем свидетеле" оставлено только сто историй. Книга о Чернобыле - какая-то удивительная. Я пыталась что-то в нее добавить, поскольку многие приносят материалы. Но добавить ничего нельзя! И я понимаю почему: я исчерпана, мой взгляд исчерпан.

- Вы сейчас пишете книгу о любви. Простите за нескромный вопрос: вы счастливы в личной жизни?

- Как все, то есть не получается быть счастливой. Все время печаль, ожидание чего-то. Человеку кажется, что он что-то упустил в своей жизни, душа его ждет. И я часто слышу, как многие признаются, что прожили не свою жизнь, не ту дверь открыли... В глубине каждый держит какую-то тайну, может быть оттого, что умирать не хочется? Наверное, от этого. А у меня со счастьем, повторяю, как у всех.

- У вас есть враги, завистники?

- Не думаю об этом. Я счастливо устроена: мне это неинтересно, хотя в жизни какие-то катаклизмы всегда мне сопутствовали: набор первой книги рассыпали, вторую, "У войны не женское лицо", два года не печатали, пока Горбачев не пришел к власти. За "Цинковых мальчиков" меня судили, "Чернобыльская молитва" в Белоруссии не была напечатана и не печатается, хотя получила три больших премии и здесь, и на Западе. Но для меня главное происходит внутри меня, и дай Бог сохранить это равновесие и дружелюбие к миру.

- Вас не печатают в Минске, судят. Не было ли желания эмигрировать, в ту же Москву?

- Нет. Писатель очень привязан к своему дому, как говорят, к своей географии. Я бы уехала лишь в случае, когда бы силой посадили на корабль или на самолет. Почему Солженицын вернулся, Войнович, Ростропович? Тот мир - другой, хотя он устроен, благоустроен и так далее. Но он другой. Если мы с вами о чем-то говорим, мы понимаем друг друга на каком-то знаковом уровне. Есть какая-то колбасная эмиграция, компьютерная, а я человек словесной культуры. Что мне там делать? И так хочется жить у себя дома, верить, что здесь тоже получится Жизнь.

- И последний вопрос, снова о политике: возможен ли, на ваш взгляд, союз Белоруссии с Россией?

- В философском плане - да! Славянские народы должны быть, по Солженицыну, вместе. Но сегодня - нет... Близки обиды... И нам мешает культура борьбы. Память борьбы. Навыки борьбы. Это - главное препятствие. Научиться бы ценить маленькую человеческую жизнь!..