Стефан Цвейг

Не дождавшийся рассвета

Когда смолкли пушки, а от Австро-Венгрии остался обломок, не знавший, что ему делать с независимостью, Цвейг как истый диссидент вновь "поднял бокал за успех безнадёжного дела".

Родившийся в лоскутной монархии Габсбургов, он с юных лет чувствовал себя человеком не столько австрийской или немецкой культуры, сколько духовным сыном той Европы, которая ещё не знала заколюченных границ и свирепых таможен, но уже набухала взаимным недоверием, приведшим к взрыву в 1914-м.

Когда смолкли пушки, а от Австро-Венгрии остался обломок, не знавший, что ему делать с независимостью, Цвейг как истый диссидент вновь "поднял бокал за успех безнадёжного дела".

В 1920-х он стал ошеломляюще знаменит. Со свойственной ему трезвостью Цвейг объяснял успех прежде всего заботой о читателе: подобно скульптору, он отсекал лишнее от первоначального текста, превращая его в ёмкую небольшую книгу.

Секрет успеха Цвейга – в душевном здоровье его книг. Он много писал о болезненных явлениях психики, но мало кто из литераторов того тревожного времени сохранял такой заряд просветительского оптимизма, как Цвейг. Для маленького человека, придавленного то экономическим кризисом, то тиранией, то войной, его книги были глотками кислорода.

Последние годы жизни Цвейга омрачились наступлением Гитлера. Не менее горько было наблюдать ослиную беспечность сограждан – даже в Австрии евреи не верили, что с ними может случиться беда. Словно заранее готовясь к смерти, Цвейг торопился написать "Вчерашний мир (Воспоминания европейца)" – реквием по цивилизации, которую так любил.

Когда стало ясно, что Германия поглотит Австрию, Цвейг дрогнул. Старый европеец не выдержал второго за четверть века торжества мракобесия – и покинул родину. А четыре года спустя в далёкой Бразилии добровольно ушёл из жизни, завещав остальным "дождаться рассвета".

Таких европейцев, как Стефан Цвейг, давно уже нет. Их не стало после Второй мировой войны. Духовный климат стран нынешнего Евросоюза подозрительно напоминает советскую модель – не столько "расцвет и сближение равных культур", сколько удручающая нивелировка. Похоже, интеллигенция Европы забыла о своей роли в угоду двум ложным альтернативам – высоколобой элитарности и узколобому прагматизму.

Цвейг, отвергавший обе эти крайности, ныне занесён классификаторами в рубрику "средних писателей". Хорошо, если бы "среднего" писателя удосужилась прочесть хоть половина тех, для кого детективы средней руки стали вершиной литературной мысли.