Роман Виктюк
Бабочка, летящая на сцену
Роман Григорьевич Виктюк - "гениальный славянский режиссер", как называет его однокурсница Валентина Талызина, - родился во Львове. Именно там он, будучи еще школьником, начал ставить театральные эксперименты, используя одноклассников и друзей. Когда Рома подрос, он отправился в белокаменную, "на поклон москалям". И они приняли его в ГИТИС. Затем была голодная юность, запреты партийных органов ставить некоторые спектакли, жизнь в тесной московской коммуналке и... любовь. "Служанки" Жана Жене переменили все. Появилась масса поклонников - не только субтильных симпатичных юношей, но и из сильных мира сего. Теперь у Виктюка свой собственный театр, актеры и "чичирки".
С той минуты, как мы познакомились с Романом Виктюком, до того момента, как я начала работать над записанным на диктофон интервью, прошло несколько дней. За это время я успела послушать выступления Виктюка, посмотреть спектакль, им привезенный, и прийти к грустному выводу о том, что меня постигла участь многочисленных телевизионных и газетных коллег, которым Маэстро элементарно "вешал лапшу на уши". То, что показалось мне при первой встрече чуть ли ни откровением, оказалось "бродячими сюжетами" из одной беседы в следующую. Попав под мощный поток обаяния Романа Григорьевича, я простодушно заглотнула наживку - и оказалась на крючке. Впрочем, все эти подробности читателя, который ожидает от интервью качества, волновать не должны. Что ж, еще не поздно: попробуем с крючка сорваться.
- Мне показалось, что вы, Роман Григорьевич, не ждете, пока вам зададут вопрос, а умело ведете за собой интервьюеров, навязывая то, что хотите сказать.
- Да, конечно. Я думаю, что смысл каждого такого разговора состоит только в том, что мне в данный временной отрезок нужно сообщить. Просто выходить к людям, - дурное времяпрепровождение.
- Таким образом, вы навязываете мне игру, в которую я играть не намерена?
- Боже упаси! Вы не производите впечатление человека, которому можно что-то навязать.
- Спасибо. Но ведь сами вы бесконечно играете в какие-то игры, и не только - не сцене. Какой вы на самом деле, Роман Григорьевич?
- Такие веши даже пытаться определить бессмысленно. Наша душа путешествует в разных воплощениях, и осмыслить себя в каждом из них невозможно. Я - Скорпион и Крыса, значит, на мне печать силы и лидерства. Хочу я или нет, - отделаться от этого не могу. Лидером я был с детства, которое прошло в львовском дворе, где я научился понимать идиш, говорил по-польски, по-украински.
- Пан розмовляе украинскою мовою?
- Як я можу нэ розмовляты? Но свой первый спектакль, собрав соседских ребят, я поставил по-русски. Это была опера "Пиковая дама". Без слуха, без образования, я создавал свою собственную сказку. Наверное, уже в этих первых детских опусах проявилась моя страсть к режиссуре. И при этом во мне все время что-то бунтовало против существования в массе. Я чувствовал, что обязан был как-то вывернуться из коллективной среды и занять место впереди.
- Удалось?
- В тринадцатилетнем возрасте я впервые попал в пионерский лагерь. Было это под Киевом, естественно, сверстники воспринимали меня как "бендеровца". Ко мне, хотя я к агрессии не располагал совершенно, сразу возникло резко негативное отношение. И вновь я - конечно, бессознательно - призвал на помощь театр. Собрал детей и начал ставить пьесу, сюжет которой был очень любопытным: немец допрашивал комсомольцев. Если вы думаете, что я играл роль комсомольца...
- Не думаю.
- Конечно, я был немцем, который допрашивал.
- Естественно проявилась ваша "скорпионья" сущность.
- Я же об этом и говорю... И - все. С этого момента все было подчинено мне: я стал знаменитостью. Дочка директора лагеря сразу меня полюбила, я ей назначал свидания и меня даже оставили в этом лагере на вторую смену. Бесплатно.
- Жизненный опыт, приобретенный в пионерском лагере, пригодился в дальнейшем?
- В частности, в армии, служить в которой мне было противопоказано совершенно. К моменту призыва я уже работал в театре и на телевидении, все в Львове меня знали - и военачальники делали все возможное, чтобы освободить меня от службы. Один умный генерал мне посоветовал: "Пойдите, а при первой возможности я вас освобожу". Я пошел. И так читал эту присягу на военную службу, так клялся любить родину, - как будто играл "звездную" роль. Командир полка, услышав это, приказал: "Каждый раз, когда солдаты будут принимать присягу, первым с автоматом должен выходить он". Я, по-моему, эту клятву прокричал раз тридцать пять. Потом ко Дню Советской Армии командир полка попросил меня поставить какой-нибудь спектакль. Я выбрал из "Фронта" Корнейчука именно тот акт, где все офицеры ползают в окопах и воюют против немцев. Все - начальник школы, лейтенанты - в этой пыли, в этой грязи ползали по четыре часа в день. А меня оставили в покое. Я был избавлен даже от того, чтобы ночью бежать на кладбище с окурком на носилках.
- А это еще зачем?
- Чтобы похоронить окурок, брошенный в неположенном месте... В общем, армию я прошел спокойно. Рубцов на сердце, должен сказать, не осталось.
- Что было после армии?
- Безумный ребенок из Львова поехал учиться в Москву. Я никогда в жизни не уезжал так далеко, и меня провожали как в Сибирь (мамин брат и другие родственники отсидели по многу лет как "бендеровцы-).
- Итак, вы приехали в Москву...
- ... в убеждении, что должен учиться не на театрального человека, а на музыкального. Даже уговорил месячным стоянием под дверью святую Галину Петровну Рождественскую научить меня "до-ре-ми-фа-соль" - я ничего этого не знал. Сутками напролет мы занимались музыкой. Я даже дирижировал, играл на рояле: если мне что-то взбредет в голову, - остановить меня нельзя. Так было всегда.
- "Непреклонный белый человек"...
- На мой век выпало столетие Ленина, пятидесятилетие образования СССР и многое другое, но я не поставил ни разу ничего конъюнктурного. При этом на мне всегда было клеймо антисоветчика. А сейчас я живу в квартире сына Сталина - самый большой абсурд, который можно придумать. Никак не могу избавиться от ощущения, что из этой квартиры, хоть и приватизированной, меня, рано или поздно, выселят. Только представьте себе: живу в первом доме у Кремля. Ужас! Я уже и планировку в этой квартире переделал, но, все равно, ощущение того, что я там нахожусь случайно, - живет во мне категорически.
- Я слышала, что вы очень долго слонялись по коммунальным квартирам.
- Конечно. Наследие Сталина мне досталось только пять-шесть лет назад... В ГИТИСе мне невероятно повезло с педагогами. Я бегал на все занятия, даже на те, которые посещать был не должен. Мой диплом подписывала сама Алиса Георгиевна Коонен. После смерти Таирова она было отсечена от жизни совершенно. А тут впервые после перерыва возглавляла экзаменационную комиссию. Никогда не забуду ее слов: "Никому оценок ставить не буду. У меня только одна просьба: поставить высший балл", - и назвала меня. Говорят, что после смерти Таирова Алиса Георгиевна прокляла Театр имени Пушкина, бывший Камерный. Через много лет мы репетировали там спектакль "М.Баттерфляй". И вдруг в зал (действие происходило зимой) влетела бабочка и полетела к сцене. Людмила Максакова тогда сказала мне: "Она, по-видимому, первый раз сняла проклятие. Может быть, я сумасшедшая, но бабочка - душа Коонен".
- А что, красиво...
- Во всяком случае, тогда замечательно принимали премьеру, после которой мне вручили медаль Таирова и Коонен. Вообще считаю, что во всем есть некая закономерность. Я был одним из первых, кого Юрий Александрович Завадский пустил со стороны в театр Моссовета ставить спектакли.
- Прекрасно помню вашу "Царскую охоту" в театре Моссовета.
- Она идет вот уже двадцать лет. А в свое время мне грозило исключение из ГИТИСа: прекрасно успевая по всем дисциплинам, я вел себя вне общей заданной программы. Остался я в институте только благодаря Юрию Александровичу. Как худрук ГИТИСа он пришел на показ "Женитьбы Фигаро", где я играл Керубино. Сам он когда-то играл в этой пьесе графа Альмавиву. И вот после нашего спектакля Завадский сказал: "На этом курсе есть один человек, достойный искусства", - и этим меня спас. Работая в театре Моссовета, я никогда не напоминал Юрию Александровичу об этом эпизоде. А однажды он меня спросил: "У тебя есть религиозный покровитель?" Я ответил, что - есть: святой Антоний. Завадский вдруг заплакал: "После того, как я сыграл "Чудо святого Антония" Метерлинка, поверил навсегда, что святой Антоний - мой покровитель". Тут я и напомнил ему эту институтскую историю. И Завадский, утирая слезы, воскликнул: "Это - ты? Я ведь ищу тебя с тех пор..."
- Действительно, повезло вам с педагогами. А еще, если не ошибаюсь, считаете своим учителем Оскара Уайльда?
- В том смысле, что у нас в основном совпадает позиция по отношению к искусству.
- Уайльд сравнивал художника с цветком (цветет, как хочет), но, при всей его экстравагантности, все-таки, был человеком морали. О Виктюке же говорят как о человеке вне морали.
- Что имеется в виду?
- Наверное, то, что вы занимаете позицию некого наблюдения, стороннего и холодного, за борьбой добра и зла.
- Мало ли что говорят... Весь мой путь, наоборот, был борьбой с навязываемой обществом моралью, а вовсе не созерцанием со стороны. В противном случае я бы ставил Сафронова, который меня обхаживал. И как еще обхаживал! Я помню этот вечер, когда он приехал в черном костюме со звездой Героя, привез напитки и еду, накрыл шикарный стол и читал пьесу. И замминистра культуры, Зайцев Евгений Владимирович, ненавидя меня, уговаривал, чтобы я обязательно поставил эту пьесу. Они вообще считали, что я должен быть с ними. И сейчас коммунисты пишут в бульварных газетенках, что я - с ними.
- А вы - над всеми?
- У нас ведь частный театр. Какое Жан Жене имеет отношение к политической структуре, в которой мы сегодня оказались? "Служанки" - пьеса о метафизике зла.
- Но вы-то сами - внутри этой метафизики или вне ее?
- Как можно быть внутри? Думаю, что я - в противоречии. Нужно просто понять, о какой морали мы с вами говорим.
- Так я и пытаюсь выяснить, что для вас является нормами морали!
- О! Есть десять заповедей, а есть мораль, которую вам навязывает существующая политическая структура. Прежде всего, это касается вмешательства государства в вопросы любви.
- Моя очередь спрашивать: что имеется в виду?
- То, что семейную ячейку государство насильно превращает в политическую структуру, убивая в человеке свободу. Любовь ведь приходит свыше, а вот они в это вмешиваются. Единственное, куда им не удалось вмешаться, - в дела Ромео и Джульетты, Тристана и Изольды. Они не трогают Ромео и Джульетту, потому что ребята не дошли до следующего кирпичика под названием "семья". Я не знаю ни одного произведения, где бы два великих любовника входили в бессмертие с помощью семейной клетки.
- Так уж - клетки?
- Семья - это и есть государственная клетка. Золоченная ли, серебряная, железная - но у государства всегда от нее имеется замок и ключ. Причем, государство точно знает, когда выпустить на волю, когда загнать, когда запереть. Такая мораль - против меня. Я уже объяснял в каком-то диалоге Караулову, что семья - не есть та обязательная структура, которую завещал Господь. Я первым начал кричать о том, что человек - структура бисексуальная, имеющая мужское и женское начало в равной степени. Артистов категорически неправильно воспитывают в советском театральном заведении, где из них делают только женщин или только мужчин. До сегодняшнего дня мои советские критикессы не могут понять, каким именно способом жили два влюбленных человека в моем спектакле "М. Баттерфляй".
- Напомним: через много лет счастливой жизни вполне гармоничной пары возлюбленная оказалась возлюбленным.
- Так вот, критиков интересует способ. Я этой Маше Седых по телевидению отвечал и в газетах: она не понимает, потому что давно забыла о сексе. Ей уже не о способах думать надо, а борщ варить. Впрочем, трагедия в том, что она и этого не умеет...
- То есть, вы выводите на сцену актеров с бисексуальным воображением?
- А как может быть по-другому? Тут никакого открытия нет. Только для советской страны явилось шоком то, что в "Служанках" верхняя половина костюмов - мужская, нижняя - юбки. А я считаю, что роль служанок должны играть мужчины. Собственно, и сам Жене так считал...
- Переносится ли бисексуальное воображение, которое вы воспитываете на сцене, и на личную жизнь актеров?
- Это уже вопрос не ко мне, а к актерам. Вообще же сцена не имеет никакой связи с их личной жизнью.
- Но конкретные актеры, играющие, скажем, в "Служанках", - бисексуальны и в жизни?
- Клянусь, даже не задумывался никогда. По простой причине: воображение ничего общего с реальностью не имеет. У них всех семьи, "манюрки", дети - вы что, с ума сошли? У всех! Впрочем, если бы они вздумали реализовать воображение в реальности, - в этом не было бы ничего зазорного. Но это вовсе не обязательно. Я недавно в Китае встречался с актером, который всю жизнь только "манюрок" и играл. Казалось бы, это должно в него войти. Но я видел фотографии его жены и детей.
- "Манюрками", как я понимаю, вы женщин называете?
- Всех. А мужчин - "чечерками".
- А почему - так?
- "Чечерка" - половой орган. И "манюрка" - половой орган.
- Это на каком же языке?
- Мне так удобно, чтобы не произносить вслух всем известных слов. А "гедзаться" - это совершать "гедзальный" акт. Когда работаю с американскими, шведскими артистами, они моментально привыкают к этим словам - и легко общаться. Разве не симпатичные слова? Игра, баловство должны быть во всем.
- Недавно в телеинтервью упомянутому вами Караулову Андрей Петров сообщил, что сегодня во всем мире мужчине, чтобы пробиться в высшие театральные и музыкальные слои, необходимо изменить привычную сексуальную ориентацию на менее традиционную. Правда ли, что возникла сегодня такая тотальная гомосексуальная ситуация?
- Петрову с Карауловым, наверное, лучше знать. Я думаю, что сейчас во всем мире другой вопрос более актуален: нужно спасать "натуралов", потому что они - меньшинство. Надо заботиться о том, чтобы эти ошметки мужского сохранить.
- Вы сами любили когда-нибудь женщин?
- Ну а как можно без этого, скажите? А вы?
- ?..
- Значит, в вас еще не открыта вторая половинка. Рано или поздно, говорю я своим артисткам, наступает пора, когда надо обязательно через это пройти. Марлен Дитрих, Грета Гарбо - не худшие образцы, правда ведь?
- Кто-то из российских критиков написал несколько лет назад: "Виктюк - генерал, знающий ответы на все загадки. Разгадка у него одна: "задница".
- Я никогда не читаю никаких газет. Даже не знаю, кто написал эту глупость. Мир, в котором я существую, к сожалению, - мир зависти.
- А еще в печати вас часто обвиняют в формализме. Не без оснований, на мой взгляд. Взять, к примеру, ваших "Служанок" и "Федру". В первом случае - блестящая пластика, ради которой вы пожертвовали сюжетом. Во втором - вы приносите в жертву той же блестящей пластике уже цветаевский стих. Не велика ли жертва? Форма торжествует победу над содержанием?
- А форма и есть содержание искусства. Не "что", а "как" определяет все. Что же касается сюжета... Кто хочет, тот поймет: микрофоны доносят все тексты. Но должна же быть магия, доходящая только через молчание и импульсы.
- Хочу, чтобы вы прокомментировали одно утверждение: "Не попасть к Виктюку, пока он тебя ни "виктюкнет".
- Глупости, это даже смешно.
- То есть, дифференцированно подходите к отбору в каждом конкретном случае?
- Я вообще убежден, независимо от мужского или женского партнерства, что как только в творчестве переходишь телесный рубикон, - искусство заканчивается. Гениальное возникает только тогда, когда есть дистанция тайны. Всегда взаимопроникновение всех этих токов должно быть на уровне духовном. Насытиться телом, открыть через него человека, проще. Но тогда дистанция между двумя душами - половой орган. Мужской.
- Уточним: вы не приемлете для себя сексуальную близость с партнерами по сцене?
- Категорически. Повторяю: это невозможно. Вот здесь проявляется нравственная структура искусства, а не жизни. В жизни же, когда человек уходит из твоего творческого поля, - пожалуйста. Иначе - никак. Каждый артист - грань твоей души, ее отсвет. Существует взаимопроникновение, когда свечение не должно исчезать с годами. На один раз режиссер как потребитель пользует актера как товар - и убивает этим артиста, употребив его и творчески, и физически. Как "гондон", который уже использован и больше не нужен.
- На пресс-конференции я слышала ваш рассказ о том, как после премьеры "Масеньких трагедий" Михаила Городинского вы вышли из театра с Хазановым - и попали в толпу провинциальных зрительниц, которые спешили выразить свое возмущение увиденным.
- Я действительно об этом рассказывал. Ну и что?
- Вы умолчали о финале истории. На возмущенные реплики вы отреагировали так: "Гена, какие у них ужасные шапки!-
- Умница: так я и сказал. Посмотрев на эти ножки и шапки, я изумился - как их можно всерьез воспринимать? Да не нужен им спектакль. Разве могут они оценить Городинского? Я, кстати, его очень люблю. Замечательный человечек.
- А еще на той же конференции вы рассказали, как потерпел крах спектакль по пьесе Пантелеймона Романова "Постскриптум к Вишневому саду". Не потому ли он провалился, что родители пионеров, занятых в вашем спектакле в большом количестве, пожаловались на растление детей?
- Ты что, с ума сошла? Безумная, что ли? Родители не имели к этому никакого отношения - что за глупости? Все упиралось в Гену Хазанова - при чем тут дети, какие родители?
- А Геннадий Викторович при чем? Почему вы с ним разошлись?
- По очень простой причине: он хотел быть единственным. А когда на первый план выходит режиссура - не годится. Он же не привык к партнеру, тем более - к партнерам, да еще к таким, которых не переиграешь. Какой скандал, какие дети? Смешно.
- Скажите, Роман Григорьевич, уместна ли в разговоре с вами категория "счастье-?
- Уместна. Я вообще считаю, что сама наша жизнь на этой планете - уже есть добро. Не радоваться каждой минуте - преступление. Это мое глубокое убеждение, так я и существую.
- В таком случае, что для вас уход из жизни близкого человека?
- Я ведь знаю, что этот мир временный и существует Вторая реальность. Если ты готовишься к переходу в нее, все остальное уже не имеет значения. Очень просто все спихнуть на земную структуру. Но над ней есть утренний пар, выпадающий росой. Именно это роса, превращаясь в воду, опускаясь обратно на землю, определяет, чему расти на почве.
- Все это чрезвычайно поэтично, но какое отношение роса имеет к вам, Роман Григорьевич?
- Так ведь не замечают люди эту росу, а придумывают то, что бы они сами хотели в землю посадить. В силу испорченного воображения и возникают все эти "задницы". Каждый из критиков говорит о себе, а не обо мне - в этом их величайшая трагедия. Умение предугадать вперед и тебе наметить путь - вот задача критика. А Маша Седых реализует только свои комплексы.
- По-моему, Маша Седых - это ваш личный комплекс: вторично ее вспоминаете.
- Я ей тридцать раз отвечаю, а она все равно пишет: "Как же в это можно поверить?" Да я приглашу в Москву героев "М.Баттерфляй" специально для нее.
- А они существуют на самом деле?
- Ты что, с ума сошла? Жопа, это реальные лица.
- Сам - жопа.
- Тише. Они - живые, и я хочу их всех собрать вместе с актерами. И - с критиками. Пусть герои сами расскажут моей Маше Седых, каким способом они жили, и как семнадцать лет влюбленный не замечал, что его "возлюбленная" - мужчина. Может быть, разобравшись, наконец, со способом, Машка поймет смысл этой пьесы.
- И это все, чего вам не хватает для полного счастья?
- Отвечу. С детства меня не покидает ощущение одиночества. Не потому, что вокруг нет людей - это все есть. Но понимаешь, что тебе дано ощущение тайны, которую ты не можешь ни объяснить, ни навязать, ни пробиться с ней к людям. Сейчас, когда на место Бога пришел расчет и деньги, когда сердце уходит из основной ценности человека на земле, - невозможно пробиться сквозь стену, докричаться до этих механизмов, железных автоматов, которые прячутся в клетку семьи, где, как им кажется, они замечательно функционируют. Мне мешает, что становится все меньше и меньше артистов, которые способны в своем компьютере иметь кнопки страдания, радости, муки, смерти. В том, что их становится все меньше, есть величайшая грусть. Но я с упорством кретина каждое утро прихожу в репетиционный зал и голыми руками забиваю на площадке гвозди. Раны на руках не заживают. Я глубоко убежден: если они затянутся, - нужно все бросить и сказать: "до свидания". Кто не ощущает этой прозрачности, которая над всем, не должен заниматься искусством... Полиночка, вы - русская, я вам хорошо рассказывал T отстаньте...
P.S. Как утверждают люди, особо приближенные к Виктюку, "русская" и "отстаньте" - два его любимейших выражения. Что же до моего впечатления от собеседника... Можно, конечно, назвать его демагогом. Но если это так T более очаровательного демагога мне в жизни встречать не приходилось.
