Петр Поливанов

Биография

В 1874—77 гг, участвовал в сарат. революц. кружках. С 1878 г. студент Мед.-Хир. акад., участник студенческих волнений, в декабре т. г. выслан в Волог. губ.; 29 августа 1880 г. освобожден от надзора. 16 августа 1881 г. вместе с М. Д. Райко пытался освободить М. Э. Новицкого из Сарат. тюрьмы, арест. и Саратовск. военно-окруж. судом 21 сентября 1882 г. приговорен к бессрочной каторге. Отбывал в Алексеевском равелине и в Шлиссельбурге до 1902 г. Покончил с собой в Лозанне.

П.Е.Щеголев:

"Как и многие юноши, увлеченные идеей служения своему народу и делу его освобождения (причем вовсе не из материальных побуждений, ведь Поливанов принадлежал к высшему российскому сословию), он уходит из старшего класса гимназии в 1877 г. и едет добровольцем в Сербию воевать в рядах восставших против турецкого ига, а затем спешит в центр революционной борьбы — Петербург, где (с целью легализации) зачисляется студентом ветеринарного отделения Медико-хирургической академии осень 1878 г.). Вскоре следует его первый арест и ссылка в Вологодскую губернию за подготовку шествия студентов с петицией о попираемых правах. Уже в Вологодской губернии — два новых ареста и переводы о все более отдаленные ее места. К концу 70-х годов обстановка в стране так сильно накалилась, что правительство стало лавировать; начали пересматривать дела административно сосланных, и Поливанова отправляют в Саратов под надзор полиции."

В.И.Дмитриева:

"Петр Сергеевич Поливанов, общий любимец, за свой бурно-пламенный темперамент прозванный товарищами "Петролем", да и это прозвище переделали потом в ласкательное "Петролька".

Сын состоятельных родителей (отец его, помнится, был полковник и помещик) он в то же время уже совершенно оторвался от семьи, курса нигде не кончил и, увлеченный потоком революционного движения, вел жизнь богемы среди саратовской молодежи... Небольшого роста, с нервным подвижным лицом, на котором ярко горели большие черные глаза, он производил впечатление никогода не угасавшего внутреннего горения, сжигавшего его мозг и сердце. Что бы он ни делал - шел на демонстрации, спорил, пел "Марсельезу" или декламировал стихотворения В.Гюго - во все он вкладывал всю свою душу и энтузиазмом своим заражал других. Эта пылкость характера в соединении со способностью увлекаться до самозабвения были отчасти и его недостатком; ему не хватало выдержки и хладнокровия, которыми отличались двое его товарищей И.Майнов и Ширяев, - быть может в этом и кроется причина его преждевременной гибели.

Товарищи относились к нему с любовью, с оттенком дружелюбной насмешливости...Многие также подшучивали на тему об участии Петроля в московской демонстрации при проводах высылаемых на север киевских студентов, когда молодежь была жестоко избита охотнорядцами. Сам он не любил об этом говорить, но по рассказам товарищей, не только находился в первых рядах демонстрантов, но говорил речь, а затем сорвал с себя пальто и разосла его под ногами осужденных, за что и был зверски избит, арестован, а после освобождения еще некоторое время лежал в больнице. Следы побоев оставались у него до сих пор: он немного прихрамывал и мог свободно владеть рукой. Дикая расправа оставила в нем такое неизгладимое впечатление, что, при воспоминании о нем, он бледнел и говорил: "пусть повесят, пусть пристрелят, только бы не били".

П.Е.Щеголев:

"Как чистый народник (лавристского направления), он отвергал нечаевские методы организации, отвергал стремление делать революцию сверху. Между тем логика борьбы конца 70-х гг. привела к созданию “Народной воли”, политическому направлению в народничестве. Людям поливановского склада казалось, что народовольцы после свержения самодержавия способны привести страну к революционному террору. В спорах с оппонентами последние “доказывали, что с их стороны призыв к борьбе за конституцию отнюдь не равносилен отказу от стремления к социализму, что их централизованная организация не более как боевой аппарат, необходимый для свержения царизма, а вовсе не “Комитет общественного спасения”, готовый вести народ к свободе, сковав его по рукам и по ногам, чтобы” тот, по темноте и упорству, не вздумал пойти к той же свободе своим путем..." Им и хотели бы верить ввиду обаятельности их подвигов, и не совсем-то верили, опасаясь впасть в ересь против заветов Лаврова и Бакуниа. Не без колебаний и Поливанов вступает в саратовский центральный кружок “Народной воли”, активно участвует в пропаганде среди рабочих, хлопочет об устройстве нелегальной типографии."

В.Н.Фигнер:

"Петр Сергеевич Поливанов, сын богатого помещика Саратовской губернии, был одним из самых симпатичных людей революционного лагеря. Небольшого роста, он имел красивое, смуглое лицо южного типа, с правильными чертами и прелестные карие глаза газели. По натуре он был склонен к романтизму: в детстве мечтал, как, впрочем, часто мечтают мальчики, о военных подвигах и славе Наполеона.

Мое знакомство с Поливановым началось в 1878 году в Саратове, куда я приехала, чтобы служить в земстве и жить в деревне для пропаганды. Поливанов в то время был гимназистом, участвовал в кружке самообразования, имел уже определенные убеждения социалиста-народника и с революционными целями совершал экскурсии в ближайший деревни. Из общественной квартиры Марии Антоновны Брещинской, служившей центром для саратовских землевольцев, по субботам мы часто видели маленькую фигурку с пачкой брошюр подмышкой. С таинственным видом, придерживаясь домов, фигурка пробиралась по улице, своим видом невольно обращая на себя внимание. Указывая на нее, мы со смехом говорили другу другу: «Смотрите, Поливанов идет в народ». Действительно, по окончании субботних уроков, приняв вид опасного конспиратора, он отправлялся до понедельника куда-нибудь в окрестности, чтобы распространять среди крестьян нелегальную литературу.

..В 1878 г., будучи гимназистом, отправился в качестве добровольца в Сербию завоевывать ее независимость, а в 1882 г., сделавшись народовольцем, предпринял освобождение из Саратовской тюрьмы своего товарища по «Народной Воле» Новицкого, против которого, в сущности, никаких серьезных обвинений не было. При этой попытке, в состоянии исступления, он убил сторожа (или полицейского).

Самая попытка кончилась неудачей: приготовленный кабриолет с седоками опрокинулся: Новицкий, Поливанов и Райко, правивший лошадью, были задержаны толпой и так зверски избиты, что Райко умер, а Новицкому и Поливанову дело стоило смертного приговора, который, после подачи просьбы о помиловании, был заменен каторгой. Свое прошение о помиловании Поливанов объяснил желанием облегчить участь Новицкого. «Я думал, что он хочет жить», говорил он нам, а «без меня прошения он не подал бы». А между тем, как инициатор, Поливанов чувствовал, что «а нем лежит ответственность за предпринятую попытку освобождения.

Одной из черт, характерных для Поливанова, было постоянное восхваление трех наций: турок, поляков и испанцев. Первым, не без основания, он приписывал врожденную честность, благородство и уменье с достоинством держать себя в повседневных -отношениях, а поляков и испанцев славословил за дух рыцарства, который находил в них. Симпатия к испанцам побудила его даже к изучению испанского языка, что смешило нас, так как книг на этом языке мы в крепости не могли надеяться получить. За эту склонность к испанцам я в шутку звала его гидальго.

Другой особенностью Поливанова была страсть к животным, в частности к птицам, за что другим прозвищем его было «Pierre l'oiseau». С голубями у него была тесная дружба; в своей камере он предоставил в их распоряжение вентилятор, в котором они выводили птенцов. Чтобы кормить этих прожорливых сожителей, он отказывался от ужина, прося заменить его овсом, и находил удовольствие по целым часам разговаривать с ними, имитируя их воркование, и уверял, что голуби и. он понимают друг друга. Наши огороды привлекали синичек, и Поливанов так приручил их, что они садились ему на шапку и клевали насыпанный на нее корм.

В равелине Поливанов испытал великие страдания, толкавшие его на самоубийство. Яркое художественное описание его переживаний он оставил в воспоминаниях, написанных в Шлиссельбурге и восстановленных после выхода из крепости. Чрезвычайная нервность с припадками почти психоза обнаруживалась в нем в течение всего пребывания среди нас и часто внушала нам тревогу. В эти периоды он удалялся от всех товарищей, не ходил на прогулку и, оставаясь в камере, весь день буквально метался но ней взад и вперед, нервно потирая руки. Настроение его в такие моменты было крайне мрачное, недоверчивое и подозрительное, что было совсем несвойственно его милому характеру.

Хотя Поливанов не чуждался работ в мастерских, но особого увлечения ими не выказывал: главной страстью его были книги, которые он поглощал одну за другой с неимоверной быстротой. На мое удивление по этому поводу он отвечал: «Я вижу и читаю с р а з у 15 строк». В литературе я встречала указание лишь на один пример такой способности — ею обладал знаменитый Эмиль Золя. И такое чтение не было у Поливанова поверхностным—этому мы имели множество доказательств. Так, он передавал все содержание большого номера еженедельника "Times" с точностью, почти буквальной. Изумительная память позволила Поливанову накопить большой запас знаний за те 20 лет, которые он провел в крепости. Они относились преимущественно к политической истории и к общественным наукам, тогда как к естествознанию и математике он был совершенно равнодушен.

Обладая значительным литературным талантом, Поливанов, кроме воспоминаний об Алексеевском равелине, которые показывают замечательную психологическую память, оставил рассказ из тюремной жизни: «Никак кончился!» А в эпоху наших стихотворных увлечений написал немало стихов на русском и французском языках.

При феноменальной памяти неудивительно, что Поливанов был хорошим лингвистом. Кроме французского и немецкого, которые он знал до тюрьмы и в крепости должен был в них только усовершенствоваться, он хорошо ознакомился с английским и вполне бегло читал на нем. О том, что он изучил испанский, я уже упоминала.

В группе людей, собранных в Шлиссельбурге, человек с таким образованием, какое имел Поливанов, не мог бросаться нам в глаза, но мне говорили, что после выхода из крепости, когда ему случалось бывать в обществе, он, с его способностью хорошо говорить, производил впечатление блестящего человека.

Среди нас Поливанов имел немало друзей. Между ними первое место занимал, кажется, Морозов, посвятивший ему прочувствованное стихотворение, в котором можно найти намек на нередко меланхолическое настроение его друга. Большое место он занимал также в душе Шебалина; но вообще нельзя было не любить этого умного и незлобивого товарища, в котором всегда чувствовалось нечто рыцарское и вместе с тем что-то детское. "

П.С.Поливанов:

"Я в первые же дни заключения в крепости решил, что в тюрьме нужно или, сохраняя полное хладнокровие, спокойно покоряться своей участи, или же, если вступать в борьбу, то только с тем, чтобы не оставаться в живых. Ничем так нельзя порадовать наших врагов, как доставить им новый случай надругаться над тобой, и ничто не может их так сильно злить, как ясность духа и спокойствие, которых не могут сломить все измышленные ими пытки”.

М.Ф.Фроленко:

“Он в Шлиссельбурге успел изучить итальянский, испанский, английский языки. Читая английскую газету глазами, он переводил ее тут же на русский, как бы читая на этом языке. Память у него была изумительная. Он знал все процессы, фамилии всех подсудимых, кого к чему приговорили. Иногда судившийся забывал многое из своего суда, а Поливанов знал и напоминал. Он был для нас живым справочным календарем. Ему нужна была деятельность, притом кипучая деятельность, а выпало сидеть сложа руки (в нашей тюремной жизни он как-то мало принимал участия, сторонясь ее). Он часто предпочитал полеживать где-нибудь в укромном месте и думать о воле. Оставайся он на воле, он, наверное, оставил бы по себе значительны след, но заключение в тюрьму не прошло ему даром. (...)

Как много накипело в душе Поливанова и как он внутренне горел, и если сторонился других, искал уединения, то в этом сказывалось понимание себя самого, боязнь прорваться и искание покоя. О покое, о жизни без волнений и были его мечты, часто даже вслух при разговорах. Ему хотелось отдохнуть, хотелось избавиться от вечного кипения и недовольства, для этого сбежал и за границу”.

В.Н.Фигнер:

"...Гершуни и с жандармами, т. е. со смотрителем и комендантом, держался такой же системы, рассказывая им обо всем, даже о том, что он помогал в бегстве Поливанову."

П.А.Щеголев:

"По коронационному манифесту 1896 г. вечная каторга была заменена Поливанову двадцатилетней, и осенью 1902 г. его отправляют в ссылку в захолустный городок Акмолинской области Атбасар (в 200-х верстах с Транссибирской магистрали). 17 апреля 1903 г. Поливанов бежал, а через несколько недель оказался в Париже. Там он без колебаний примыкает к партии социалистов-революционеров и вступает в ее боевую организацию, решив принять личное участие в покушении на В. К. Плеве.... Но напряжение 20-ти прошедших лет подорвало физические и моральные силы бывшего узника, его охватывали приступы отчаяния от сомнений в физической пригодности к выполнению революционного долга, как он его понимал."

В.Н.Фигнер:

"Шлиссельбуржцы и старые революционеры манили к себе Азефа: Поливанова, психологические особенности которого и революционное прошлое требовали бережного отношения, он втянул в террористические приготовления, и Поливанов среди этих приготовлений застрелился у Азефа на даче, во Франции.

Его самоубийство на свободе, когда жизнь, казалось, открывала ему возможность деятельности и личного удовлетворения, своим внутренним трагическим противоречием глубоко потрясло всех нас, которые вместе с ним переживали и пережили бездеятельные темные годы заточения. "

В.И.Дмитриева, 1878 г.:

"...Встретившись как-то в "Липках", в сиреневой беседке, пронизанной лучами раннего майского солнца, мы с Поливановым разговаривали..., и он сказал: "если я когда-нибудь окажусь неспособным принять участие в деле революции, которое считаю главным делом или изменю ему, то сейчас же пущу себе пулю в лоб!" Я тогда не придала значения этим словам, относя их насчет обычной Петролькиной восторженности, и не подозревая, что они окажутся пророческими."

Поливанов П.С.: из записной книжки 17 августа 1903 г, г. Лориан.:

“...Жить остается с четверть часа. Странно все мое волнение. С полчаса назад я сильно волновался: не трусил, нет, а... испытывал ощущение человека, который разделся и собирается нырнуть, но ежится при мысли о холодной воде...

Меня несколько смущает мой револьвер: он небольшого калибра, но пули оболочечные, бьет, должно быть, сильно. Теперь я совершенно спокоен. Мне даже забавно, что еще несколько минут, когда я найду себе укромный и достаточно поэтический уголок, одно движение моего пальца кончит все. Исчезнет нежная лазурь неба, свежий ветерок, который так приятно обвевает мою вспотевшую голову,— свет, зелень деревьев, шум уличной толпы, все, все умрет для меня.

Теперь я мало думаю о себе. Меня заботят те, кого я так любил, кого я так преступно,— с их точки зрения,— покидаю.

Простите, родные, любимые мои! Все вы один за другим проходите предо мною, всех я мысленно обнимаю, у всех прошу прощения и прошу понять, что это для меня лучше. Ну, выкурю последнюю сигару и пойду на место вечного покоя...

Всех, всех еще обнимаю. Теперь, должно быть, два часа,— когда я сидел в кафе и пил свой последний саfe noir, было без десяти два. Прощайте, мои дорогие, жму до боли ваши руки, обнимаю, целую. Я нашел себе место, где разрешится для меня тревожный вопрос вечности. прощайте, прощайте. Дай вам бог счастья и лучшей судьбы. Позаботьтесь, чтобы мои воспоминания, оставленные там, увидели свет”.

Случайный очевидец, прогуливавшийся в глухом месте городского сада г. Лориана, увидел, как Поливанов, сидевший на скамейке и что-то писавший, быстро встал, вынул из кармана револьвер и без раздумий выстрелил себе в голову.