Петер Конвичный
Вы думаете, богатым опять не понравится?
Не так давно в Большом театре состоялась премьера Летучего голландца Вагнера. Главная новость - участие режиссера Петера Конвичного, одного из самых спорных оперных постановщиков. Критики называли его лучшим режиссером Европы, но при этом на его спектаклях аплодисменты перемешаны с криками Бу-у-у, а сами постановки порой закрывают после нескольких представлений.
- В одном из интервью вы говорили, что Большой должен предоставить певцов, готовых к вашим постановочным идеям. Сейчас вы с ними встретились. Каковы впечатления?
- Я доволен. Особенно хором.
- В Москве практически нет традиции вагнеровских постановок. Это помогает или мешает?
- Скорее помогает. Я бы сам хотел создать здесь подобную традицию. Вагнер требует жизнеспособного театра.
- Если бы ваша фамилия не была Конвичный, вас бы пустили ставить в Байройте? Ведь захотели же пригласить туда Ларса фон Триера? Да и кроме него там много скандалистов...
- Мне кажется, что они меня в Байройте боятся. Но я и не хочу называться скандалистом. Мне кажется, что я и Вагнер похожи в своем обращении к людям. В Байройте происходит нечто непотребное. Там сидят очень богатые зрители. Со сцены им словами Вагнера кричат, что богатство несовместимо ни с человечностью, ни с любовью, а они аплодируют. Это вагнеровское послание в Байройте стараются завуалировать, а мне очень бы не хотелось этим заниматься.
- Я был до слез тронут финалом вашей мюнхенской постановки «Тристана и Изольды», но зачем вам «цирк» во втором акте?
- Что вы называете цирком?
- Когда Тристан радостно выкатывает канареечного цвета диван в качестве любовного ложа. А еще этот бутафорский поролоновый факел...
- Тристан и Изольда долго не могли видеться, и наконец настал час свиданья. И Тристан приносит ей подарок. Он несколько великоват, но для любви подходит. В этом есть юмор, который есть и у Вагнера.
- Вы считаете, что Вагнер допускал хоть тень иронии в этом дуэте?
- Нет. Здесь, конечно, нет ни юмора, ни даже иронии. Просто музыка захлебывается от возбуждения, и я бы не стал над этим иронизировать, но мне важно было показать радость, доходящую до гротеска. Они друг на друга кидаются, и это, с одной стороны - великая любовь, а с другой - в этом есть нечто комичное. Я хочу, чтобы публика смеялась здесь, но смеялась, разделяя радость Тристана. Чтобы потом почувствовать весь трагизм ситуации.
- Вся Европа обсуждает ваших недавних «Нюрнбергских мейстерзингеров», где в финале вы устроили политическую дискуссию, оборвав на время музыку. Зачем?
- В самом деле, в какой-то момент певца, исполнявшего роль Ганса Сакса, одергивали другие мейстерзингеры: «Эй, Вольфганг! Ты хоть понимаешь, что ты там поешь?» Речь о тексте, который звучит на наш современный слух очень шовинистически. Это немецкая проблема. У всех, кто сейчас поет или слушает «Мейстерзингеров», небольшой разлад с совестью. Кажется, что Вагнер испытывает пренебрежение к французской и итальянской культуре, к любой, кроме немецкой. И современный человек, особенно после того что сделал Гитлер, уже не может так говорить - это не принято. Но, с другой стороны, все стараются это место просто не замечать: «Сейчас мы это быстренько пропоем, а дальше все опять будет хорошо». Поэтому я сказал еще на репетиции - не знаю как, но это место обязательно должно стать предметом открытой дискуссии. И меня очень поддержал дирижер Инго Метцмахер. Мы придумали паузу, в которой Ганс Сакс отвечает своим оппонентам: «Этот текст надо перевести на современный язык, истолковать его правильно. Эти слова не о презрении к другим культурам, не о Deutsche ueber alles - это как если бы сегодня кто-то говорил об антиглобализации, об антиамериканизации, о том, что повсеместное насаждение кока-колы и «Макдоналдсов» - это нехорошо». А еще Ганс Сакс говорит: «Вагнер прав, нельзя забывать свои корни. Да, я считаю, что над этим текстом надо призадуматься, но у нас ведь нет права менять какие-то строчки». И как раз после этих слов маэстро Метцмахер обращался к певцам с просьбой прекратить дискуссию и продолжить спектакль.
- Певцы, с которыми работал ваш знаменитый отец Франц Конвичный, и дирижеры его поколения наверняка со скандалом отказались бы участвовать в подобных постановках. Они предпочли бы стоять на сцене в этих смешных латах и шлемах с перьями, размахивая копьями. Но у них были фантастические голоса, каких теперь не сыскать. Вам не жалко, что современные певцы-актеры перестали быть певцами с большой буквы?
- Это не совсем так.Просто голоса стали не такими объемными. В 20-е и 30-е годы Вагнера пели не так громко, и тогда каждое слово было понятно. Потом, я, например, работал с Эвой Мартон - у нее огромный голос, но она прекрасная актриса. Я бы не стал говорить, что сегодняшние певцы слабее. Просто есть неправильное представление, что вагнеровская музыка - это сплошной ор.
- Как ваши убеждения воспринимают русские певцы, которые любят покричать?
- Я заметил, что русские коллеги стараются петь в сторону зала, а это убивает взаимоотношения между партнерами, и на этом игра в театре заканчивается. На репетициях я стараюсь найти компромисс, чтобы они и общались друг с другом, и были хорошо слышны.
- В России опера - нечто элитарное и крайне старомодное. Готовы ли вы к очередному взрыву?
- Вы думаете, богатым опять не понравится? (смеется).
- Вероятно. К тому же вы часто провоцируете зал на ответную реакцию - на ваших спектаклях персонажи раздают партеру визитки и так далее...
- Я и вправду часто делаю такие вещи, но я никого не хочу спровоцировать. Я просто хочу очистить оперу от «нечестных» эмоций. Многие любят музыку, но не хотят принимать сюжет. Они асоциальны. Я, например, считаю, что «Богема» Пуччини совершенно лишена сентиментальности как сюжет. И когда все плачут от этой прекрасной музыки, игнорируя жесткость и циничность происходящего, - я это ненавижу, как ненавижу, когда Аида в роскошном костюме поет нильскую арию - она же рабыня. Не может быть на ней красивого платья. Нельзя показывать в опере только красивую музыку, игнорируя «некрасивости» сюжета.
- Еще один ваш проект, который может быть крайне интересен русской аудитории - недавняя постановка в Ганновере оперы Луиджи Ноно «Нетерпимость», либретто к которой составлял в том числе и Юрий Любимов.
- Это был очень успешный проект. Полчаса были овации...
- Вы так говорите, как будто это редкость...
- Да. Часто этого не бывает. Особенно в современной опере, написанной на очень жестком и очень марксистском материале. Там использованы тексты Маркса и Ленина о Парижской коммуне, тексты Че Гевары и Фиделя Кастро. Это даже не настоящая опера, это как эссе о тех последствиях, которыми чреваты все революционные выступления. Такой агитпроп и политический театр. А я сделал все по-другому: у меня эта история про двух девочек. Они лежат в постели и спят, а наутро должны написать эссе о Че Геваре. Звучит очень громкая музыка, дети начинают маршировать и стрелять. А потом к ним является фея и рассказывает о Парижской коммуне. Тогда на сцену прорывается историческая действительность, врываются люди с баррикад, девочки, конечно, пугаются, а потом вживаются в этот процесс. Еще на сцене появляется сам Ленин - на самом деле это дирижер хора собственной персоной - и в этот момент начинается текст Ленина о Парижской коммуне. Еще там есть очень человечные, очень поэтичные сцены, например из «Матери» Горького, сцена материнского плача, когда уже убитого Павла женщины берут и готовят к погребению. Вся группа была в восторге. А я-то думал, что они будут отнекиваться.
- Такое ощущение, что за всем этим бунтом против оперных традиций скрывается крайне сентиментальный человек...
- Пожалуй, вы правы. Я ведь существую как человек в целом, а не как исключительно мозг. Да, в Европе, и особенно в Германии, сентиментальность - нечто негативное, ее не принято выказывать прилюдно. Но в опере это высвобождается. Я правда верю, что опера может исправить психологию социума.
