Николая Корсаков

Крохи жития любимца Аполлона

...Николай Корсаков, тот частенько уклоняется от участия в танцах и боях фехтовальных и все более сидит в углу залы, наигрывая на своей маленькой кефаре нежные мелодии.

Несколько слов от автора.

Опять мне в душу вспышкою, крохотной звездою памяти упала забытая история жизни двадцатилетнего молодого человека… Из прошлого, нет, уже позапрошлого, столетия. Упала и вспыхнула там, горячею, обжигающей искрою...

Полурассыпанные страницы книг, тщетные поиски дат, фактов, портретов.. Нахожу лишь карандашный рисунок (*карандаш – итальянский?) высокий лоб, курчавые волосы ореолом вкруг него, пухлые, несколько чувственные, губы, совершенно юношеский овал лица и грустные, серьезные глаза, дипломатический фрак - сюртук, небрежно завязанный узел шейной косынки.. Знакомьтесь, мои читатели: Николай Александрович Корсаков, выпускник Царскосельского (Императорского Александровского) Лицея, соученик - Пушкина, под нумером сорок три.. Большой нумер. Просто потому, что комнат в Лицее было более, чем пансионеров - учеников… По списку же фамилий Корсаков шел вслед за Александром Пушкиным, Егозою и Французом.. У него не было лицейского прозвища. А, может, и было, да не запомнилось. К примеру: «Корсак», «Гитарист»?...

Потом, после пушкинских блестящих строк стали называть его « кудрявым певцом, любимцем Апполона». Но это было уже не прозвище – признание очевидности, холод факта. Его спутницею всегда была гитара. Властительница чувств в то время….

Я буду писать о ее владельце и она сама незримо будет присутствовать в описании моем, как молчаливый зритель, свидетель, собеседник.. Прислушавшись, быть может, мы с Вами, читатель, уловим сквозь толщу веков ее нежный, печальный глас.. Быть может…

1. 1811 -1812 гг. Царское Село. Императорский Лицей.

…Сергей Гаврилович Чириков обмакнул чересчур скрипучее перо в чернила, звякнув крышечкою прибора, изображающего арапчонка с чашею фруктов на голове, и, выловив кончиком стило жирную муху, плавающую в черной густоте явно не час, а, верно, целых три дни, (*старинная форма произношения –Р.) продолжал писать далее, аккуратно заполняя графы лицейской ведомости – журнала:

«Корсаков Николай: весьма пылок, непризнателен*(* старинное – неблагодарен - Р.), скрытен, нерадив, неопрятен, насмешлив, впрочем, усерден, услужлив, ласков. При больших способностях к учению и самонадеянию, менее прочих прилагает старания. Николай Корсаков столько счастлив памятью и одарен понятливостью, что с первого взгляда, обняв в мыслях изъяснение, считает себя свободным от внимания, и, кажется, не чувствует пользы постоянного прилежания, однако же успехи его в обоих языках довольно хороши…»

На минуту усердный гувернер прервал писание и прислушался к царящей вокруг тишине. С верхних этажей почти не доносилось никаких звуков. Тени от масляной лампы кругами плясали на стене комнаты и причудливые каракули, начертанные грифелем на стене, увеличивались, темнели, светлели, становились ломанными линиями, замысловатым узором, пентаграммою, всем, чем угодно, только не стихотворными строками, которые позволил он непоседливому «нумеру четырнадцатому» начеркать прямо на стене... Василий Федорович Малиновский сперва все ворчал было на эти собрания, но как же стеснить пыл мальчишеский, что не обласкан родительским вниманием в годы ученичества: порядки лицейские строги и видеться с родителями господам студентам - или ученикам все же? – невозможно. Потому и рад бывает искренно Сергей Гаврилович, что по субботам вечерами собираются в его скромной квартире в бельэтаже*(* так в старину назывался первый этаж, находящийся над подвалом, службами. Здание Лицея было четырехэтажным.- Р.) лицеисты и за простым угощением: яблоки, булки с маслом, стаканы черного чаю или морсу клюквенного, - ведут разговоры о литературе, стихах, о том, что долговязый и неуклюжий Кюхля, Вильгельм Кюхельбекер, сын покойного почтенного Карла Кюхельбекера, управляющего гатчинским поместьем покойного Государя Императора Павла Петровича, придумал, ни много, ни мало: «Философический словарь » со своими собственными мыслями и толкованиями.. Как бы припомнить, на днях нескладный Кюхля читывал нечто из него, и сие обратило на себя внимание господина профессора Куницына. Дай Бог памяти! Ах да, вот это:

«Знатность происхождения: тот, кто шествует по следам великих людей, может их почитать своими предками. Список имен их будет его родословною» .

Или вот еще, кажется, господин Вильгельм сказал, что сие невообразимое по вольности изречение – цитата из Шиллера:

«Государь (самодержец) всегда будет почитать гражданскую свободу за очуженый удел своего владения, который он обязан обратно приобрести. Для гражданина самодержавная верховная власть – дикий поток, опустошающий права его...»

2.

Власть Государя – «дикий поток»… Ах, ну что за дикие мысли! Якобинство в Лицее?! Только этого и не хватало! Да вроде нет, они еще совсем мальчишки, по вечерам в рекреационной зале у них - мячик и беготня, бывает, так шалят и резвятся, что в забывчивости скидывают с себя синие форменный сюртуки с золотошитыми воротниками, и остаются в одних рубашках… То же в фехтованье и танцах: сперва неуклюжи и робеют; от их неловких движений гасятся высокие канделябры со свечами, но потом, освоившись, хохочут, картинно дурачатся, дразнят друг друга изысканными поклонами, копируют все жесты и па... А Николай Корсаков, тот частенько уклоняется от участия в танцах и боях фехтовальных и все более сидит в углу залы, наигрывая на своей маленькой кефаре*(*античное слово, означающее гитару. Было в употреблении в XIX столетии. – Р.) нежные мелодии.

И, вправду, в такие мгновения сильно походит он на кудрявого и капризного Феба и лицо его озаряется мечтательною думою… О чем? Или более того – о ком? ... Все окрестные дома Сарскоселья*(*старинная форма произношения. – Р.) распевают нежный романс корсаковский на стихи нумера четырнадцатого «Вечор мне Маша приказала», а барышни Малиновские, не далее, как вчера, все приставали к отцу своему, Василию Феодоровичу*(*Малиновский В. Ф. – первый директор Императорского Лицея. Скончался в 1814 году. –Р.) с расспросами о смуглом егозе Пушкине и все чертили что - то в свои девичьи кружевные альбомы.. Сергей Гаврилович задумался… Интересно, уж не показывали ли барышням Малиновским лицейские проказники свой журнал рукописный, расписанный, опять же, четким, с затейливыми завитушками, хорошо поставленным, почерком Корсакова, который был заодно и редактором его? Забавные истории пишут там господа воспитанники, и назвали его так затейливо: «Лицейские мудрецы», а с виду журнал, сей просто – тот же альбом, в темно - красной сафьяновой обложке, с медными застежками... Вечор как-то удалось ему взглянуть на страницы сего «рукописного вольномыслия» и прочел он там, немало изумясь, следующее:

Осел – филосОф.

«Я слышал, помнится, где-то, что в древние века ослы были в большом почете. Племя разумных ослов почти совсем истребилось; однако же, оставалось несколько ослов, которые, несмотря на пагубное течение залива правды, на сияние, как бы сказать, лягушечного сиропа, потеряли всякий бюст всемирной истории...

Что, Читатель?.. Неужто не понял ты, что это – бессмыслица?.. Экий дурак! Смейтесь над ним…

Ха!.. ха..! ха!.. ха!...»

Авторства под сей баснею указано вовсе не было, и сколько не хлопотал дотошный гувернер, установить его он – не смог. Рука же была точно – Корсакова, твердая, уверенная, но и отпирался «кудрявый певец» от написания сей возмутительной безделки с тайным умыслом, столь же непреклонно и твердо!

3.

По мнению педанта Чирикова, уж лучше бы воспитанники лицейские более склонялись к изучению наук сериозных, к примеру, к - философии, юриспруденции, но, с другой стороны, иметь вкус к изящному - разве же возбраняется? И сам он стихотворством баловался не раз и знает, как пленяет поэзия, как может она властвовать над умом... Велика та власть и оставляет отпечаток на человеке, на душе его – навсегда.

Слыхивал он краем уха, и что Государыня Императрица Елисавета*(*старин. форма произношения имени «Елизавета». – Р.) Алексеевна сильно интересуется судьбою ее соседей - отроков по Дворцу, и именно под ее неусыпным и благосклонным вниманием Николай Феодорович Кошанский так много старания и времени уделяет литературным склонностям учеников своих. Намедни они розу описывали в разных состояниях: и в росе, и ввечеру, и свежую, и увядшую, так лучше всех опять вышло у «нумера четырнадцать», да, пожалуй, еще у барона Дельвига, сонного и смешного увальня… А Корсаков, тот слабые вирши пишет, несмотря на то, что брат его родной, Павел Корсаков - литератор, издатель и цензор, журнал, довольно солидный, с господином Загоскиным издавать затевает. *(* В 1817 году П. А. Корсаков начал издавать совместно с Загоскиным журнал « Северный наблюдатель» - Р.). Семья Корсаковых весьма приличная, поговаривают о том, что члены ее – ветвь захудалая княжеского рода. Оно и видно, манеры у Корсакова - отменные, а чего недостаточно, то добавится строгим лицейским воспитанием, на то и учреждено сие заведенье необычное, не было еще такового в истории российской! Вот только доучились бы все здоровыми: нескладный господин Вильгельм все на головокружения жалуется, вечно сонный барон Дельвиг опасения внушает за ум свой, тоже – сонный и вялый.. А Корсаков..

Да, а что же - Корсаков? Этот - грудью слаб, потеет по утрам и кашляет так, что будит соседей своих по нумерам. Надо бы его поить портером да молоком коричным, да вот только сочли недавно Его превосходительство Василий Феодорович вместе с экономом и кухмистером лицейским баловством давать господам ученикам по утрам портер, разбавленный водою. Не вменять же вновь винное лакомство в правило ради одного лишь воспитанника! Тем более что шептал ему на ухо вездесущий «лисичка» - ябедник, Сергей Комовский, что пробавляются господа лицеисты: Пушкин, Пущин, Матюшкин, Корсаков и даже – князь Горчаков! – пуншем, что собственноручно изготовляют втихомолку ото всех в нумерах своих... А сахар для сего противного зелья берут из лавки Леонтия, которому за его баловство господ воспитанников давно бы следовало отставку учинить! Да разве же послушает директор Малиновский добрых советов?! Только и ограничится тем, что посадит воспитанников провинившихся дни на два, на неделю, за «черный» стол, поставит на колени на молитве, да занесет сгоряча фамилии шалунов в «черный список» выпускной классной ведомости, а потом, несколько времени спустя, при огарке свечном, в кабинете, почти таясь, будет исправлять своеручные записи в журнале. Чириков уж не раз видел такое. И что тут поделать?.. Вольный дух царит в Лицее, ох вольный!

Сергей Гаврилович осторожно присыпал лист ведомости белым песком, зачем-то слегка подул на него. Крупинки песочные тотчас полетели ему в глаза. Он зажмурился… закашлялся... Что - то здесь еще нужно было добавить, в ведомости сей? Что? Забыл… Ах, да… Подписи… Перо вновь с нажимом заскрипело, выводя завитки парафа: «Гувернеръ С.Чириковъ». Надобно будет место оставить еще для росчерка властного Николая Феодоровича* (*Кошанского – Р.). Тот небось, как всегда, станет морщить лоб, читая отзыв, столь «лестный», о Корсакове, ибо вечно, умудренный и умягченный изящными науками профессор, находит, что он, педант - воспитатель Чириков, несостоявшийся пиит российский, «баловень словесности», «Герой Севера»*(*Чириков писал тяжеловесные стихи и оды. «Герой Севера» – название одной из них. – Р.) пристрастен к господам лицеистам. Ох, как пристрастен! Ну да уместно ли сие пристрастие и благотворно ли оно - время покажет!..

4. 26 сентября 1820 г. Флоренция. Италия. Русская дипломатическая миссия при дворе герцога Тосканы и Сардинии.

Поверенный в делах России при дворе герцога Тосканского, наморщил лоб и снова глянул на лист бумаги - аттестацию новоприбывшего пару месяцев назад в миссию из Рима, и занедужившего почти тотчас смертельно дипломата Николая Александровича Корсакова… Что же тут, в бумагах аттестационных значится?

Так – с, так – с.. Серебряный медалист первого выпуска лицейского, в языках европейских – волен, будто - родные, почерк отменный, каллиграфия - бисерная и совестно спрашивать, как юнец сей таковому искусству обучился – как никак, он же был воспитанник Сарскоселья, а там, сказывают, учителя строгие, не то что его наставники – дьячки монастырские в клобуках, лбы недоучившиеся! А хорош собою этот новый дипломатик и болезный даже: волосы вьются, глаза горят, на щеках румянец. Пальцы тонкие, длинные, как у музыканта. Да он и есть, однако же музыкант, еще вечор жена, ахая, говорила, что весь Петербург с Москвою его романсы певал на стихи Пушкина и Илличевского. «Делия драгая», «К живописцу». Певал-то певал, да он не слыхивал! Не любитель он романсов, сих сладкозвучий обольстительных. Мало ль до чего они довести могут, романсы те. И совсем некстати так плечи свои супруга оголяет на раутах посольских, право, некстати… Надо заметить ей! Для взоров пламенных юношей, таких, как Корсаков сей, то – весьма опасно. Весьма!

5.

Да что это, не о том он опять думает и вовсе – не вовремя!! Из соседней комнаты послышался натужный кашель больного. Сиделка проворно загремела кувшином и медным тазом поставленным у кровати. Одним глазом, сквозь тонкий лорнет, глянул растерянный дипломат в сторону ложа бедного Корсакова, у изголовья которого суетился доктор, присланный из Тосканы самим герцогом. Да что уж теперь! Дважды горлом кровь шла, ясно, что и до утра не дотянет, вон, щеки впали, и румянец - пятнами, а пальцы все что-то на одеяле перебирают, словно струны гитарные щиплют... Как жаль, больших дарований человек, молодой, блестящий, а умирает так бесславно, в чужом краю, вдали от друзей, родных, всех милых сердцу... Да, опять он не о том думает… Надо отыскать в бумагах адрес родных, послать хотя бы известие краткое... А не то, как умрет бедный юноша, так и помолиться за упокой души его некому будет по-христиански, по православному! Озабоченный тягостной думою носитель синего сюртука, машинально перекрестился троеперстием и снова склонился над укладкою в кожаных ремнях... Какое-то письмо на бумаге с личною печатью дворянской. Скользнув глазами по строкам сквозь лорнет, наткнулся на имя немецкое, звучное: «Энгельгардт», прочел, запинаясь и шевеля губами:

«Любезный Егор Антонович! Еду на днях в чужие края, не знаю, надолго ли, не знаю, вернусь ли»...

Энгельгардт, Энгельгардт? Знакомо сие начертание, на слуху будто… Кто таков? Ах, да, вот же адрес на обороте: «Его Высокопревосходительству Директору Императорского Лицея, в Санкт - Петербурге, в Сарском селе, в собственные руки»...

Сообщить надобно будет непременно... Как - никак – бывший воспитанник… Не забыть бы только, не захлопотаться... А тут что? Тетрадь рукописная... Название странное, все в завитушках и росчерках: «Дух лицейских трубадуров» - сборник пиитический, составленный в 1816 году, собственноручно господами пиитами»... И летящий наискось, остро – изящный почерк, строфы рифмованные:

Мой друг! Неславный я поэт,

Хоть христианин православный.

Душа бессмертна, слова нет,

Моим стихам удел неравный –

И песни музы своенравной,

Забавы резвых, юных лет

Погибнут смертию забавной,

И нас не тронет здешний свет!

Ах, ведает мой добрый гений,

Что предпочел бы я скорей

Бессмертию души моей,

Бессмертие своих творений.

Не властны мы в судьбе своей

По крайней мере, нет сомненья,

Сей плод небрежный вдохновенья,

Без подписи в твоих руках

На скромных дружества листках

Уйдет от общего забвенья..

Но пусть напрасен будет труд,

Твоею дружбой оживленный –

Мои стихи пускай умрут –

Глас сердца, чувства неизменны,

Наверно их переживут!

Александр Пушкинъ…

И вновь же - росчерк затейливый в конце… Этаким облачком… Несчастный юноша что-то в бреду горячечном говорил о друге своем лицейском, что сейчас в далекой Бессарабии пребывает, и «творит там, то, что творил всегда - прелестные стихи, и глупости и непростительные безумства...» (*Слова Е. А. Энгельгардта из письма князю А. М. Горчакову, соученику А. Пушкина. – Р.) Пушкин, пиит российский, дамы посольские все ахают над его словесными безделицами:

«Русланом и Людмилою», элегиями томными, а стоит ли? На взгляд сериозный и нет в нем ничего, пустота одна, на кончике пера, подражание сплину байроновскому, не более... А что у него там, в глубине сердца, кто ведает?... Пииты, музыканты! Одно слово – несериозный народец, хлыщи модные: и век короток, и проку мало! Ох – хо – хо!...

6.

Из комнаты больного внезапно раздались обрывки чарующей мелодии и резонер поверенный, жевнув губами испуганно, уронил в укладку серебряный лорнет... Никак очнулся? Неужто лучше?.. И, слава Богу, труд напрасный: искать местопребывание родных?!.. .Засеменил, кряхтя, торопливо ногами в лаковых штиблетах к двери, дернул глухой конец шейного платка, вскинул взор на доктора... Тот лишь отрицательно мотнул головой и засуетился у сбитых простыней ложа, клонясь над больным, и все пытаясь вынуть из рук его небольшую лаково - черную кефару с загнутым грифом.. Тот, раскрыв лихорадочно блестевшие, смородиновые глаза, шептал что - то тихо, распевно, словно куплет романса, а потом глаза его затуманились слезами, пальцы нервно забегали по одеялу, рванули тонкие струны кефары и оборвали их. На всю комнату разнесся жалобный стон, замирая где-то высоко, под лепным потолком, с которого косились на уходящего в небеса юношу лукавые пухлощекие амуры с позолоченными крыльями и стрелами в руках. Сиделка, торопливо подбежавшая к небольшому бюро, стоящему в простенке меж высокими венецианскими окнами, схватила с доски первое подвернувшееся под руку перо и лист бумаги, прозрачный как калька. Бережно вложила в слабеющие руки Корсакова и тот начал медленно водить пером по бумаге… Большие буквы, загнутое крючком «ять, ер»... Никак, пишет свою фамилию?.. Поверенный внутренне охнул, сердце его, привыкшее к разным картинам жизни, как-то странно затихло, потом забилось неровно, и он еще ниже склонился над укладкою, нежно и слабо пахнущей мелиссою и вербеною... Где же родные-то, право слово, не письма, ни адресу?! Ах, вот, наконец:

«Его высокоблагородию господину Павлу Александровичу Корсакову... Порховской уезд, Псковской губернии, имение Буриги, в собственные руки».

- Господин поверенный! – зашептал вблизи уха чиновника взоволнованный голос сиделки.. - Синьор Николино… кончаются... просят непременно русского священника. И камень могильный, дабы имя на нем начертать ... Ведь после - никто не сможет..

- Что за чушь! - дернул плечами чиновник, и вновь уронил в темное нутро укладки лорнет. Потом опомнился, махнул рукою, прерывисто вздохнув: - Так что же Вы, милая, стоите, ступайте вниз, во двор, возьмите булыжник какой ни на есть.. Русского священника.. Где же я его возьму - то в единый миг? Нет во Флоренции ни собора, ни церкви православной… Знаете ведь! – его итальянский в минуты смятения был из рук вон плох, он отлично знал сие, и оттого-то, нервничал и дергал плечами сильнее обычного… Растерянная сиделка, что-то бормотала, бурно жестикулируя, как все флорентийки. Черные брови ее были нахмурены.

- Ваше высокопревосходительство, синьор Корсаков - скончались! – прервал тихое шипение поверенного и испуганный лепет сиделки возникший в проеме двери доктор. – Вы бы приказали немедля гроб готовить.. Открытая форма чахотки, в случае эпидемии я буду бессилен! – доктор развел руками и отступил назад, заметив в глубине комнаты раскрытый сундук:

- А это что такое?!

- Бумаги покойного... Разбираю. Надобно же найти адрес его, сообщить родным, близким.

- Немедля сжечь! Немедля! – доктор в панике махал руками... - Все сжечь, вместе с одеждою.. И гроб отправьте подалее. Боюсь, что на флорентийском кладбище местные власти иноземца чахоточного хоронить не позволят!

- Подалее? Это куда же - подалее? – растерялся дипломат, щуря беспомощно подслеповатые глаза..

- Ну хотя бы в Ливорно.. Город портовый, я слышал, туда часто заходят русские суда, можно будет отправить тело на родину, – безразлично пожал плечами придворный доктор, привыкший к неразборчивому лику смерти.

- Ливорно?! – потрясенно прошептал поверенный - Что такое Вы говорите, сударь? Русская миссия не может нести такие расходы на погребение! Господин Корсаков совсем недавно прибыл из Рима, семья его в отдалении, в России... Лечение стоило дорого…

- Сообщите тогда своему послу в Рим, – сухо возразил герцогский лекарь. – Русские - люди отзывчивые, и я уверен, не захотят оставить прах бедного своего соотечественника в забвении. Я слышал, синьор Корсаков – княжеского рода и в ранней юности был придворным музыкантом? - в холодно – любезной улыбке доктора было что-то убийственно-насмешливое, презрительное.. Поверенный нервно глотнул и, сощурив глаза, отчеканил, сам поражаясь силе своего прежде глуховатого, неясного голоса:

- Не придворным, а - Лицейским! Императорский Сарскосельский Лицей в России - высшее учебное заведение, под покровительством Державной фамилии и лично Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Алексеевны... О кончине бывшего лицеиста, серебряного призера, немедля в Придворную канцелярию и Дирекцию Лицея будет сообщено… Мое почтение Его Светлости герцогу Тосканскому и благодарность сердечная за участие в судьбе русского дипломата. Прошу передать! – поверенный сухо поклонился, щелкнув лаковыми штиблетами. Когда он вскинул голову, сухопарая тень лекаря исчезла вовсе из комнат. Возле тела больного юноши суетилась лишь чернобровая итальяночка – сиделка. Она зажгла пару свечей на низкой мраморной каминной доске, накрыла усопшего белой простынею и теперь старательно пыталась вложить в еще теплые его руки маленький серебряный шейный крестик на тонкой цепочке... Глаза Корсакова были закрыты, и казалось, что юноша просто мирно спит, так спокойно и безмятежно было его чело, лишь в уголку пухлых, еще юношеских губ, искусанных и бледных, чернела тонкая струйка запекшейся крови. В ногах покойного сиротливо темнел странно блестевший в пламени свечей гриф маленькой кефары без струн....

Вместо эпилога.

... «Сказывают, за час до смерти он сочинил следующую надпись для своего памятника, и когда ему сказали, что во Флоренции не сумеют вырезать русские буквы, он сам начертал ее крупными буквами и велел скопировать ее на камень:

Прохожий, поспеши к стране родной своей!

Ах, грустно умереть далеко от друзей!»

( Из воспоминаний Е. А. Энгельгардта, директора Императорского Царскосельского Лицея. Запись Я. Грота.)

... « Вчера я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который он поставил нашему бедному трубадуру Корсакову под густым кипарисом, близ церковной ограды во Флоренции… *(*Е. А. Энгельгардт ошибался. Памятник был установлен А. М Горчаковым на могиле Н. А. Корсакова в Ливорно. –Р.) Этот печальный подарок меня очень обрадовал. (*Дневниковая запись Е. А. Энгельгардта цитируется по книге Н. Эйдельмана « Прекрасен наш союз..» стр.158. – Р.)

«Сестра Кюхельбекера, Юлия Карловна, поклонится в Италии тому маленькому памятнику Корсакова, сорвет листок с померанцевого дерева у могилы… «Листок этот, - засвидетельствуют современники, - Кюхельбекер хранил, как реликвию, как святыню, вместе с портретом матери, с единственною, дошедшею до него, рукописью отца, с последним письмом и застежкою от манишки Пушкина и письмом В. А. Жуковского». ( Н. Я. Эйдельман. «Прекрасен наш союз»... История одного класса.

Москва. Издательство «Молодая гвардия». 1982 г. стр.189.)

…Он не пришел, кудрявый наш певец,

С огнем в очах, с гитарой сладкогласной

Под миртами Италии прекрасной

Он тихо спит и дружеский резец

Не начертал над русскою могилой

Слов несколько на языке родном,

Чтоб некогда нашел привет унылый

Сын севера, бродя в краю чужом…

А. С. Пушкин. «19 октября 1825 года».

Строфы, посвященные Н. А. Корсакову.

___________________________________

Послесловие автора.

Я тщательно собирала на ладонь крохотные пылинки чужой жизни, переворачивала страницы книг и словно горький привкус плодов померанцевого дерева все оседал и оседал на дне моей души.. Ни даты рождения, ни значимых эпизодов жизни. Ни истории любви. Ни летописи разочарований. Лишь тонкий абрис натуры, лика, Души... Судьбы. И что-то еще... Что же? Неужто – Дух…? Дух Лицея, Вольности, Дружбы.. Дух того самого времени, которое безошибочно и емко назвали «пушкинским», но которое все далее и далее уходит от нас прячась в малопонятные уже сегодняшнему поколению дали истории, времен, и боюсь этого слова, - Небытия.. Но Дух – это так мало. Так много.

Так странно. Так вечно. Как искры от костра Памяти… Их еще можно раздуть. Стоит лишь попробовать, читатель!

3 -7 августа 2005 года.

___________________________________________

*Новелла публикуется в авторской редакции, с привлечением материалов личного архива и книжного собрания. Все личные бумаги Н. А. Корсакова до сих пор считаются бесследно утерянными. Официальная краткая биография его не содержит точной даты рождения.