Николай Стефанович

Мученик собственной совести (из антологии Евтушенко)

Однажды, в ранних шестидесятых, я застал у Бориса Слуцкого сухощавого сдержанного человека в возрасте примерно моего отца. Незнакомец посмотрел на меня с изучающим любопытством, но даже не попытался быть приветливым. Чувствовалось, что ему не до того. На его лице лежала явная тень какой-то внутренней боли. Он уже уходил и представился, произнеся фамилию Стефанович с ударением на «е», что было несколько необычно.

– Он из реабилитированных? – спросил я Слуцкого.

– Нет, – ответил Борис, – он никогда не сидел. Но еще в 37-м как свидетель дал показания на суде против двух своих друзей и до сих пор не может себя простить. А люди слишком жестоки: не хотят помнить, как эти показания выбивались. Не обязательно пытками. Ведь у каждого – в заложниках семьи. А у него мать была жива и сестры…

– А чем он занимается?

– Вообще-то он актер, окончил Щукинское училище, перед войной служил в Театре Вахтангова. В 41-м во время налета дежурил на крыше театра и был ранен. Стал инвалидом первой группы. В театре его, правда, оставили, но роли давали лишь мелкие. Подрабатывает, как и мы с Дезиком Самойловым, переводами в Гослите. По отцу он серб и язык знает, обходится без подстрочников. Он и собственные стихи пишет, только никогда еще не печатал. Когда я прочел – поразился. Такие поэты на дороге не валяются. Во всяком случае, он автор одного гениального четверостишия. Даже если бы он ничего больше не написал, этого хватило бы, чтобы остаться в поэзии навсегда.

И Борис Абрамович прочел четыре строки, которые с тех пор я частенько повторяю. Надеюсь, их будут повторять и мои дети, и дети их детей. Вот это великое четверостишие, звучащее всё современнее и острее, когда от того, что происходит даже в самых крошечных странах, зависит судьба всего земного шара:

Связует всех единый жребий:

Лишь стоит ногу подвернуть –

И в тот же миг в Аддис-Абебе

От боли вскрикнет кто-нибудь.

В книге «Донос на Сократа» (2001) Виталий Шенталинский, которого я глубоко уважаю за исследования сталинских злодеяний, приводит бесспорные доказательства сотрудничества Стефановича с НКВД, цитирует его подробный донос на поэтов Наталью Ануфриеву и Даниила Жуковского. Но я не могу поверить, что человек, написавший столько добрых и сильных стихов, был доносчиком по своей воле. Наверняка он стал жертвой беспощадной мясорубки, хитроумной инквизиторской шантажиловки. Я его не оправдываю, но не хочу бросать в него еще один камень: он, по-моему, сам себя строжайше наказал муками совести. Может быть, в мыслях обо всем, что произошло, он и написал свою стихотворную исповедь, посвященную «Памяти отца»:

Мне от тебя осталась, как наследство,

Волос твоих отрезанная прядь.

А как же мы игрушечное детство

Рассчитывали вечно повторять?

Светился мир, раздвинут и приподнят,

Давая место вымыслам твоим,

И оттого, что мерзок я сегодня,

Не только мне, но жутко нам двоим.

И оттого, что сраму нет предела,

И оттого, что так и повелось, –

Внезапно в медальоне поседела

Коричневая прядь твоих волос.

Как человек глубоко религиозный, Николай Стефанович жил с ощущением надвигающегося Апокалипсиса. И развязанная фашистами война была для него предвестием Страшного Суда:

Не потому ль такая жуть,

Не оттого ль взбесились танки,

Что час настал, когда архангел

Могилы сможет распахнуть.

Поймем ли мы в огне и в дыме

Своей сегодняшней войны –

Какими битвами иными

Мы в этот миг окружены?

Он стал трагическим участником не только этой Второй мировой, но и той вечной безномерной войны добра и зла, чье поле битвы каждая человеческая душа.

В стихах Стефановича виден человек, который запутался в тенетах лжи и страха, – человек, принужденный предать друзей, но по сути добрый и нежный, предателем не родившийся, а сломленный бесстыдными насильниками собственного народа. И разве он был одинок в навязанном ему грехе! Но он хоть покаялся, а совести на это хватило далеко не у всех…

Посмотрите, сколько чуткости, благодарности и скорби в душе этого искалеченного обеими войнами страдальца:

Опять в кустах запутаются звезды,

С ветвей стряхая листья и росу.

О, что бы Ты, Господь, сейчас ни создал –

Я ни во что поправок не внесу.

Ты озарил по-новому окрестность,

Тобою всё пронизано насквозь…

И только мертвым все-таки воскреснуть

И в эту ночь опять не удалось.

А какой хрустальный лаконизм в тоске по идеалу:

Придет пора уснуть последним сном,

Кромешный мрак сомкнется надо мною,

И превратятся в облачко сквозное

Дома, и дни, и ветви под окном, –

И страшно мне, что самое земное

Утрачу я – тоску о неземном…

Уходя из жизни в очищенности покаянием, Николай Стефанович мог надеяться на наше понимание и сочувствие, на то самое милосердие, которое, как известно, выше справедливости.

Так случилось, что однажды бес попутал и Слуцкого. Инерционный страх из сталинского времени, да еще подкрепленный партийной принадлежностью, толкнул его на единственный в жизни постыдный поступок: на общем собрании московских писателей он присоединился к оголтелым поношениям Бориса Пастернака. Но, как и Стефанович, Слуцкий впоследствии открыто признал свою трагическую вину:

Ангельским, а не автомобильным

сшиблен я крылом.

Он подверг себя затворничеству, приговорил к неписанию стихов. Не все так поступают.

Вину свою оба поэта не пытались оправдать. Они ее признали и искупили самонаказанием. Давайте простим их.