Николай Пучков

Человек без маски

«О Господи…», — сказал Николай Георгиевич Пучков, узнав, что говорить будем о первом и победном для отечественного хоккея чемпионате мира.

Великий вратарь о Стокгольме-54, о Сталине, Христе и кандидатах в президенты

Знакомо. Ну не любит он воспоминаний. Прошлым не живет, настоящее не принимает, в свои 74 пашет как вол, разного рода беседы считает пустой тратой времени. В первую нашу встречу так интересно поговорили, итог же хозяин подвел обескураживающий: «Вы отняли пять часов моего времени». Тренирует, преподает, пишет (не мемуары — «разве можно размениваться на это?»), торопится успеть.

Он не «был», он — есть, от этого все и идет. Время востребовало его как великого игрока (многие считают Пучкова лучшим голкипером отечественного хоккея) и незаурядного тренера, но ко всякого рода эпитетам он относится, мягко говоря, скептически. Поэтому дома в Санкт-Петербурге, в скромной комнатке на углу проспектов Мориса Тореза и Светлановского, не найти никаких регалий и реликвий.

Есть портрет знаменитого канадского голкипера Терри Савчука, сделанный в инфракрасном излучении — все 73 шрама рельефны, как на маске. У Николая Пучкова, олимпийского чемпиона и чемпиона мира, заслуженного мастера спорта и заслуженного тренера СССР, — 47 шрамов, а портрета нет.

У него прекрасное, скульптурной лепки лицо, отчетливо сохранившее черты молодого Коли Пучкова. Он был одним из тех, кто делал историю.

«Ой да бросьте вы!» — слышу голос Пучкова.

Для людей — не для вождей

Кому-то это было нужно. Не вождей имею в виду, хотя и вождей — тоже. Как-то все совпало — диковинная игра легла на народный характер, в послевоенном 46-м страна влюбилась сразу, через восемь лет поехали на чемпионат мира, после чего «канадской» игру называть перестали, а хоккей советский стал стратегическим продуктом, «брендом», как бы сейчас сказали. Раньше спутника, целины и прочих сомнительных и бесспорных завоеваний развитого социализма. Загадка, неразгадываемая в принципе, хотя многие пытались и пытаются.

Поехали в 54-м, через год после смерти «отца народов». Ни раньше, ни позже. Уже был опыт участия в летней Олимпиаде, но к чемпионатам мира примеривались осторожно — не дай бог опозориться.

— Конечно, в ЦК партии требовали гарантий. Не на уровне «только попробуйте проиграть!» (не надо этих людей дураками считать), но весьма определенных. В 53-м их, вероятно, дать не могли («то, что вы стараться будете, мы знаем, но…»), и в качестве пробного шара отправили нас на Всемирные студенческие игры в Австрию. Победили — «теперь можно».

Мы меньше всего думали о какой-то «предоттепельной» атмосфере. Мы не отслеживали процессы — мы жили и играли в хоккей. Большой спорт — настолько тяжелый род деятельности, что он забирает многое. Конечно, он насквозь идеологизирован. Спортивная элита зависит от властей предержащих. Власть и требует, и поддерживает, морально и материально.

Идеология воспринималась совершенно естественно, мы были так воспитаны — определенным обществом и на определенных идеалах. Это очень серьезная составляющая спортивных успехов того, да и не только того, времени.

И в 50-е были люди, думающие по-другому. Но только не в нашей среде. Патриотизм был абсолютный и ничем не замутненный. «Отпор проискам» могли дать запросто и от души. Мы, мол, лучше знаем, где живем и какую страну представляем.

Конечно, вожди к прогрессу хоккея руку приложили. Еще Ворошилов, впервые побывав на матче, сразу сказал, что эта игра — для нас. Сталин? На хоккее?! Как Брежнев? Да вы что? Это другого масштаба личность.

Вот Василий Сталин хоккей любил, и не только хоккей. У него восемь команд ВВС были чемпионами страны. А насчет отца — не знаю, не общался. Правда, проигрывали как-то в футбол «Спартаку». В перерыве Василия Сталина вызвали к прямому проводу. Нам на поле уже выходить, и тут он сообщает, что «сам» интересовался. «Проигрываете? Нехорошо…». Думаю, что блефовал Василий Иосифович. С чего это «сам» нашей отнюдь не выдающейся командой будет интересоваться?

Мы для людей играли, а не для вождей.

Чем брали

В Стокгольм, вполне буржуазный и вполне настороженный, приехали люди, не очень броско и примерно одинаково одетые (они и женам поначалу привозили одинаковые кофточки). Приехали оттуда, из-за «железного занавеса». Через пару матчей в лицо знали не только Всеволода Боброва. К концу чемпионата знали практически всех — и Хлыстова, и Гурышева, и Кучевского, и Бабича. И, конечно, Пучкова, в одночасье превратившегося из дублера Григория Мкртычяна в звезду мирового уровня. Они играли в какой-то другой хоккей. Потрясение было сильным.

Если бы мировая хоккейная общественность знала, в чем они играют и каков уровень их защитного снаряжения, это тоже было бы мировой сенсацией. У Николая Пучкова, к примеру, были коньки «английский спорт» едва ли не дореволюционного образца, ловушка, перешитая из обыкновенной перчатки, и неподъемная клюшка. Все — отечественного производства, как-то переделанное и подогнанное.

Они заплатили высокую цену за первый и последующие триумфы. Их и так-то осталось меньше, чем пальцев на одной руке, — Жибуртович, Шувалов, Комаров, Пучков. Из семнадцати ребят. Фронтовые аналогии уместны.

Кстати о пальцах. Перебитые и переломанные, они у Пучкова в обратную сторону гнутся так же, как вовнутрь. Зрелище не для слабонервных.

— Вы так можете?

Помилуйте, Николай Георгиевич…

— Да при чем тут экипировка? Ну конечно, из другого века. Но у нас были свитера с буквами «СССР» на груди, сердце, душа и преданность делу. От травм не защищало. Но с этим побеждали.

Вышедшие из русского хоккея, мы еще долго катались лучше всех. От футбола и других игровых видов в хоккей с шайбой привнесли игроцкое мышление, в чем нам тоже долго не было равных. И, может быть, основное — коллективизм и импровизация, самым великим мастером которой был Бобров.

Он как бы перешагивал обычные комбинационные ходы. Это «сокращение» вполне нормально для гениального человека, так во всех областях, не только в спорте. А еще — чувствительность рук, он шайбу «видел» кончиками пальцев. Вот сейчас, спустя полвека, много чего в игре освоено, и сравнивать хоккеистов из разных эпох нельзя. Но… Бобров остается непревзойденным по гармонии необходимого.

И, конечно, авторитет. Факт известный — это он настоял на том, чтобы команду в Стокгольм повезли Чернышев и Егоров, но только не Тарасов. И в решающий момент накануне встречи с канадцами именно Бобров на тренерском совете прекратил всякие словопрения о том, что надо-де поберечь силы на переигровку со шведами (было мнение, что канадцам все равно уступим): «Завтра обыграем». И точка.

«Вы не понимаете…»

С хозяевами играли в годовщину смерти Сталина, в сплошной снегопад на том же открытом королевском стадионе, «снежная битва» завершилась ничьей — 1:1; осталось только выиграть у канадцев, выносивших всех подчистую. Шведы болели, естественно, за них, но 7 марта все русским простили. За игру.

Скандинавы острее других почувствовали, что в хоккее наступила новая эпоха (до родоначальников еще лет двадцать доходило). В Швеции и сейчас интерес к «русскому чуду» не иссякает, фильмов снято едва ли не больше, чем у нас. Один недавно Пучкову привезли, там ЧМ-54 — в контексте эпохи. Переводчик ему не нужен — шведский (и английский еще с 50-х) знает прекрасно, семь лет в Швеции (и два года в Финляндии) проработал.

Именно там оказался востребованным в новые времена. Начав сначала тогда, когда все обычно заканчивают, — в 60. В 70 начал снова — вернувшись теперь уже в российский хоккей.

— Мы не боялись незнакомых соперников. Но чувство неизведанного и непонятного конечно же присутствовало. Мы не представляли, что это такое — чемпионат мира. Он оказался… ну, обыкновеннее, что ли. Радость на фоне полнейшего опустошения — вот что было после победы. Не знаю, как мои товарищи, но я чувствовал себя именно так.

Позже узнали, что сборная Канады, в матче с нами ничем особо не удивившая (мы же лапки заранее не поднимали, как это случалось почти со всеми), была любительским клубом «Линдхарст моторз». Правда, сильнейшим в стране. И канадцы есть канадцы — люди с хоккейной историей. У нас она была на порядок меньше. Что касается «любительства», то мы, пожалуй, по отношению к тем же шведам могли больше зваться профессионалами. Но не до конца, естественно. Мало кто знает, что, к примеру, даже в нашей армейской команде мы в течение двух лет изучали автодело, сдавали на профессиональные права. И о настоящем профессионализме в его энхаэловском понимании, естественно, и не подозревали.

Вы не понимаете, какими мы были, вы просто не можете этого понять. Мы были — разные. Были и совсем простые ребята. Простые — но не простенькие и не пустые, потому что за душой что-то стояло.

…Если бы я не знал, что он коренной москвич, я бы считал его коренным ленинградцем (в Питер он переехал в начале 60-х по завершении карьеры игрока).

Если бы я не знал, что он человек хоккея и рабочая косточка, я бы считал его потомственным дворянином.

Если бы я не знал, что он коммунист по убеждениям, то считал бы его истинным христианином.

У него нет никаких иллюзий ни по поводу прошлого, ни по поводу настоящего, но он абсолютный идеалист, если по Достоевскому — князь Мышкин, всю свою жизнь следующий абсолютно недостижимому идеалу.

Неистовый Пучков игрокам говорит «вы», равнодушен к советской песне (предпочитает Баха и вообще классику), уважает европейский порядок и ненавидит российскую необузданность; верит в Христа как творца великой идеи и Церковь как институт не принимает; во главе государства видит Глазьева и Хакамаду («Мне кажется, что они честные люди»); но если я упрекну его в соединении несоединимого, он поднимет меня на смех и не без легкой досады произнесет: «Вы не понимаете».

Может, не будь он таким, они бы действительно ничего не выиграли.

Это вообще была бы другая страна и другой хоккей.