Николай Дурманов

У препарата, на котором попалась Садова, копеечная цена

Положительные допинг-пробы, обнаруженные в последнее время у известных российских спортсменов – олимпийской чемпионки в метании диска Натальи Садовой, тяжелоатлета и также триумфатора Афин Дмитрия Берестова, – поставили ряд вопросов перед российскими антидопинговыми службами. И главный из них – почему московская антидопинговая лаборатория, имеющая в своем распоряжении самое современное оборудование, все-таки проморгала атлетов. Об этом «Новые Известия» поговорили с руководителем отдела антидопингового обеспечения Росспорта Николаем ДУРМАНОВЫМ.

– Николай Дмитриевич, интересно, а перед тем как Садова, Берестов и другой штангист Евгений Писарев были уличены в применении запрещенных препаратов, они проходили проверку в московской лаборатории?

– Нет, не проходили. Ведь что такое «перед тем»? За месяц, за два, за три? В принципе все ведущие спортсмены в течение года проходят у нас допинг-контроль. Но это слабая гарантия того, что они не будут пойманными. Например, концентрация запрещенного вещества в организме Берестова говорила о том, что он принял его за день-два до проверки. Ну, провели мы допинг-контроль, а он взял и «наелся» на следующий день.

– Но все равно, наверное, сборная России по тяжелой атлетике будет сейчас проходить дополнительную усиленную проверку?

– Уже проходит. И поверьте мне, очень усиленную, хотя нам хватает проблем и с другими видами спорта.

– А что сами спортсмены чаще всего говорят, когда их после проверок на национальном уровне другие лаборатории вот так «прижимают к стенке»?

– Вы даже не представляете, какие рассказы о том, как допинг попал в их организм, приходится слушать. Это что-то в духе детективов Дика Фрэнсиса. Я порой просто поражаюсь литературным талантам наших врачей и тренеров… В основном все говорят о непреднамеренном, неоправданном приеме запрещенного вещества. Купил, мол, препарат в аптеке. Но в 90 процентах случаях употребление допинга преднамеренно. В ситуации с Писаревым, например, сейчас идет расследование. У нас есть предположение, что парень был просто не в курсе своей фармакологической программы.

– Как лично вы реагируете на очередное уведомление о положительных допинг-пробах, которое ложится вам на стол?

– Делаю вывод, что мы, видимо, плохо работаем, раз у нас с вами по-прежнему есть повод для разговора… Когда мы оцениваем эффективность работы допинговых служб со стороны, именно все так и выглядит. Мало скандалов – значит, работаем хорошо. Много – значит, работаем плохо. Лет пятнадцать назад, когда лаборатории, как правило, ловили чужих и отмазывали своих, это было справедливо. Теперь же ситуация изменилась. Антидопинговые службы стали более прозрачными, они сотрудничают друг с другом и понимают, что на самом деле борьба с допингом – это не попытка снизить количество допинговых скандалов. Безусловно, когда «ловится» известный, великий спортсмен, это неприятно. Но на самом деле опасность допинга сегодня гораздо более серьезная и более значимая, за пределами элитного спорта.

– То есть…

– Вот посмотрите (достает из кармана пиджака две небольшие баночки. – «НИ»), что мы изъяли в одном московском респектабельном фитнес-центре. Я не буду называть препарат, скажу лишь, что это сильнейший допинг. В США, как утверждает статистика, миллионы учащихся колледжей являются регулярными потребителями допинга. Во многих странах его употребление становится настоящей эпидемией. Дети «садятся» на запрещенные препараты с 12–13 лет… Психология этого явления проста: любую проблему можно решить, если ты выглядишь, как Шварценеггер или Сталлоне. По данным Интерпола, обороты допинга порой даже превышают обороты наркотиков, по крайней мере – в развитых странах. Поэтому сейчас во всем мире отношение к допингу изменилось. Создаются национальные системы борьбы с допингом не только среди элитных спортсменов. Ведь посетители фитнес-центров – это тоже явные или потенциальные потребители допингов. Любой препарат, который относится к спортивно-оздоровительному питанию, должен проходить допинг-контроль. А у нас, например, можно спокойно купить в аптеке эритропоэтин (из-за него разгорелся печально известный скандал в Солт-Лейк-Сити. – «НИ»), кровяной допинг, предназначенный для смертельно больных людей, или гормон роста. У препарата, который в спорте называют метан и на котором попалась Наталья Садова, вообще копеечная цена. К слову, Россия и Китай являются единственными странами, где этот препарат производится. Вот что нужно сделать для того, чтобы он не попадал в свободную продажу? Если мы сейчас ничего не предпримем, пик приема допинга у нас наступит через три-четыре года, и его масштабы будут сопоставимы с американскими.

– Что делать, Николай Дмитриевич?

– Должно быть жесткое законодательство. Предусмотрено же уголовное преследование за применение и распространение допинга в Италии. Во Франции антидопинговая программа работает очень эффективно. В тех же Штатах СМИ постоянно работают над тем, чтобы создать в сознании людей негативную ауру в отношении допинга.

– А деятельность лабораторий, разработка новейшего оборудования? Ведь говорят, наши тяжелоатлеты попались в кельнской лаборатории благодаря какой-то новейшей методике обнаружения запрещенных препаратов?

– Немцы действительно разработали методику, которая позволяет ловить допинг, принятый за два месяца до проверки, а не за две-три недели, как раньше. И со вчерашнего дня этот метод начал действовать в нашей лаборатории. Только не нужно думать, что его внедрение произошло из-за последних скандалов. Мы дружим со своими коллегами, обмениваемся опытом, и процесс обновления происходит постоянно. Очередное новое антидопинговое оборудование мы ждем в Москве в октябре – ноябре. Но, возвращаясь к вашему вопросу, повторю: новейшая аппаратура – важнейший фактор, однако он лишь маленькая часть большого айсберга. Потому что ни одна лаборатория пока физически не может контролировать спортсменов постоянно. Вот мне голландцы говорят: «Чтобы быть уверенными в чистоте своих атлетов, нам нужно в год проверить четырнадцать тысяч проб. Мы же делаем четыре тысячи». У нас масштабы другие. Нам как минимум тридцать тысяч анализов надо взять. На деле же получается – чуть больше пяти. Так что надеяться на одну лишь технику нереально.