Наина Ельцина

Другой не удержал бы Россию

Вдова первого президента России почти не дает интервью. Для юбилейного номера «Собеседника» она сделала исключение.

И при жизни Ельцина, и даже в десятилетие его президентства она старалась не появляться на публике без особой необходимости. Все знали, что она создает президенту прочный семейный тыл, но что она за человек – понятия не имели. Мне кажется, она принадлежит к той советской интеллигенции, от которой нынче не так много осталось: особенно часто этот тип встречался на Урале и в Сибири, среди технократов, в закрытых городах или в НИИ. Они покупали много книг, любили спорт и туризм, старались не пропускать гастроли столичных театров, воспитывали детей в доброжелательной строгости – словом, это был нормальный становой хребет нации. От Наины Ельциной и сейчас исходит ощущение спокойного ума, строгости и душевного здоровья.

– Я слышал, у вас день рождения скоро, Наина Иосифовна?

– Четырнадцатого марта.

– А мы и не привезли ничего…

– И не надо. Не люблю этот праздник. В молодости еще ладно, а сейчас? 77 лет, две семерки…

– Не подумал бы.

– Спасибо. Правда, мне многие так говорят.

– Может, пластика какая-нибудь?

– Нет, никакой пластики. Природа, наследственность. Мама прожила 84 года – и морщин почти не было. Я думаю, что и Борис должен был прожить долгую жизнь. В роду много долгожителей, и сам всегда чувствовал в себе такую силу, что, если бы не десять лет непрерывного стресса, лет восемьдесят пять прожил бы наверняка. Он всегда был уверен, что его ничто не возьмет, поэтому не берегся.

– Но когда Ельцин ушел из власти, казалось, что он сбросил лет десять. Как будто пребывание на этой должности предполагало особого рода связь со страной – она была больна, и он болен…

– В смысле ответственности ему стало легче, конечно. Он свалил с себя огромный моральный и физический груз. Но знаете, мы все как раз опасались, что стресс внезапного безделья, отрешенности, даже, если хотите, одиночества — окажется сильней, чем любые перегрузки во власти. Я по себе сужу: пока мы не переехали в Москву – мне было 53 года, – я была уверена, что после пенсии лишнего дня на работе не останусь. Все-таки тридцать лет по специальности, строительство, проектирование, даже с детьми подолгу не сидела, думала, что начну наконец спать, сколько хочется, читать все, что не успела, ездить, гулять – все, что называется «жить для себя». И вот мы переехали, живем в гостинице «Октябрьская», которая сейчас «Президент-Отель». Борис ушел на работу. Таня ушла на работу. Что делать мне? Я выхожу и иду куда-то по Якиманке, по Ленинскому проспекту, низко опустив голову, чтобы никто не видел, как я плачу. Жуткое чувство пустого дня. И я думала, что для него, привыкшего к перегрузкам, эта пустота окажется непосильной. Ничего подобного – он быстро сумел заполнить все свое время. В день читал по книге – он еще в школе овладел скорочтением на курсах, и на книжку в триста страниц у него уходило несколько часов. Многие не верили, Валя Юмашев, Танин муж, как-то начал ему пересказывать только что вышедший роман – Боря говорит: «Я это читал». «Да он совсем новый, только что вышел, не может быть!» – «Ну, хочешь, найду любое место?» И действительно нашел заказанное место из середины. Мы уже на первом курсе поражались, сколько он успел прочесть: к поступлению знал всю русскую классику и множество мировой… Читать он любил на балконе, вообще любил холод, спал всегда при открытом окне – я-то человек теплолюбивый и никак этого не понимала. Была страсть к купаниям в ледяной воде – я однажды с ним в Сочи искупалась при девяти градусах и выскочила как ошпаренная, а он плавал с наслаждением. Что он еще делал, когда ушел на пенсию? Ну, помимо чтения, много ездили: он все делал систематически, по плану, и план этот они с Владимиром Николаевичем Шевченко – многолетним руководителем кремлевского протокола – утверждали на год. Он встречался с людьми, ни от кого не прятался, везде были ему рады – в Екатеринбурге, Петербурге, Иркутске… В Мурманске рыбачил с необыкновенным азартом, семгу ловил на удочку. Помню, нам р

ассказывали, как семга из множества мелких речек уходит в океан, ее метят перед этим, она два, иногда четыре года нагуливает вес, растет, а на нерест возвращается в эти самые речки. И никогда не ошибается – всегда приходит в ту, из которой вышла.

А что выглядеть он стал лучше – это, как ни странно, как раз было связано с болезнью. В 2001 году он перенес настолько тяжелую пневмонию, что сбросил двадцать килограммов. И когда уже совсем выздоровел, конечно, постройнел, похорошел – уходил-то он из Кремля грузным, и когда показался по телевизору год спустя, заговорили про китайскую, про тибетскую медицину… Чушь, ничего не было. Мы поехали по приглашению председателя КНР Цзяня Цзэминя на Желтое море, там Боря отдыхал, купался, но ни у кого не лечился и тем более не встречался ни с какими целителями. Просто у него впервые была возможность отдохнуть двенадцать дней подряд. Раньше все заграничные поездки проходили стремительно – я помню случай, когда мы за четыре дня пролетели по маршруту: Германия – Италия – Америка – Англия. Как я это выдержала, понятия не имею: помню, как сижу в обществе первых леди и проваливаюсь, выключаюсь, засыпаю на секунду и выныриваю обратно в разговор… А он держался, хотя, конечно, ему было трудней. Думаю, это ему удавалось за счет железного, с детских лет пристрастия к порядку: самодисциплина была такая, что я сроду не видела на его столе лишней бумажки. И в комнате такой же порядок, и в мыслях.

– Вы всегда предпочитали держаться в тени, в отличие от многих первых леди. Это был его выбор или ваш?

– Я всегда была рядом, ни от кого не пряталась, но раздавать интервью или возглавлять фонды – совершенно не мое. Комментировать его работу я не хотела и не могла, он дома ничего не рассказывал со свердловских времен, и я знала, что дом – территория, огороженная от всего горького и трудного. Здесь должен быть тыл. Я не лезла с расспросами и старалась сделать так, чтобы ему не приходилось волноваться хотя бы за нас. Все эти разговоры про семью, управлявшую государством… Бог мой, я отлично знаю людей, раскрутивших эту кампанию. Иногда я просила: поговорите кто-нибудь с Березовским, пусть он опровергнет эти слухи о том, что он вхож к Ельцину, что финансирует семью… Ну неправда же! Мне в ответ смеялись: помилуйте, он сам же эти слухи и распускает. Ему так нужно… Все это оказалось довольно живуче... Например, про Танину дачу на Николиной Горе: недавно она зовет к себе гостей – гости не едут. Она звонит: что вы, в пробке застряли? Да нет, мы ищем дом на Николиной Горе, всю гору обыскали, вашей дачи нет… Борис ушел абсолютно чистым. Он никогда и ничего ни для себя, ни для детей не брал. Отношение к деньгам у него вообще было небывалое, я ни у кого такого не видела: он совершенно о них не думал. Зарабатывал, отдавал зарплату – и с этого момента они переставали для него существовать. Естественно, он любил делать подарки – покупать цветы, игрушки, всего должно быть много, и я думаю, что «много» – вообще главное слово применительно к его облику. В нем было много всего, и когда я сейчас слышу воспоминания некоторых его соратников, что вот, у Ельцина было два лица… Нет, он просто был разный. Он одного умел обласкать взглядом, к другому подойти жестко, с третьим пошутить – он с каждым говорил по-другому, как любой руководитель высокого ранга, но при этом никогда не терял себя.

Теперь что касается фондов и прочей публичной деятельности: понимаете, я не очень верю, что вопросы могут решаться фондами. Надо стараться их государственно решать, а фонды дают возможность вами манипулировать, примешивать ваше имя к чужим интересам и делам. Я так это понимала, а потому на все предложения что-нибудь такое возглавить отвечала отказами. «Да вам не надо будет ничего делать!» – «Тогда тем более нет». Вместе с Борей, ездя по стране, я бывала в детских домах, в домах престарелых – вы знаете ведь, что в советское время все детские дома были настрого закрыты для по

сещений?

– Знаю. У нас недалеко от дома был детский дом для отказников, за высоченным забором. В щели видно было, как они там гуляют в одинаковых свитерках…

– Это было абсолютно закрытое пространство. Очень страшное. Я когда увидела детдом в Тверской области – это был ужас, не было ничего! Тумбочек прикроватных нет! И в Воркуте, помню, вернулась чуть не плача... И таких примеров было немало. Я старалась привлечь внимание чиновников, от которых это зависело, они туда направляли деньги, что-то старались сделать, потом мне рассказывали об этом... А чтобы привлекать бизнес… Один бизнесмен изъявил готовность помочь дому престарелых, но попросил, чтобы с него на эту сумму списали налоги: благотворительность, сказал он, дает налоговые льготы. Ну хорошо, говорю я, с вас спишут сумму, а где гарантия, что вы именно столько переведете? Я, что ли, буду контролировать вас?

– Интересно, а в восемьдесят седьмом, во время октябрьского пленума, на котором Ельцина топтали, вы могли предполагать, что с этого пленума начнется не столько опала, сколько триумф?

– Недавно в интервью Юрия Афанасьева услышала сходную мысль: мол, подавая в восемьдесят седьмом заявление об отставке, Ельцин четко рассчитал, что это приведет его к власти… Клянусь вам, что ни сном ни духом – ни он, ни я. Хорошо помню другое: перед тем как написать письмо Горбачеву с заявлением об уходе из политбюро, он собрал нас всех — меня, дочерей, — и сказал: завтра выступлю с заявлением. Скорее всего нас из Москвы вышлют. Я останусь без работы. Вы должны быть готовы к этому. Он просто подал заявление об уходе, потому что часто, возвращаясь с политбюро – это было по четвергам, – выглядел злым и расстроенным. Один раз сказал – помню дословно: «Я не хочу вместе с этой бандой разваливать страну». Ему казалось, что они профанируют перестройку, о которой столько говорят, – а ему в ответ: «Нож в спину перестройке»! Какой нож, в какую спину? Что он там такого сказал, на этом пленуме, о чем не говорили в любой очереди? Я давно хочу перечитать эту речь, поискать, что их все-таки так взбесило, всех во главе с Горбачевым. Вместо того чтобы поговорить с ним по-человечески, разобраться, что заставляет человека после двух лет работы в Москве подавать заявление об уходе (это притом что, когда он был первым секретарем в Свердловске, область почти каждый год переходящее знамя ЦК завоевывала, весь регион был на лучшем счету!) – они устраивают ему трехчасовое судилище, а врач сказал, что он и часа не выдержит! Его ведь из больницы туда привезли... Так что какой тут дальновидный расчет! И совсем недавно, когда Горбачев выступал в программе Познера, он на вопрос о своих ошибках отвечает дословно следующее: жалею, что Ельцина не отправил навсегда в какую-нибудь страну заготавливать бананы. Да как, за какие грехи куда-то выслать, тем более навсегда?! Когда Горбачев уходил, разве Ельцин так провожал его? Были разговоры, что он несет ответственность за путч, что нужно еще на многие вопросы ответить, – а я считаю, что, если он ничего не знал, это тем более для президента недопустимо, – но Борис тогда сказал: «Он президент великой страны». И дал ему возможность уйти достойно, по-человечески. И он сейчас говорит: надо, мол, было выслать… Как можно было сказать такое, когда его уже нет...

– Простите за этот вопрос, но были ли какие-то запреты, ограничения на общение Ельцина с прессой? Он ведь ничего не комментировал…

– Это был его изначальный и сознательный выбор. Борис считал, что это неэтично: есть президент, и если будет нужно – он сумеет довести до него свое мнение. Он и доводил, когда считал необходимым. И все возможности для этого у него были – они достаточно часто встречались с Владимиром Владимировичем, особенно в первое время, он приглашал в гости министров, многих из них он еще сам назначал – словом, все свои мнения он предпочитал высказывать тем, кого они касались. А публично высказываться — считал неправильным.