Марк Азбель

'Академические' беседы

На защите Ландау произнес слова, которые я оценил только сейчас: "У диссертанта есть только один недостаток, но от него он избавится без нашей помощи. Это - молодость".

"МНЕ НЕ ПОВЕРЯТ..."

Разрешите представить - Марк Азбель, ученый-физик с мировым именем, профессор Тель-авивского университета. Правда, в последнее на слово поверить трудно: весь внешний облик, включая "бермуды" явно не академического пошива, не очень соответствуют привычному представлению об ученом муже. До последнего времени имя профессора не сходило со страниц русскоязычных газет, Если бы кто-то вздумал составить рейтинг врагов алии девяностых, Азбель вышел бы на первое место, в самом крайнем случае - на второе. Познакомили нас лет пять назад, время от времени мы перезванивались и встречались на различных мероприятиях. Потом Марк Азбель куда-то исчез. А недавно - звонок: "Я вернулся из Гарвада. Готов к интервью. Приезжайте".

Громадная квартира в Рамат ха-Шароне с необъятной, не вполне, мягко говоря, ухоженной крышей. "Марк, здесь ведь можно шашлыки жарить" - "Шашлыки - предел ваших мечтаний? Здесь бассейн можно построить. Но кормить мне вас нечем, посему приглашаю в "свое" кафе", - и мы отправляемся в "Капульски".

Состоявшаяся беседа сама собой разделилась на две части.

- Предлагаю начать с комментариев к утверждению - "Марк Азбель - непримиримый борец с алией девяностых".

- Да, такое мнение бытовало. Знаете, обо всем, что я делал в связи с алией девяностых, сегодня горько жалею.

- Почему?

- Понял, что помогать следует только тем, кто об этом просит. Мне очень хотелось помочь олим девяностых, но, вероятно, я делал это не так, как от меня ждали.

- А вас просили о помощи?

- У меня создалось впечатление, что алия девяностых все время жаловалась на отсутствие помощи. При этом ей хотелось, чтобы что-то делали, но так, как она, алия, считает нужным. А эти две вещи, я думаю, несовместны. Можно либо помогать, делая это так, как считаешь правильным и возможным, либо - не помогать вообще.

- Господин Азбель, я что-то не понимаю ваших туманных обобщений. Вот сидит перед вами живой представитель алии девяностых. Скажите, по -алуйста, часто ли я обращалась к вам за помощью?

- Я думаю, что это стольже некорректный подход, как если бы я заявил: "Репатрианты семидесятых не имели никаких проблем - посмотрите на меня". В том, что примерно четверть любой волны алии ни в какой помощи не нуждается и очень здорово преуспевает, у меня сомнений нет. Я сейчас говорю об остальных - приблизительно четверти самых слабых и половине тех, которые сталкиваются с определенными трудностями.

- Оставим за скобками трудности, с которыми столкнулись и продолжают сталкиваться те, кто, как вы говорите, "очень здорово преуспевают". Но есть ли смысл обобщенно говорить о неблагодарности или потребительстве некоего количества людей, приехавших в последние годы в Израиль?

- Безусловно, тенденции существуют. Приведу элементарный пример. После того, как я уже полгода поработал в университете, мои профессора с удивлением спросили - "Скажите, а почему вы нам ничего не советуете? Все "русские", которые приезжали до вас, всегда начинали с обучения нас методике преподавания, организации учебного процесса - всему на свете. А вы нас почему-то ничему не учите". Представим - люди приехали в сложившееся общество, которое худо-бедно, но как-то до их приезда существовало, и хотят преуспеть. Первая задача какая?

- Вероятно, понять и принять законы и правила игры данного государства.

- Умница! Конечно, замечательно было бы это общество изменить, перестроить под себя, но сразу не получается. Любая эмиграция делится на тех, кто пытается понять правила игры, объяснить их причину - и только потом в этих рамках пытаться что-то делать, и других, которые ничему учиться не желают, а сходу пытаются навязать сформировавшемуся обществу собственные представления. И те, и другие проходят сложный путь, но дорога первых ведет к успеху, вторых же - к краху. И я по большой глупости полагал, что людям можно облегчить задачу, помочь, поделившись с ними собственным опытом. А оказалось, что чужим х... не сношаются.

- Ваше желание поделиться собственным опытом весьма похвально. Но я слышала от ученых "последнего призыва", что ведете вы себя по отношению к ним по-хамски. Объясняют это, как правило, боязнью конкуренции.

- Точно! Я тоже много раз слышал подобные утверждения. Они являются блестящей иллюстрацией к тому, что я только что сказал. Давайте по порядку. Я - хам. Самому судить трудно, но упрек этот я готов признать справедливым. Часть вторая - я боюсь конкуренции. Это утверждение уже легко проверяемо, благо наука, в отличие от вагоновожатых, - вещь объективная. Любого желающего приглашаю для проверки зайти в библиотеку.

- То есть, честного поединка не боитесь?

- Понимаете, если я начну всерьез обсуждать эту тему, покажусь вам и вашим читателям нескромным. Но подобные утверждения, не основанные абсолютно ни на чем конкретном, к сожалению, очень типичны. Я думаю, разум людям дан не для того, чтобы находить выход из трудных ситуаций, а для того, чтобы во всех случаях помочь оправдать нам свое поведение, а собственные неудачи отнести за счет соседа, климата, страны - чего угодно. Человек же, который во всех своих промахах винит только себя, - силен, всегда преуспеет, но таких очень мало.

- А вы?

- Один из них.

- Считаете себя сильным?

- Безусловно. Вот полминуты назад вы привели два утверждения: что я хам и что я боюсь конкуренции. Второе мы решили всерьез не обсуждать. В ответ на первое я сразу себе мысленно поставил "птичку", потому что это значит: я людей задеваю. Даже если они правы лишь частично, хорошо бы мне это запомнить и изменить. Я ведь, еще не зная, что получу подобное обвинение, начал разговор именно с того, что очень жалею о попытках, возможно, несколько резких, передать репатриантам собственный опыт. Потому жалею, что понял задним умом: помочь я не помог, а ранил. Зачем человеку, которому и так плохо, делать больно? Повторяю, неумение или нежелание понять собеседника - с моей стороны такая же несомненная глупость, как и нежелание собеседника понять, к примеру, ситуацию в стране. Но он за свою глупость платит сам, а за мою глупость платит опять же он. Так что обвинение вполне справедливо.

- Я думаю, эту тему мы исчерпали вполне. Предлагаю перейти к вашей биографии.

- Скучно, наверное, будет. Ладно, попробуем. Родился в одна тысяча девятьсот тридцать втором году - сознаюсь, каюсь: правда. Родители - врачи, люди нищие. Выжил я тем, что у мамы с папой ничего не осталось из того, что досталось от дедушки с бабушкой. Родителей я практически никогда не видел - они работали. Потом - довольно стандартно: эвакуация, Сибирь. Вернулись в Харьков, откуда эвакуировались, в сорок четвертом. Вырос я с очень четким ощущением "гадкого утенка". На эталоны из книжек я не тянул - куда там, к черту! Чем больше читал, тем яснее понимал: я - глупый, скучный, ничтожный, трусливый - очень плохо к себе относился. В восьмом классе меня впервые вытащили на математическую олимпиаду. Когда услыхал, что удостоился премии, понял, что меня пытаются разыграть - даже не пошел ее получать. В сорок восьмом кончил школу и пошел в университет, опять же по глупости решив заниматься модной ядерной физикой. На третьем курсе окончательно пришел к выводу: я совершенно безнадежен и бездарен - и собрался университет бросить. Остался просто потому, что понял: идти в литературу - еще более дурацкая идея. Кончил университет в пятьдесят третьем, меня очень хотели взять во всякие хорошие места, но время было для этого неподходящим. Преподавал математику в вечерней школе за сорок рублей в месяц. Написал кандидатскую, были большие трудности с ее защитой. Состоялась она все же в пятьдесят пятом, и в ней уже я предсказал вместе с Канером явление, которое потом вошло в учебники. И тут в Харьков впервые после тридцать седьмого года приехал Лев Давидович Ландау. Началось прелестное время. Представьте себе - мне двадцать три года, сопляк - международные конференции, знакомства, нужно называть фамилию. "А вы родственник?.." - "Нет, я - тот самый". Это было приятно. В пятьдесят пятом году, после защиты, меня пригласил к себе на работу в Москву сам Курчатов - второй человек при Хрущеве. Я задал только один вопрос - означает ли приглашение на работу то, что придется заниматься секретными вещами? После утвердительного ответа отказался от должности.

- Будучи в здравом уме и рассудке?

- Абсолютно. Я бы и сейчас отказался.

- Сейчас - ладно. Но - тогда?..

- Еще в шестнадцать лет, когда я кончал школу, твердо знал: что ненавижу тот строй, партию, правительство, вождя. И, получив приглашение работать у Курчатова, решил: такой власти не хочу дарить то, из чего стреляют. Это был один из умных поступков, которые я совершил за жизнь.

- Их было немного?

- Я всегда считал себя дураком. А умными считают себя только дураки - я проверял многократно. Когда мы познакомились с Ландау, я спросил: "Дау (так его называли в близком окружении), вы себя когда-нибудь чувствуете дураком?" Мгновенный ответ - "Конечно". Примерно тот же вопрос я впоследствии задал Нобелевскому лауреату Арно Пензиасу. Ответ был в точности таким же... О результатах судить другим, а я вижу себя так: ничтожный муравей, который ползает, ползает и вместо того, чтобы пройти по прямой, идет каким-то идиотским путем. Я совершенно искренне считал: люди притворяются, когда говорят, что кто-то бывает бывает и глупее меня. Как-то мне сказали, что в университете появился талантливый физик. "Интересно, - говорю, - очень хочется познакомиться" - "Ну да, ты ведь талантливым считаешь только себя". Я ахнул - себя-то не считал талантливым, поэтому мне и хотелось познакомиться.

- Но мы отвлеклись от вашего послужного списка.

- В пятьдесят пятом я начал работать в харьковском физико-техническом институте. Через два года у Ландау и Капицы защитил докторскую. На защите Ландау произнес слова, которые я оценил только сейчас: "У диссертанта есть только один недостаток, но от него он избавится без нашей помощи. Это - молодость". В шестьдесят четвертом Петровский, ректор Московского университета, пригласил меня к себе - и я согласился. В шестьдесят пятом каким-то постановлением ЦК оформили неслыханное совместительство из университета в научный институт теоретической физики имени Ландау, где я стал заведовать сектором. Существовало всего два таких совместительства в Союзе - у академика Боголюбова и у меня. Но все очень быстро закончилось - посадили Даниеля и Синявского.

- А вы какое отношение к этому имели?

- Прямое - Даниель лишил меня Ленинской премии, но зато дал возможность уехать в Израиль. Среди прочих претендентов меня представили к Ленинской премии, я прошел первый тур, второй... После решения физико-математической комиссии Ленинского комитета остается только голосование Пленума. Доярки, колхозники вершат судьбы науки - детектив! Вечером, накануне заседания Пленума, на стол председателя комитета по Ленинских премиям, президента академии наук Мстислава Всеволодовича Келдыша, ложится донос: "Как можно давать Ленинскую премию человеку, которого допрашивали по делу Синявского и Даниеля?" Бумага легла на стол в совершенно выверенное время - в те несколько часов, когда уже поздно звонить в ГБ, а Пленум еще не состоялся. И наутро на Пленуме товарищ Келдыш заявил о поступлении дополнительной информации, в связи с которой мое дело надо отложить. Слава тебе Господи, я не получил Ленинской премии: на следующий год стал бы членкором - хрен бы я уехал! Имея "погоны" от советской власти, я бы просто не подавал заявления.

- Почему?

- Не было смысла - я готов рисковать, но там, где имеется шанс. Как только начались подачи, я заказал вызов - было это, кажется, в семидесятом. Подал документы в семьдесят втором, приехал в семьдесят седьмом, а с первого января семьдесят третьего года стал профессором Тель-авивского университета.

- Как? Вы ничего не путаете?

- Представьте себе, нет. На одной из конференций я сказал американскому физику, что собираюсь уезжать. Физик этот рассказал обо мне Ювалю Нееману, который тогда был президентом Тель-авивского университета. После того, как эксперты дали свои отзывы, мне позвонили в Москву с предложением "руки и сердца". Меня предупредили, что обычно это делается письменно, но в виде исключения наш телефонный разговор записывается на магнитофон и пленка рассматривается как официальный документ. Мне предложили подумать - я согласился без всяких раздумий. Оформление прошло по закону, с запросами, с характеристиками, после чего я стал профессором Тель-авивского университета. Меня здесь ждали до семьдесят седьмого года. Я приехал - и приступил к работе. До сегодняшнего дня заведую кафедрой. Как все израильские ученые, ежегодно бываю за границей.

- Ну да, вы же только что вернулись.

- Провел год в Гарвардском университете - думаю, это место для физика сегодня самое привлекательное. После Гарварда был два месяца в Швейцарии - очень не люблю израильского лета и, слава Богу, могу позволить себе проводить это время там, где хочу. Женевский университет - не самый крупный научный центр мира, но работать там было приятно.

- А почему вы считаете Гарвард самое привлекательным местом для физика?

- Мне многие могут не поверить, но, к сожалению, сегодня во всех остальных местах в Америке точные науки идут "под нож". Собственно, и в Европе - тоже. Хотите верьте, хотите нет, Израиль - это некий оазис. Америка, конечно, пока еще во многом остается научной столицей мира, но это уже не то, что было раньше. Когда я впервые с научными докладами поехал за границу (произошло это спустя два месяца после репатриации), научным центром всей физики, кроме физики высоких энергий, были лаборатории компании "Белл". Попадая в это фантастическое место, все ученые "пИсали кипятком" - там была изумительная фундаментальная наука, больше всего Нобелевских лауреатов, там создали транзистор, еще сто вещей... Бюджет компании составлял сотни миллиардов долларов. Сейчас эти научные лаборатории - большое кладбище. Ходят слухи, что вскоре все полторы или две тысячи ученых, работающих там, окажутся на улице. И другие крупные компании разваливаются. Науку закрывают.

- Но почему?

- Америка в жутком долгу и хочет успокоить избирателей - "Все борются за экономию". На чем легче всего сэкономить? Конечно же, на науке - кому она нужна? Сегодня в цене юристы, врачи, но не физики. Израиль во всем мире считается научной сверхдержавой - опять никто не поверит, но мои слова вновь легко проверяемы. В Гарваде существует очень почетное звание, которое получают по различным наукам всего двадцать четыре молодых человека со всего мира. Наш израильский докторант (что является примерным эквивалентом советскому кандидату наук) - один из них. Он проработал в Америке три или четыре года, ему предложили остаться, парень поблагодарил - и вернулся в Израиль.

- Однако, все-таки, пост-докторат (стажировку) он проходил в Америке?

- Да, но прежде окончил Тель-авивский университет. А вообще в западной науке исключается "варка в собственном соку". Нашему ученому мы никогда не позволим стажироваться в Израиле. Только в Советском Союзе было принято всю жизнь сидеть на одном месте.

- Но большинство израильтян стремятся отправить своих детей учиться за границу.

- Если бы это соответствовало действительности, в наших университетах не было бы студентов. Чего далеко ходить - моя дочь учится в Израиле. Я понимаю, когда из-за отсутствия средств родители посылают своих чад учиться в третьеразрядный университет в Болгарии или Италии на врача. Но это вовсе не говорит о том, что там образование лучше. Впрочем, допускаю, что и в этом мне не поверят.

- Почему вы все время боитесь недоверия?

- Вы правы, очень боюсь. Если мы с вами сидим и приятно разговариваем вдвоем, я вас, как могу, так и забавляю. Если же у читателя останется впечатление, что я ему "лапшу на уши вешаю", он закроет газету.

- Из сказанного делаю два вывода. Во-первых, мне "вешать на уши лапшу" вы себе, значит, позволить можете. А во-вторых вы недооцениваете читателей. Не думаю, что ваш рассказ о состоянии науки в Америке или, скажем, об американцах, им, нашим читателям, неинтересен.

- Какие они снобы!..

- Кто, читатели?

- Да нет, американцы. Их снобизмом я наслаждался почти физиологически. Первый вопрос "русских" американцев:- "Где вы работаете?" Узнают, что в Гарварде, - дальнейшие вопросы отпадают моментально, отношение сразу меняется. В Америке, в отличие от Израиля, ни у кого не возникает мысли, что ученого такого уровня можно улучшить. Я получал удовольствие, глядя на непрерывное мучение представителей русской общины. Они знали, что меня сманивают Гарвард, - и ситуация была непонятной до крайности. С одной стороны, для них очевидно: всякий, кто может, конечно же, едет в Америку. С другой стороны, тогда почему я - не в Америке? Это противоречие очень мешало развитию плавных мыслей у тамошней интеллигенции.

- А вы не хотели остаться в Америке?

- Как в старом анекдоте. "Иду по улице - навстречу двое. Они хотели дать мне по морде" - "Почему ты думаешь, что хотели?" - "Не хотели бы - не дали..." Хотел бы остаться - остался бы. Вы вновь можете мне не поверить, но я - сионист. Мой сионизм очень примитивный и очень давний. Мир таков, каков он есть, и пытаются его изменить дон-кихоты (в лучшем случае), фанатики, террористы, экстремисты и идиоты. Я надеюсь, что не принадлежу ни к одной категории. В любом существующем обществе, по крайней мере - западном, авторитеты определяются большинством. Оно состоит из людей определенной национальности. В любой другой стране это большинство, если захочет, зажарит меня с горчицей. А мне, признаюсь, не нравится, когда меня жарят.

- А за идею на костер пойдете?

- Это все не для меня. Мой взгляд примитивный. Не успел я репатриироваться, как меня пригласили за границу. А тут в газетах - "На носу - война с Сирией". Я пошел к своему коллеге посоветоваться, как быть. Тот мне ответил: "Если вы будете ждать мира, никуда не уедете". Я и уехал. Если бы началась война - вернулся бы, вот и все. Так вот, меня устраивает только ситуация, в которой меня не поведут на виселицу с веревкой на шее. Поэтому, как это ни примитивно, я хочу жить в той стране, где являюсь большинством.

- Считаете себя полноправным израильтянином?

- К сожалению, нет. В армию пошел уже в сорок пять лет - то же мне, армия! В войну Судного дня меня не было, в Шестидневную не было - какой же я, к такой-то матери, израильтянин? Это не моя вина, но факт. Зато моя дочь - израильтянка. Если (а я в это верю) Израиль просуществует, по крайней мере, еще поколение-два, - он превратится в страну с единым народом. Пока нам трудно - у нас, американских, марокканских, советских, йеменских евреев, ставших израильтянами, разные ценности. А в Америке я гость - мне оказывают соответствующий прием. Но, если бы переехал в тот же Гарвард, ситуация изменилась бы полностью. Я был там, когда в Израиле произошел очередной теракт. Объявили, что на ступенях библиотеки состоится поминальный митинг. Суки! Ни одного еврея из профессоров не было.

- Боятся?

- Нет, дело здесь в другом. Американские интеллектуалы - левые. В качестве левых, они должны быть проарабскими. А в качестве евреев - проеврейскими. И вот они, бедненькие, мучаются. При этом, четко сознают, что, может быть, придется уехать, но пока лучше об этом не думать: авось, пронесет. Короче говоря, я им не завидую. Мне значительно симпатичнее жить в единственной стране, в которой этих проблем нет, хоть далеко не все здесь я одобряю и принимаю. Вот это и есть мой сионизм. Мне тут, в общем, многое чуждо, например, не переношу израильской жары, но, если возникнет опасность, возьму в руки оружие.

- Будете в арабов стрелять?

- Стрелять мне не хочется даже в воробьев или в муравьев.

- Вы пацифист?

- Нет, но не вижу причин просто так стрелять в муравья - лучше выбросить его в окошко. Вообще очень не люблю стрелять. Но знаете ли вы заповедь "не убий"?

- Естественно.

- А как быть, если вы тут сидите - и вдруг через окошко появляется джентльмен, который собирается вас убить?

- Защищаться.

- А если он намного сильнее? В Торе есть объяснение. "Не убий" - заповедь абсолютная. Она означает не допустить убийства любым способом. Если можно ворвавшегося убийцу обезвредить, не убивая, - прекрасно. Если же иного способа нет, тогда я не должен допустить убийства. Даже ценой смерти убийцы. И не допущу, пока буду жить.

- А вы, говоря условно, - левый или правый?

- Если завтра было бы голосование, я бы в нем не участвовал. Я не верю, что в сегодняшнем мире можно подчинять насильно своей воле какое бы то ни было, достаточно многочисленное, меньшинство. На этом сгорела Южная Африка - я не хочу для Израиля подобной судьбы. В этом смысле я - с левыми. Но так же понимаю, что не разделиться с большинством арабов смертельно опасно. Великолепно сознаю и то, что мы, идя на уступки, провоцируем арабов на эскалацию требований, на ощущение нашей слабости, на желание захватить всё. Поэтому считаю, что любые уступки смертельно опасны. В этом смысле я - с правыми. Таким образом, в этой нашей ситуации есть два пути, каждый из которых может привести к гибели.

- Что же делать?

- Не знаю. Если левый мне доказывает, что мир необходим, я знаю, что ему возразить. Если правый мне доказывает, что мир недопустим, я знаю, что ему возразить. Трагедия в том, что в жизни бывают ситуации, когда избежать смертельной опасности нельзя.

- А она нам угрожает?

- Да, конечно. Мы можем выиграть, но можем и проиграть. Бывают ситуации, которыми ведает только Господь Бог. Точка. Я не сужу правых, не осуждаю левых. Мне труднее, чем тем и другим - понимаю, что все они играют в смертельную рулетку.

- Слушаю я вас, Марк, и думаю: сидит человек, мудро рассуждает, никого не критикует, не оскорбляет, даже рецептов не дает готовых. Куда делось ваше пресловутое хамство?

- Видно, все-таки, с годами поумнел. Хотя уже признал, что, к великому сожалению, объективно большую часть жизни был хамом. Думаю, что я им в какой-то степени остался. По крайней дурости. Сказанное вами в начале нашей беседы не задело меня, а показалось справедливым. Но есть нечто, меня оправдывающее. Дело в том, что я вырос как ученый в сверхэлитарной среде, где слабых и даже просто средних не было. В школе Ландау, одного из величайших советских физиков, понятие "хамство" в принципе отсутствовало. Я вам уже рассказывал, как в Харьковский физико-технический институт, куда я едва успел поступить, приехал физический Бог - Ландау. Перед ним выставили то, что считалось самым интересным. Выпустили и меня, двадцатитрехлетнего мальчишку, у которого на голове росло нечто больше похожее на красную проволоку, чем на волосы. Я начал говорить - Ландау усомнился. Тогда я пришел в дикую ярость - и заорал. Мой учитель, Илья Михайлович Лифшиц (после того, как Ландау попал в автомобильную катастрофу, он занял его место в Институте физических проблем), сидящий там же, стал белым. Аудитория, которая состояла из одних великих, притихла. Ландау улыбнулся - и спокойно продолжил разговор. Для него не был важен сам факт моего ора, главное, что орал я по сути. Мне было отведено десять минут - я прокричал два часа. Ландау назначил вторую встречу назавтра, мы проговорили еще пять часов. Потом он пригласил меня к себе на семинар в Москву - и так началось наше взаимодействие.

- Вот как полезно порой вовремя заорать!

- Вы правы, но это метод годится только для людей, которые не попадают в "нокаут". Они могут попасть в "нокдаун", но - не более. У Ландау был очень четкий принцип: не знаете ответа - идите подумайте. Но, если ответили глупость, - он просто прекратит разговор. Какой смысл в его продолжении, если вам нечего сказать? Вот такое глупое воспитание я получил, а оно и есть хамство.

- Видимо, из научного мира вы подобный подход переносите и в быт?

- Очень боюсь, что вы правы...

- О том, каков профессор Азбель в быту, предлагаю поговорить в следующий раз.

- Если угодно. Надеюсь, еще не утомил ни вас, ни читателей...

Часть вторая.

11.11.95

'ЖИЗНЬ - ЕСТЬ ВЕСЕЛОСТЬ!"

Итак, мы общими усилиями с профессором Марком Азбелем создали, как сумели, академический портрет ученого. Остальные же штрихи к этому портрету, не вполне академические, оставили на сегодня.

- Марк, я предполагаю, что со снимком, где вы, бородатый, запечатлены в компании академика Сахарова, связана какая-нибудь забавная история.

- Естественно, как и со многими другими фотографиями, которые вы в данный момент разглядываете, совершенно не обращая внимания на собеседника.

- Меня извиняет тот факт, что именно собеседник, якобы, обделенный моим вниманием, запечатлен на всех этих снимках. Например, на этом, рядом с Рейганом. Насколько я понимаю, действие происходит в Белом доме во время приема пищи.

- Вам не откажешь в наблюдательности: это было действительно на ланче в Белом доме.

- Но вернемся к вашей бородатой физиономии.

- Этот снимок сделан во время Международной конференции. Предыдущая попытка в семьдесят четвертом году, правда, была менее удачной: кончилась "посадкой". А это мероприятие благополучно прошло у меня на квартире и, должен заметить, Академия наук нам завидовала: в работе конференции принимали участие полдюжины Нобелевских лауреатов. Снимок был сделан в перерыве между докладами. С бородой все предельно просто: я отпустил ее в день подачи документов на выезд и избавился от нее в день приезда в Израиль. Хотите услышать какие-то "майсы" из той жизни?

- С удовольствием.

- Тогда - одно очень смешное и приятное воспоминание. Кто-то из очевидцев этой истории даже описал ее чуть ли ни двадцать лет спустя в журнале "Шалом" в России. Итак, Москва, тысяча девятьсот семьдесят шестой. Глубокий отказ. Раз в неделю проходят семинары. Очередной - у меня дома. Выступает историк, рассказывает о времени, когда идет вторая мировая война. Немцы уже в Дании, евреи еще не высланы, но еврейские праздники уже запрещены. Поэтому, например, обрезание проводится в целях конспирации как обычная вечеринка. Веселье в разгаре, вдруг появляется эсэсовец и говорит: "Какой красивый белокурый мальчик. Только очень жаль , что он - еврей". На это счастливый отец ребенка, религиозный еврей, отвечает: "Как хорошо, что мой сын - не эсэсовец". Поскольку соответствующих указаний нет , немец поворачивается и уходит. Как только докладчик заканчивает этот рассказ, в дверях, как по заказу, вырастает парочка: гебешник в штатском и милиционер. Первый мой вопрос: "Почему вы не стучите-не звоните?" Гебешник мило улыбается и сообщает: "Мы воспользовались любезным приглашением, написанным на вашей двери: "Пожалуйста, входите без стука". Я прошу незваных гостей предъявить документы - предъявляют. Спрашивают: "А что здесь происходит?" - "Научный семинар" - "Прекрасно, сейчас мы перепишем имена всех его участников". Естественно, не все из присутствующих жаждут паблисити. Нужно срочно спасать положение, а что делать? От отчаяния я говорю: "Идет научный семинар с докладами иностранных ученых. Если вы начнете переписывать людей, мероприятие будет сорвано. И - не абстрактной советской властью, а вами, капитаном Сидоровым, и вами, старшим лейтенантом Смирновым. Торжественно обещаю: завтра ваши конкретные фамилии попадут во все зарубежные газеты. Как на это отреагирует ваше начальство, которое поручения сорвать семинар вам не давало, решайте сами. Я жду две минуты", - и демонстративно засекаю время. Они переглядываются, один из них произносит привычное: "Мы с вами поговорим в другом месте", - и гости удаляются.

- "Как хорошо, что они - не эсэсовцы!" Но, признайтесь, вам было страшно?

- Конечно, да, но по-настоящему страшно стало уже в Израиле, когда все эти воспоминания начали выходить наружу из загнанного состояния. В Союзе мне никогда не снились кошмары, а в Израиле первое время - постоянно. Один сон помню очень хорошо. Искать в нем логики, как и в любом сне, смысла нет, но, проснувшись, почувствовал себя, прямо скажем, не очень уютно. Итак, сон. Я - в тюрьме. Нам всем грозит расстрел, но мы узнаем, что можно спастить. Путь к спасению, очевидно, родился в моем подсознании под влиянием Дюма: нас собираются вынести в мешках как мертвых. Я рассуждаю про себя так: хорошо, меня вынесут. После этого уже ни уехать отсюда, ни нормально жить здесь не смогу. Вынужден буду куда-то спрятаться - и существовать тихо, как мышь. И вот это - вся моя жизнь? Какой же в ней смысл? Я решаю остаться в камере. А на следующий день меня ведут в подвал на расстрел.

- Расстреляли?

- Нет: я успел проснуться. А наяву страшным было другое: читать здесь о том, что происходит с оставшимися в России. Когда вы функционируете вместе с ними - привыкаете и втягиваетесь. Но, когда вы в полной безопасности читаете, например, о демонстрации у Библиотеки Ленина, испытываете ужас. Совершенно жуткое ощущение.

- Не было желания вернуться, вновь стать в ряды борцов?

- Нет, просто не мог отделаться от чувства неловкости за то, что мне удалось вырваться оттуда, а другие остались. Хотя понимал, конечно, что моей вины в том нет.

- А как вам удалось вырваться?

- Это для меня осталось загадкой по сегодняшний день. Зато могу вам рассказать забавную историю о том, как мне позволили подать документы на выезд без необходимого - разрешения родителей жены. Разрешение это я раздобыть никак не мог. Мой тесть - большой человек: лауреат Ленинской премии, крупный ученый и так далее. О том, что бы получить от него любую бумажку, включая письменное согласие на выезд детей или даже несогласие, не могло быть и речи. Я, уже безработный, иду в районный ОВИР, где мне объясняют: "Нельзя вам подавать документы без разрешения родителей. Идите во всесоюзный ОВИР". Иду, благо он рядышком. Прихожу, заполняю карточку, сижу в очереди - жду. Через пять минут выходит лейтенантик и говорит: "Сегодня приема не будет", - как выяснилось, в этот день принимали делегацию старых ленинградских "отказников", и на москвичей времени не осталось. Все разошлись, а я сижу: в таких случаях мне нужно подумать, чтобы решить, как поступать дальше. Сижу, думаю. Вдруг вновь выходит лейтенантик: "Вы профессор Азбель?" Я сознаюсь. "Подождите, вас примут через десять минут". (Пояснение в скобках. Моей заслуги в этом не было. Дело в том, что за полгода до меня подал на выезд мой однофамилец, профессор-химик Давид Азбель, который к этому времени сидел у бедных работников ОВИРа в печенках, почках, ягодицах - всюду: они дрожали, когда слышали это имя. А тут, при взгляде на карточку с надписью "Профессор Марк Азбель", в них заговорило чисто человеческое любопытство. Естественно, захотелось посмотреть - а это что еще такое за Азбель? Все эти подробности я узнал потом). Ровно через десять минут меня пригласили. Захожу в кабинет, где сидят три полковника с тоскливыми постными лицами: все, что будет происходить, они знают наперед. Начинается бесполезный и бессмысленный разговор о том, что о родителях надо заботиться... Им скучно, мне скучно - нам скучно. Через пять минут такой тягомотины мне наконец задают "свежий" традиционный вопрос: "Скажите, пожалуйста, вы недовольны работой, квартирой?" - идет стандартный набор. Сознаюсь честно, что доволен всем - работой, сотрудниками, квартирой. "Почему же хотите уехать?" - а сами уже тоскливо ждут навязших в зубах откровений об исторической родине. А я всегда на любой вопрос отвечаю либо честно, оставив за собой право до конца всего не договаривать, либо молчу (врал только на допросах, когда утверждал, что не помню того, в чем меня пытались заставить признаться). Поэтому, вместо нудных сентенций об исторической родине, сходу "беру быка за рога": "Среди членкоров физического отделения Академии наук СССР тридцать пять процентов евреев, среди академиков - сорок. Среди врачей, среди учителей, инженеров - тра-та-та-та... А процент евреев среди общего населения, как вы знаете, намного меньше. Если бы я был русским человеком - мне понравилось бы, чтобы надо мной было такое огромное количество евреев? Конечно, нет. Просыпается элементарное чувство собственного достоинства: что я, русский человек, хуже? Зачем же нам с вами в "прятки" играть?" Отвечают мне в полной растерянности: "Да, у нас много евреев..." - "Я и говорю, что слишком много. Представьте: я, еврей, хочу взять к себе на работу кандидата наук, еврея, а мой начальник, еврей, говорит: "Мы больше евреев брать не можем". Вам бы такое положение понравилось?" Полковники ошарашены: им нечего мне возразить. Более того, они каждую минуту во всем со мной согласны! С одной стороны, ненавидят это жидовское засилье. С другой стороны, я только что, "побывав" в шкуре русского человека, вызываю у них полную поддержку и симпатию. Молчание гробовое... И тут я говорю: "Вы мне не даете жить, так как хотим мы: я и вы. Почему? По дурацкой причине - родители-"шмадители"... Будьте мужчинами, помогите мне уехать." Патология состояла в том, что в этот момент они себя ощущали именно мужчинами, а не гебешниками, я их просто загнал в угол. Главный уже снимает трубку, чтобы дать распоряжение заместителю начальника районного ОВИРа - ситуация кафкианская. Тут выясняется, что среди моих документов нет характеристики с места работы: к тому времени у меня уже нет места работы

. Пользуясь замешательством, вырываю резолюцию: "Разрешить подачу (при условии, что все документы в порядке)". Уныло бреду обратно в районный ОВИР, понимая, что разрешения не получу. И тут соображаю, что замначальника ОВИРа знает, чего у меня не хватает, но та поблядушка, которая мною раньше занималась, не знает. Быстро иду к поблядушке и протягиваю бумажку с резолюцией. "Как, это вам сам полковник Да-а-нилов подписал?" Потом я узнал, что никогда - ни до, ни после меня - он ничего не разрешал еврею. Девица, бедная, перепугалась: может, я - племянник Брежнева, а может - еду как стукач... В этот день я подал документы. Только на основании сказанной правды: хочу жить в той единственной стране, где никто никогда не упрекнет меня в том, что я - еврей.

- Вероятно, так долго готовясь к отъезду, вы успели выучить в России иврит?

- Я был идиотом. Рассуждал так: пока меня не выпускают - какой смысл? Когда меня выпустят - выучу язык уже в Израиле.

- Выучили?

- Нет, конечно. То есть, мы сидим в кафе - я могу объясниться.

- Ну, в кафе могу объясниться и я.

- Так, вероятно, наш с вами иврит примерно на одном уровне.

- Да, но я работаю на русском радио, пишу в русской газете.

- А я работаю в университете, где более чем достаточно английского.

- А русский помогает?

- Абсолютно нет. И, думаю, никогда не поможет, потому что даже французы (а больших шовинистов нет) делают доклады на английском. Более того. С вами по-русски я говорю свободно, но не уверен, что смог бы сделать доклад по физике на русском. Пытаюсь переводить термины с английского - получается полный бред. Вообще русский, на котором говорят между собой ученые, - это какая-то непристойность. То же самое происходит в Америке, да и во всем мире.

- Марк, мы обещали читателям больше не говорить о науке, а вы своими "докладами по физике" пытаетесь заставить меня нарушить обещание. Номер ваш не пройдет. Переходим к теме, несомненно представляющей общественный интерес. Я вот наблюдаю за вами: бренди, айреш-крем, ликер... Правда, понемножку. Но от наших общих знакомых я слышала, что вы вообще "не употребляете"...

- Ха-ха-ха! К сожалению, я уже пью не так и не столько, как когда-то. А раньше... К сожалению, нет в живых замечательного тому свидетеля, моего большого друга, Юльки Даниеля. С ним мы мно-о-ого выпили. Тешу себя надеждой, что и сейчас, пожалуй, не упаду в грязь лицом. Но в Израиле, как и вообще на юге, не пьется.

- Пьется, но, как многие отмечают, - с омерзением.

- С омерзением - это не для меня. Люблю все делать так, как мне вкусно и приятно. А потом мне мешает одна странная моя особенность: никогда в жизни не напивался до того, чтобы голова переставала работать. Блевать приходилось, но после очень большого количества выпитого, и только тогда, когда возможные свидетели расходились. Мой рекорд был (может, не стоит писать: подумают, что хвастаю?) пять бутылок. "Ну кто поверит трем старухам, что я бывал великолепен?" - как писал мой друг Игорь Губерман.

- Но вернемся к другому вашему другу, Юлию Даниелю. В нашем прошлом разговоре вы упомянули, что он вас лишил Ленинской премии, зато сделал возможным выезд. Я специально не спрашивала вас о подробностях, дабы приберечь их на сегодня.

- Вскоре после того, как Юльку посадили, меня прямо из института в черной "волге" привезли в КГБ. Надо сказать, что эта организация пыталась наладить со мной сотрудничество раньше, как только я начал работать в НИИ. Я был для гебистов в каком-то смысле мечтой. Ведущих профессоров было довольно трудно завербовать в "стукачи". Молодежь можно, но - толку?.. А тут появился молокосос, который со всеми светилами, так сказать, на равных. От заманчивого предложения работать на них я отказался, доходчиво объяснив, что для такой ответственной миссии мой характер не подходит. Тогда меня оставили в покое, но затем, впрочем, несколько раз вызывали на допросы по другим поводам. А тут посадили Юльку - и я вновь оказался в "святом" месте. Задают первый вопрос: знаком ли я с Даниелем. "Конечно, - говорю, - близко знаком с этим замечательным человеком" - "А почерк Даниеля знаете? Прочтите его показания". Действительно, почерком Юльки написано, что он читал мне свои произведения. Отрицаю категорически. "Запишите свои показания". Написал, подписал. Просят подождать в коридоре. Через минут пятнадцать вновь заводят в комнату, куда через полсекунды входит Юлька. Бросились мы друг к другу, нас развели. Юлька говорит: "Марк, я прекрасно помню о нашем договоре. Освобождаю тебя от твоего обещания: подтверди, пожалуйста, что я тебе все это читал". Что делать?

- Подтвердили?

- Нет. "Не помню, не знаю", - отвечаю уклончиво. Юльку уводят, мы остаемся с гебешничками. Раньше разговор велся предельно вежливо, а тут начался дикий нажим: "Вы худший враг, чем Даниель..." Я молчу, а сам лихорадочно думаю: "Странно, что они так на меня давят. В чем здесь дело? Потом соображу: в камере времени будет навалом. А сейчас, чувствую, они опять на меня нажмут - и я немедленно заявлю, что в таком тоне разговаривать не буду". Отдадим должное этим блистательным психологам. В тот самый момент тактика поменялась мгновенно: опять вежливый тон. Они абсолютно четко просекли мгновение, в течение которого я принял решение. Продержали меня до двенадцати ночи - и выпустили ни с чем.

- Почему же Даниель просил вас "расколоться"?

- Ни я, ни кто другой из нас, тогда до этого не додумался. Потом оказалось, что Юлька через меня стремился передать на волю информацию о том, чтобы знакомые убрали все его книги, спрятали записки - грядут обыски. Ему в тот момент это было важнее, чем уберечь меня от немилости КГБ. Но я был настолько сосредоточен на проблеме "колоться" - не "колоться", что "эзоповская" информация прошла мимо меня. Юлька был стопроцентно уверен, что я не признаюсь, поэтому и попросил назначить очную ставку. В том, что я не "расколюсь", он не ошибся. Но не учел того, что его "эзоп" до меня не дойдет ни в каком варианте. Так или иначе, повторяю, тем, что меня выпустили в Израиль, обязан именно ему.

- Итак, вы (спасибо Даниелю) живете в Израиле. В громадной квартире - в одиночестве...

- Смотря что понимать под одиночеством. Одиноким себя я не считаю. Поддерживаю близкие отношения со множеством людей, в том числе - однополыми. Разумеется, говорю о близких отношениях, которые не перерастают в еще более близкие, в которых я - в смысле выбора пола партнера - бесконечно старомоден. И большая компания в этих случаях мне не нужна: вполне хватает одной партнерши. В каждый данный момент, разумеется. Отвечая на заданный вами вопрос, подытожу: живу в квартире один - и никогда не живу один в квартире.

- Прежде, чем развивать тему, к которой вы, кстати, сами меня подвели, хочу выяснить: существуют ли для вас в этом плане какие-то табу?

- Не бывает нескромных тем - бывают нескромные люди. Я не готов только к одному: называть имена. Некоторым моим знакомым мужчинам важнее слыть, чем быть, - я этого просто не понимаю. Ни одного имени женщин, с которыми я спал (кроме, разумеется, жен), я никогда и никому не называл. В этом смысле я вообще не понимаю хвастовства.

- Марк, я вовсе не требую назвать имена женщин, за которыми, я слышала, вы умеете виртуозно ухаживать. Кстати, правда ли, что умеете?

- Об этом надо спрашивать женщин. О себе я ничего не знаю, кроме того, что, когда ухаживаю за женщиной, стараюсь прежде узнать, что ей нравится и как именно ей можно доставить удовольствие.

- Что это: альтруистическое желание действительно доставить даме удовольствие или эгоистический понимание того, что, выполняя женские прихоти, легче добиться благосклонности партнерши?

- Очень часто грань между альтруизмом и эгоизмом смывается. Допустим, я подарил человеку, находящемуся в беде, 1000 долларов. Альтруизм? Да, потому что я искренне хочу его выручить и не требую возврата денег. Эгоизм? Да, потому что меня греет сознание того, что я такой замечательный. В отношениях с женщинами понятия - эгоизм-альтруизм - тоже кажутся мне искусственным. Мне не может быть хорошо с женщиной, которой со мной плохо. Нормальная ситуация в любой человеческой близости - когда хорошо или обоим, или никому. Случается, конечно, садо-мазохистская гармония, но я говорю о ситуации здоровой.

- И все же, признайтесь: в отношениях с женщинами эгоизм движет вами больше, чем альтруизм?

- Я бы хотел увидеть того мужчину, который ухаживает за женщиной и женится на ней потому, что она ему противна, но ему хочется доставить этой женитьбой ей удовольствие. Конечно, в этом смысле я эгоист: если не хочу, чтобы женщина от меня убежала, значит, должен постараться, чтобы ей было хорошо.

- Существует ли определенный тип женщин, для которых вы так стараетесь?

- Безусловно нет.

- Хотите сказать, что вам нравятся все?

- Нет. Тоже нет.

- Тогда - какие?

- Не знаю. И разобраться в этом невозможно.

- Почему?

- Я всегда жил и продолжаю жить не так, как принято, а так, как хочу. Например, в то время, когда в моде были худенькие женщины, мне нравились полные. Я всегда выбираю партнершу для себя, а не для "ахов" приятелей. Вообще говоря, я приблизительно представляю себе тот тип, который мне нравится, но из этого правила бывало много исключений. Я был дважды женат. Обе мои жены не принадлежали к моему, если можно так выразиться, типу женщин. Я же не головой это решаю...

- Кстати, о голове. "Полненькие", "худенькие" - что за критерий? Похоже, вы забыли о душе, голове на плечах...

- Я не знаю, как это происходит у других, но, если лично я стремлюсь уложить женщину в постель, то мне это хочется сделать в тот момент, когда я ее вижу, - все остальное потом. То есть, первая реакция всегда идет снизу, а не сверху. Кроме того, я еще не видел, чтобы люди повально женились на совершенно дивной души умных старушках.

- Уважаемый профессор, вы ставите знак равенства между желанием уложить женщину в постель и женитьбой?

- Пардон, действительно, прозвучало нелогично. Исправим: я не видел, чтобы люди поголовно спали с уродливыми старушками дивной души и ума. Кроме того, большинству не приходит в голову укладывать в постель однополое существо за его дивную душу и ум. Значит, когда мне говорят о душе, уме и всем таком прочем, - это не для постели. А у вас иначе?

- Спрашиваю сейчас я, а ваше дело - послушно отвечать на мои вопросы. Например, на такой: разве вам не приходилось слышать от иных мужчин, что дуры их не привлекают даже в постели?

- Приходилось. Но, говоря подобное, человек лукавит, возможно - с самим собой. К сожалению, иногда женщина, с которой совершенно изумительно бывает в постели, спустя какое-то время может способствовать появлению только одного навязчивого желания: "А как бы теперь поскорее остаться одному?"

- Циничный господин Азбель, как же, в таком случае, создаются семьи?

- Я думаю, что очень часто они составляются из людей, для которых главное - не постель, а постоянный компромисс.

- А вы на него готовы?

- Я ведь живу один... Знаете, что ответила Софи Лорен на вопрос, что, по ее мнению, ищет мужчина в женщине прежде всего? Ни сисек ищет, ни бедер, а - понимания.

- Вы тоже так считаете?

- Если говорить о браке, то - да. Иначе не было бы разводов.

- Случалось ли вам попадать в неловкие ситуации, связанные со слабым полом?

- Да, конечно. Есть у меня прекрасное воспоминание, но вы его не опубликуете.

- А вы расскажите.

- Тогда слушайте самую жуткую историю в моей жизни. В сорок восьмом году я, шестнадцатилетний мальчишка, поступил в университет. На курсе нашем училось человек сто, большая часть - мальчики. Один из нас, совсем взрослый (после армии), - уже спал с женщиной. Другой - говорил, что спал. Остальные - даже не говорили. Это и понятно: в то время девочки, как правило, выходили замуж невинными, поэтому надо было быть очень большим негодяем, чтобы их портить. Более того. В местные гостиницы просто не пускали, а в иногородние пускали, но только по паспорту и, разумеется, ни с кем, кроме законной жены. В общем, все это было безумно сложно. И надо же привалить такому счастью: молоденькая вдовушка, родителей как раз нету дома - идеальная ситуация, в которой я предвкушаю свой первый сексуальный опыт. Не буду утомлять вас рассказом о том, как я зашел в аптеку и купил, пардон, презерватив, - это, безусловно, был один из самых мужественных поступков в моей жизни. И вот, наконец, мы все втроем дома: я, девочка и презерватив. Дальше происходит следующее. Все уже замечательно, девочка - в виде, пригодном к употреблению. Напомню, что действие происходит в совершенно ханжески-святое время, когда на экране, вместо поцелуя, идет наплыв. Из литературы я знаю о том, что делают с этими суками...

- Суки - это?..

- Презервативы. О том, чтобы вступать с ними во взаимодействие при девочке, не может быть и речи. Я выхожу в полном обмундировании из комнаты с презервативом в кармане. Квартира коммунальная, иду по длиннющему коридору в туалет, который находится рядом с кухней. По дороге раскланиваюсь и разговариваю со всеми соседями, которые делятся со мной последними новостями. Наконец мы вдвоем оказываемся в туалете. Увы... К моему вящему изумлению я вижу, что дело плохо. Впав в шок, я, с трудом его переживая, отправляюсь в обратный путь - сознаться в своей несостоятельности. Дохожу до комнаты, застаю готовую к употреблению девочку - и, вопреки тому, что я уже убедился в своем ничтожестве, вновь следую в туалет. Походы туда-обратно повторяются несколько раз. После этих путешествий я окончательно и совершенно наглядно утверждаюсь в какой-то своей жуткой импотенции. Это был самый страшный случай в моей жизни...

- Но чем он закончился?

- То, что я неполноценен, я понял. Но, все-таки, "очень хочется". Поэтому я, напрягшись изо всех сил, и не поставивши под угрозу девочку, в конце концов, благополучно обошелся без этого проклятого приспособления.

- Господин Азбель, вашей жизни можно только позавидовать: она полна различного рода впечатлениями, потрясениями, переживаниями, воспоминаниями...

- Никогда не думал, что проживу жизнь как такой увлекательный роман - аж самому интересно. Как в кино. Чем дальше - тем веселее и интереснее. Ильф и Петров оказались правы: жизнь - есть веселость.

17.11.98

Часть третья.

'Я И ЕСТЬ ТОТ ПОПУГАЙ...'

Последнее время мои собеседники, пренебрегая фактами собственных, действительно заслуживающих интереса биографий, предпочитают обсуждать явления и предметы абстрактные. Недавно я с удивлением обнаружила, что люди, занятые в абсолютно разных сферах деятельности и даже не знакомые между собой, приходят к одним и тем же выводам.

Что же до моего сегодняшнего собеседника, профессора Марка Азбеля, - с ним на любую тему говорить легко и приятно. Важно только не перехватывать его инициативу и внимательно следить, чтобы диктофонная пленка не закончилась.

- ... Ты когда-нибудь наблюдала, как 'ухаживают' друг за другом собачки?

- Наблюдала.

- Представь себе, что одна из этих собачек - борзая, а другая - сторожевая. Они могут полюбить друг друга, пожениться, обзавестись потомством. А теперь скажи: как им сосуществовать?

- В чем, собственно, проблема?

- Сейчас поясню. Борзая точно знает: призвание собаки в том, чтобы бегать быстрее всех и ловить дичь, иначе собака - не собака. Призвание же сторожевой - охранять дом и уничтожать всех, кто на него посягнет. Допустим, что эти две собаки в полном восторге друг от друга. Но наступает момент, когда борзая взрывается: 'Почему ты день и ночь сидишь на одном месте?' Сторожевая тоже возмущается: 'А как можно сутки напролет бегать туда-сюда?' У людей - абсолютно та же ситуация, но собаки хотя бы видят, что они непохожи. А люди, представь себе, не видят.

- Не пойму: что тебя не устраивает? Ты ведь живописал идеальную модель семьи: он - добытчик, она - хранительница очага.

- Во-первых, добытчицей может быть она, а он, наоборот, - хранителем очага. Во-вторых, они ведь хотят быть вместе. Но представления о том, как им надлежит жить, полярны и у собак, и, что куда более грустно, у людей. Парень с девушкой решают пожениться, но они неспособны понять друг друга: у них разные 'породы'. Как же уживаться разным людям, оставаясь при этом если не счастливыми, то, по крайней мере, благополучными?

- Ты бы еще задал вопрос: 'Быть или не быть?'... Хочешь в течение часа решить проблему, над которой человечество бьется не один век?

- В том-то и беда: мне не кажется, что над этим вообще кто-то задумывается. Если я заявлю, что любая семейная пара переживает споры, конфликты, непонимание, - это прозвучит банально. А теперь научи: как такие конфликты разрешить?

- Попробовать найти компромисс.

- Вот и подтвердилось мое предположение: ты тоже об этих вещах всерьез не размышляла. Поговорим и договоримся? Заблуждение. Беда в том, что мы просто осуждены на полную неспособность понять друг друга. Компромисс можно найти в том случае, когда ты в принципе допускаешь правоту партнера. Но, предположим, я точно знаю: место моей жены - на кухне, но ее это место почему-то не устраивает. Или, наоборот, я, предпочитая ресторанную кухню домашней, хочу, чтобы жена бесконечно вела со мной интеллектуальные разговоры, она же с детства усвоила: путь к сердцу мужчины лежит через желудок... И как тут признать правоту партнера? Смириться, принять навязанный стиль жизни ради сохранения семьи? Можно, но тогда ты заведомо обрекаешь самого себя на чужую, не твою, жизнь.

- Остается жить в одиночестве?

- К сожалению, к этому идет. Уже сейчас в Америке чуть ли не 50% одиночек, а ситуация, при которой человек женится несколько раз в жизни, считается нормой... Думаю, что, по крайней мере, пока, - мы в каком-то смысле приговорены быть несчастливыми. Я, конечно, нарочно преувеличиваю, но суди сама: жить в одиночку мы, общественные существа, не в состоянии. Нормально сосуществовать в паре тоже редко способны: мы друг друга не понимаем... Оставим даже в покое супружеские пары. Я вообще очень редко наблюдаю общение, которое доставляло бы людям удовольствие. Если что-то и доставляет, то, как правило, - злословие. Почему человек поливает ближних помоями? Для некоторых это их спасение. Если ты человека такого удовольствия лишишь, он может повеситься. А обозлен он, возможно, потому, что его жена не любит. Как тут помочь? Предписать жене полюбить постылого мужа? Она готова, но не нравится он ей, понимаешь? И остается человеку один путь для самоутверждения: вылить потоки грязи на окружающих, убедить себя: они - не лучше, им - не лучше.

- Воистину...

- Ты можешь что-то возразить?

- К сожалению, не очень...

- Жаль... Как выжить, если мы все плывем в одной большой лодке, а на море штормит?

- Выжить? Элементарно: растолкать окружающих локтями.

- Потонем вместе.

- Нам-то с тобой чего тонуть? Сбросим лишний балласт.

- Я забыл тебя предупредить: лодка рассчитана на то, чтобы гребли все вместе...

- Тогда я не знаю...

- И я не знаю... Ты только взгляни, что происходит! Какая-то писюшка решила похвастать своей любовной связью - в итоге весь мир лихорадит: он оказался на грани великой депрессии. А ведь если грянет экономическая катастрофа, пойдут на дно решительно все, а Моника Левински - одна из первых: ей уже сейчас нечем платить адвокату...

- Похоже, у тебя имеются конструктивные предложения.

- Я ведь не политик, чтобы врать... Лучше расскажу анекдот. Во время войны плывет корабль. На палубе фокусник развлекает публику, к мачте привязана клетка с попугаем, который после каждого очередного фокуса приговаривает: 'Дурак!' Вдруг в корабль попадает бомба и разносит его в щепки. Клетка качается на волнах, попугай заинтересовано произносит: 'Ну, что еще этот дурак покажет?' Я и есть тот попугай...

- Сидишь в сторонке и спокойно наблюдаешь за крушением мира... К чему ты клонишь?

- Нет, не спокойно, не в сторонке, и не твердо знаю, к чему клоню... Мое дело - предупредить, что человечество дружно, бодро и весело делает всё, чтобы поскорее пойти ко дну. Выхода пока не вижу: из сторожевой собаки не сделаешь борзую. Объяснить никому ничего невозможно: люди живут не умом, а эмоциями. В итоге сама жизнь оказывается очень увлекательной пьесой абсурда... И порой я думаю: выживет ли наш мир, не обречен ли разум на самоуничтожение, не закон ли это природы?

- Я все жду, когда ты предложишь рецепт.

- У тебя очень симпатичные сережки. Как называются эти камешки?

- Только было настроил меня на почти серьезный лад - и вдруг 'сережки'...

- ...Ты читаешь романы?

- Время от времени.

- Зачем?

- Для кайфа.

- Но какой от этого результат?

- Наслаждение. Ты же только что сам заметил, что человечество живет не умом, а эмоциями.

- Вот ты сама и сказала... Я тоже, представь, живу эмоциями. Ты читаешь какой-то роман и пИсаешь от восторга. Я тоже читаю совершенно фантастический роман, но его написал сам Господь Бог. Вижу, как Он дергает за ниточки, как движутся марионетки, как комедия превращается в трагедию, а трагедия - в фарс... Я не могу угадать, каким будет конец, но предлагаю и тебе почитать этот увлекательнейший роман, а ты ждешь рецептов, проявляя, таким образом, всё ту же 'разность' восприятия. Хочешь, чтобы я тебе из этого блистательного спектакля Господа Бога сделал копеечный вывод: 'Принимай витамин С - и тебя никогда не постигнут разочарования'?

- Роман без конца? Как-то это неправильно. Несправедливо...

- А ты ищешь справедливости? Пушкинское '...но правды нет и выше' мы привыкли воспринимать просто как 'фигуру речи'. Скажу тебе по секрету: правды, то есть, справедливости, нет нигде, ни на каком уровне. Господь Бог играет в кости, и от того, какая из них выпадет, зависит все, а посоветовать Ему пока никому не удавалось.

- Звучит красиво, но бездоказательно.

- Хочешь доказательств? Пожалуйста. Существуют тысячи абсолютно одинаковых атомов радия - различить их никакими способами невозможно. По справедливости их должна постичь одинаковая участь. Но один атом распадется и превратится в барий через минуту, другой - через тысячу лет, а третий - через миллион. Где справедливость? Нет и в помине... Всё дело в том, что мы живем в мире, где справедливости - в истинном смысле - попросту не существует. В мире, где Шекспир мог умереть в колыбели, где произошла Катастрофа, где Достоевский почему-то родился в России, где все человечество лихорадит оттого, что Клинтон побаловался... Ужасно хочется понять: а как жить в этом мире?

- А как жить в этом мире?

- Наверное, воспринимать ту бездну хорошего, которая каждому из нас дается, как чудо, а ко всему-всему плохому относиться как к пустой неизбежности. И помнить: в мире нет справедливости, но нет ее в любую сторону - и хорошую, и плохую. Важно не бояться, тогда можно выиграть. А если при этом еще немножко видеть себя со стороны - жить еще интереснее.

- Уговорил: взглянем на тебя, профессора, заведующего кафедрой Тель-авивского университета, ученого мирового масштаба, со стороны. Сидит старикашка... Повидавшие виды сандалии, короткие шорты, замызганная шапочка, солнцезащитные очки с разбитым стеклом... И как прикажешь со стороны воспринимать увиденное?

- Знаешь, мне очень понравилось все то, что ты сказала. Даже больше: безумно порадовало. Ты описала обреченного и хронического неудачника. Всё справедливо. И правда - старикашка, и правда - разбитое стекло... При всем этом я счастлив так, как, наверняка, мало кто из наших знакомых. Думаю, что уже возможность ехать на встречу с молодой бабой, 'не почесаться' подумать о сандалиях, и не бояться, что про следующую встречу она позабудет, - великое счастье.

- Поза?

- В первую очередь - 'отвычка' бояться. Попробуй сказать десятку своих знакомых, что они уже немолоды, - посмотри на реакцию... Да, когда человек себя ставит в невыгодную ситуацию, - это, конечно, поза, но почему бы не использовать право позволить себе подобную позу? Миллионер входит в гостиницу в смокинге, миллиардер - в драных джинсах: его и так знают...

- Браво! Но, подозреваю, говоря о взгляде на себя со стороны, ты имел в виду нечто другое.

- Конечно. Несколько раз в жизни я испытывал дикую физическую боль. Диск какой-то в позвоночнике соскочил, зажал один из центральных нервов, - такую боль даже наркотики не снимают... И вот увидел я со стороны, как корчится, корежится жалкий червячок, как боль его порабощает, вьет из него веревки... Знаешь, здорово помогает - никакие лекарства не сравнятся. Становится даже немножко смешно: над чужой болью смеяться как-то подловато, а над своей - почему бы и нет?

- То и дело возникает ощущение, что говорю я не с физиком, а с психологом, социологом - даже не знаю, с кем... Ты, вроде бы, в этих сферах не профессионал. Тогда - кто? Дилетант? Если и так, то - великий.

- Думаю, стоит договориться о терминологии... Профессионал - человек, который может делать какое-то дело гораздо успешнее других. Согласна?

- Вполне.

- Так вот, высокие профессионалы обсуждают со мной те самые вопросы, которые сейчас обсуждаем мы с тобой. Я действительно много читал обо всем этом и, мне кажется, могу сказать кое-что занятное. Мне вообще многое интересно. Не так давно увлекся биологией, придя в нее буквально 'с улицы'. Начал посылать во всякие солидные издания статьи, которые возвращались с рецензиями: неверно, неново, непонятно и прочие 'не'. Тогда я постарался понять и выучить их язык... Недавно я вернулся из-за границы и застал письмо с приглашением на 'краеугольный симпозиум' - самый престижный конгресс биологов-медиков. Причем, срок представления тезисов уже истек... Я послал по электронной почте вопрос: 'Как быть? Можно не беспокоиться?' На другой день получил ответ: 'Немедленно присылайте тезисы'. А сейчас меня все больше занимает психология. Бог подарит еще года три - произойдет то же, что с биологией. Может, я излишне самоуверен, но чего ж не рискнуть?

- По-моему, ты - теоретик в чистом виде.

- Чистых и одновременно интересных теорий не бывает. Мои, например, всегда воплощаются в практику.

- Ничего-то у тебя нет: ни ответов на вечные вопросы, ни предвидения финала, ни даже чистых теорий... Любимый, комфортный, идеальный интерьер у тебя, по крайней мере, имеется?

- Да, конечно. То, в чем я существую в каждую данную минуту. Сейчас - закат на море. Разве плохо? Замечательный интерьер... А перед нашей с тобой встречей ко мне приехал молоденький мальчик. Юля Венгер, кстати - психолог, мне говорила, что - ужас какой способный... И вот он впервые получил настоящую задачу. Всего лишь понять загадку смерти. Ну, не понять, так подумать на эту тему. Может быть, именно с этого начнется его жизнь в науке; может быть, что-то останется надолго, как у меня сохранились конспекты сорокалетней давности... Мы беседовали в интерьере - в моем кабинете, по сравнению с которым даже я выгляжу франтом. Все это было очень увлекательно. Мы ехали с мальчиком в университет и не знали, впустят ли нас: студенты выставили пикеты... И что бы я дальше не начал вспоминать, - все будет невероятно увлекательно: я оказываюсь только в интересном интерьере. Не представляю только такого, в котором хотелось бы остаться навсегда: что я там буду делать?

- Твой интерьер включает человеческое окружение?

- Конечно - поэтому-то он и оказывается безграничным. Если я начну припоминать людей, которым мне время от времени хочется позвонить, - моим интерьером окажется вся земля.

- Не напрягайся: кончается пленка.

- Пленка-то кончается, а мы - нет... Скажу тебе так: если видишь конкретный интерьер, значит, он имеет границы. А тогда становится скучно...

05.12.99

Часть четвертая

БАЙКИ УЧЕНОЙ 'ШЕХЕРЕЗАДЫ'

(Проводы века на крыше)

Позвонила читательница, справедливо упрекнула: 'Давно вы с профессором Азбелем не беседовали'. И вот в последний день уходящего года, века, тысячелетия мы с Марком Азбелем сидим на крыше его квартиры. Солнце заходит, на небе ежеминутно меняются краски, над нами пролетают самолеты и воркуют голуби, хозяин потягивает лимонную водку, я пьянею - не столько от белого вина, сколько от интеллектуального кайфа, который неизменно испытываю при встречах с Азбелем. Он говорит, я внимаю. Время от времени возражаю - так, для порядка.

Как, все-таки, наша история еще молода! Уходящее столетие - одна двадцатая целой эры. Даже в твоей куцей жизни двадцатая часть - большой, заметный срок. А уж век для юной цивилизации - очень много. Тем более - столь уникальный век.

Уникальность его, кстати, заметили очень немногие. Давай-ка по порядку - начнем со справедливости. В то, что она рано или поздно восторжествует, всегда верил практически каждый человек: религиозный и атеист, американец и китаец, доисторический и наш с тобой современник. Несть числа идеям, как именно можно восстановить отсутствующую справедливость. Пушкин - единственный, кто устами Сальери обмолвился: 'Нет правды на земле, но правды нет и выше'. Я думаю, что на самом деле это - не обмолвка, а утверждение: отсутствие правды идет именно свыше. Что такое справедливость вообще? Ситуация, при которой за одинаковые достижения или, наоборот, преступления следуют одинаковые воздаяния. Чушь! Привожу элементарный пример: радиоактивный распад, открытый Марией Кюри. Все атомы радия абсолютно одинаковы. Невероятная подлость состоит в том, что одному из этих новорожденных 'однояйцевых близнецов' природа выносит немедленный смертный приговор, а другой живет миллиарды лет. Доказательств отсутствия высшей справедливости множество, они являются правилом, а не исключением.

Теперь давай подумаем: если правды нет и выше, возможна ли она на земле? Не гонимся ли мы за жар-птицей? Например, куча умников вообразила: если снизить налоги бедным, повысить богатым - общество достигнет расцвета. Эти глупцы повторяют азы коммунизма образца начала века. Если в лесу отстрелять всех волков, хуже всех придется оленям: они попросту вымрут. Известно: волки - санитары леса, убивают только обреченных оленей, которым не следует жить и производить потомство. Если завтра увеличат налоги на богачей и уменьшат на бедняков, вторые останутся без работы, потому что первые сочтут невыгодным производить что-либо и положат деньги в банки. Существуют прецеденты - недавно Москва очередной раз проделала этот ускоренный ликбез по политической экономии. И чего она добилась?

Ежи Лец писал, что среди эскимосов всегда найдутся желающие научить жителей Южного Конго, как лучше уберечься от жары. Мы с подобным явлением сталкиваемся непрерывно. Нам не следует отдавать Голаны потому, что Россия не отдает Курилы, - как тебе нравится этот аргумент? Почему нормальной стране следует идти по пути дикой России, в который раз погрязшей в болоте? Здравый смысл велит? Ужас состоит в том, что здравый смысл - это квинтэссенция глупости, дурость кухарки, которая рвется управлять государством. Невежество здравого смысла пределов не знает. Сирия сейчас слабая - значит, говорит здравый смысл, с ней не нужно заключать мир. История учит совершенно противоположному: мир нужно заключать именно с поверженным врагом. Когда побежденную Германию поставили на колени, ей это не понравилось - и к власти пришел Гитлер. Любой историк подтвердит: если заключался мир, условно говоря, выгодный слабому, он длился десятилетиями. Я не обсуждаю необходимость заключения мира с Сирией, так как недостаточно знаю этот вопрос. Мне ясно другое: довод, продиктованный здравым смыслом, является дурацким. Подождем, пока Сирия станет сильнее нас? Но тогда она не захочет заключать с нами мир. Еще один пример здравого смысла: мы отдаем Сирии все, взамен не получаем ничего, поэтому ей это абсолютно выгодно. Но тогда почему же экстремисты-мусульмане заявляют, что Асад продался сионистам, капитулировал перед ними? У них свой здравый смысл: мы знаем, что думают сирийцы, они знают, что думают израильтяне. Повторяю: всегда, когда начинает говорить здравый смысл, он произносит глупость. Но как бороться со здравым смыслом? Политика во всем мире стала популистской. Иначе и быть не может: в демократической стране решения принимает большинство. Если я хочу, чтобы меня выбрали главой правительства, я должен действовать так, как хочет большинство. Но оно по определению невеже