Мария Хлопова Михаил Романов
Любовь негасимая...
Счастью молодого государя не было предела! Есть, думал он, есть она - справедливость! Он уж и депешу собрался посылать в Новгород к Маше, как вечером без стука в его покои черной тенью явилась мать. Она долго молчала, стояла посреди слабо освещенной палаты - лишь виднелся светлый овал лица под черным клобуком да глаза, сверкающие решимостью. Наконец сказала тихо и страшно, до дрожи: коли Хлопова станет на Москве царицей, то он, Михаил Романов, тотчас же пойдет провожать гроб своей матери на погост. В лучшем же случае она покинет Русь навсегда, и он, сын единородный, уж более никогда не увидит своей матери. И проклят будет - и на земле, и на небесах. Сказала, как отрезала, и, развернувшись, словно махнув черным саваном, твердо вышла...
По велению государя Михаила Романова на осеннюю соколиную охоту 1616 года собирались в московском Кремле загодя. Братья Салтыковы, Михаил и Бориска, готовили соколов, лошадей, своры. Собирались двинуться на север, в Бутырки, но поутру государь решил - в Коломну, он-де сон видел, что в коломенских землях охота и "выезд повеселе будет". Однако не успел посыльный спуститься из покоев во двор, как в устланную коврами горницу отворилась потайная, лишь для своих, округлая дверь и неслышно, вся в черном, вошла монахиня Евникия Салтыкова, смиренная старица, мать царских дружков. Она перекрестилась с порога на образа и сказала с кротостью: ее-де из Вознесенского монастыря послала сама матушка-государыня - инокиня Марфа Иоанновна - сообщить ее, государыни, волю: чтоб сыночек ныне из дому не отлучался, поскольку сегодня ею назначен малый семейный совет. И, перекрестив царя, исчезла так же беззвучно, как и явилась.
Михаил Федорович с досадой опустился на лавку. Вот всегда так: мать назначила совет, а он узнает последним, будто все еще дитя при ней, а не три уж года как царь Российский. После Рюриков первым из рода Романовых на царство венчанный, фамильной Фёдоровской иконой благословленный. (Его родители благочестивые бояре Федор и Марфа Романовы приняли монашество, и отец его стал патриархом Филаретом.)
За стенами слышался лай собак, звон конских уздечек. А здесь, в нарядных хоромах, было тихо, тепло, и в узорные слюдяные окна пробивался утренний свет. Озарял ковры на полах, темные, мореного дуба стены, веселые, "с картинками", изразцовые печи, которые теперь, в сентябрьские ночи, уже протапливали. Михаил Федорович пригладил русые кудри, бородку, перекрестился на образа и, звякнув в колоколец, велел вошедшему отменить охоту, а собираться в Успенский собор на молебен. И что это мать удумала собирать малый совет? Уж не по его ли поводу что опять сочинила? А может, какие вести пришли из Польши от отца? Ведь патриарх Филарет уж который год томился в польском плену... И покуда он был там, в неволе, страной фактически правила мать Марфа Иоанновна. А он, с шестнадцати лет царь Михайло, как ни старался выглядеть самостоятельным, все оставался для нее послушным, незлобивым мальчиком. Единственным и ненаглядным. В которого мать всю душу вложила. А сколько они вместе объездили весей и стран, сколько в паломничествах бывали! И у Троицы были, и к Святому Николе на Угреш ездили. Но теперь, с воцарением сына, мать жила не в Кремле - в Вознесенском монастыре, в своей келье, в окружении верных монахинь. Хотя, разумеется, и отдельное подворье имела. Умна была инокиня Марфа Иоанновна. Умна и крута. Однако же и влиянию поддавалась. Например, наперсницы Евникии. Старица была любимицей в свите Марфы. И, пользуясь этим, продвинула-таки двух сыночков своих Салтыковых, недюжинных и умом, и телом, в окольничьи ("около") к молодому государю.
...Вечером на малом придворном совете Марфа Иоанновна в первую очередь объявила о невеселой весточке от Филарета из Польши, а во-вторых... неожиданно заговорила о том, что пора-де государя всея Руси, Михаила Федоровича, которому пошел уж двадцатый годок... женить... Михаил Федорович чуть не поперхнулся от удивления. Однако виду не подал, не хотел маменьку подводить, и затем, слушая рассудительные, долгие речи ближайших родичей и придворных, понял, что дело это внове лишь для него, а за его спиной все давно уже решено. Он исподволь поглядел на бледно-округлое, напряженное лицо матери в черной схиме и понял, что лучше всего ему согласиться.
И вот на Москве все закружилось и завертелось. Как положено по обычаю, на смотр царских невест потянулись в первопрестольную возки, тарантасы, обозы. И цугом, и в одиночку. Девицы бедные и богатые, дочки боярские и дворянские, с приданым и без - все хотели попытать счастья. Ехали кто с сундуками нарядов и челядью - на постой к московской родне вставали. А кто налегке, с одной мамушкой или матушкой, на постоялый двор определялись. Приехала из Коломны и семья худородных бояр Хлоповых с дочкой Машей. Без особой надежды приехала. Скорей погостить к московской бабке...
день смотрин царь Михаил Федорович был вовсе не весел, а, пожалуй, даже печален и строг. И вдруг в зале неожиданно для себя среди многих записных красавиц и скромниц увидел одно девичье лицо. Нежное, голубоглазое. И все при ней - и фарфоровый румянец, и белая, как говорится, "коса до поёса". И неожиданно сердцем понял - Она. Угадал по взгляду, простому и светлому, а главное - сочувственному. Словно юная дева, исподволь глядя на молодого государя, гулявшего на этом "базаре", думала не о себе, не о том, как бы понравиться, а, все понимая, по-матерински сочувствовала ему и даже жалела. И звал
и это юное чудо, как доложили царю, Мария Ивановна Хлопова - дочь провинциального дворянина из Коломны. "Ну вот и провиденье...опять Коломна... Но теперь уж - будь по-моему", - твердо решил царь. И повелел в конце смотра именовать царской невестой Марию Хлопову и до свадьбы определить ее во дворец, в женский терем, и оказывать почести, как царице. Имя ее поминать во всех православных храмах "за здравие", а дворовым - крест целовать ей на верность, как царице. Родню же хлоповскую - отца и дядю, с челядью и семьями, повелел в Москву перевесть и почитать как царских родственников.
И началась тут для Михаила как бы иная, самостоятельная жизнь. Он ближе сошелся с Хлоповыми, простодушными, рассудительными, включил их в свиту, в царский совет, стал советоваться по разным поводам. И прежние окольничьи Борис с Михалкой взревновали, лютое зло затаили. "Ну, что мать? - спрашивали они Евникию. - Чего ты с государыней добилась этим? Теперь Салтыковы во всем от заду первые". Однажды в Оружейной палате царь показывал заморским послам коллекцию своего оружия. Одна заморская сабля была его особой гордостью. И тут стоящий в свите Михаил Салтыков подобострастно заметил: "Да что тут такого? Этакую саблю, государь, и наши запросто смастерят!" "Ой, ли?" - усомнился Романов. Спросил Хлопова, дядю своей невесты: "А ты что скажешь, Гаврила?" "Может, и покрасивее сделают, - простодушно и искренне ответил тот, - да только тут сталь дамасская. А их покуда не переплюнешь". Государь кивнул: "И я так думаю". Обозлился Салтыков, не ожидал такой дерзости, а выйдя из палат, накинулся на "выскочку" Хлопова, не искушенного в дипломатии, с руганью. А к вечеру отправился в боярские палаты Бориса. Совет держать. На совет и мать Евникию срочно вызвали.
Долго не гасли окна у них в ту ночь. И порешили Салтыковы удалить невесту и всех Хлоповых со двора - повернуть все на старое.
А действовать через государыню Марфу Иоанновну. Тем более знали, что она и сама не очень довольна невестой. Не очень-то молодая была внимательна к ней, "старухе", в монастырь за советом не ездила и к ручке не кидалась, не припадала. Может, никто из Хлоповых ей не подсказал, как вести себя с государыней? И вроде девица была не из гордых, а вот на молебнах и на приемах держалась уж больно самостоятельно, величаво. Словно бы уж она и царица. И нарядами не увлекалась. Марфа, бывало, пошлет ей дорогой парчовый наряд, а та только поклон в ответ, да и в сундук его. А на приемах - все в одном и том же, своем. Возможно, все это от скромности, да от простодушия, а, возможно - тихое сопротивление материнской воле, желание свою вперед поставить - тогда это гордыня не по летам и заслугам... Душа человеческая всегда потемки. Но как нежелателен разлад в любой семье, а уж в царской-то, которая вся на виду... А тут еще одно подтверждение материнским сомнениям - сын Михаил что-то много стал воли брать - про мать уж и забыл. В ожидании свадьбы и не советовался, не приезжал. Чуть что - к ней в терем спешил, в терем... Общее недовольство невесткой перерастало в тихую ненависть. А молодые ожиданием свадьбы жили и знать ничего не знали.
вот случилось так, что однажды, вчера еще юная и здоровая, девушка вдруг занедужила. Животом. И слегла. И час от часу было все хуже. Что ни съест - все рвота у ней и рвота.
Сперва насмерть перепуганные Хлоповы все, конечно, скрывали. Стали ограничивать Марию в еде, в сладостях, которые та очень любила. Но болезнь не шило, в мешке не утаишь. Она то отступала, то обострялась вновь. Девушка худела, бледнела, совсем ослабла. С женихом почти уже не встречалась, на люди из терема не появлялась и молилась во внутренней часовне. Растревоженный Михаил Федорович просил Салтыковых разузнать, в чем же дело. И если что со здоровьем, то немедленно вызвать к невесте лучшего доктора. "Послушные" Салтыковы так и сделали. Заморский врач Валентин быстро поставил диагноз, назначил желудочное лекарство и пообещал через неделю полное выздоровление. Для государя же просил передать особо, что "чадородию от сей хвори помехи не будет". И Михаил Федорович возликовал, успокоился. Уж очень была люба ему Машенька, распригожая его умница, Мария свет Ивановна.
Однако лечить царскую невесту Салтыковы не очень спешили. Заморское лекарство ей дали всего лишь дважды. И здоровье болящей опять пошло на убыль. Тогда Михаил Федорович приказал собрать врачебный совет. (Марфа Иоанновна во всех этих делах участия словно бы не принимала.) Но вместо этого Салтыковы - братья и Евникия вызвали в терем своего доктора - Балсыря. И тот, осмотрев невесту, нашел у ней "печеночную желтуху". Однако твердо сказал Салтыковым, в присутствии Хлоповых, что болезнь девушки излечима. Салтыковы в серд
ах отослали Балсыря прочь, даже не взяв с него лекарств, и объявили, что будут лечить Марию Ивановну сами. И вот велели самому отцу невесты Ивану Хлопову идти в аптеку за специальной склянкой какого-то чудодейственного-де настоя на водке. Сказали даже, ежели отец собственноручно передаст склянку дочке и та будет водку сию регулярно пить, то и "аппетит нагуляет, и тело поправит". Однако склянка сия не попала в руки Марии. Не верили, ох, не верили Хлоповы Салтыковым. И особенно Евникии, которая то и дело черной тенью в сопровождении мамушек частила в терем к невесте. А тайно делала все, чтобы сорвать свадьбу. И стали Хлоповы, да и окруженье поговаривать, что нежданная болезнь Марии Ивановны не иначе, как лиходейство и порча. Стали перед каждой едой и утром и на ночь давать Маше святую воду, стали, не прекращая, псалмы и молитвы читать, а под подушку класть ей священный камень "безуй", считавшийся противоядием.
Тем времнем Салтыковы уже докладывали царю и его матушке Марфе Иоанновне о результатах последнего осмотра. Он был горьким, неутешительным. Царская невеста-де Хлопова неизлечимо больна редкой болезнью, и ее ждет в скором времени страшная смерть, как постигла она одну такую же, которую Балсырь лечил якобы раньше в Угличе.
От такого известия государь метался в своих палатах, не зная, что предпринять. Из-за "страшной" болезни в женский терем, "наверх", его теперь не пускали. Марфа Иоанновна с сынком не общалась. Сама же тем временем созвала скорый боярский совет. Объявила - негоже-де кремлевский терем сквернить нехорошей болезнью, а тем паче скорой смертью невенчанной девы. И хотя неутешные, потрясенные Хлоповы били на совете челом, уверяя, что дочь их всегда была отменного здоровья, что и сейчас-де скоро поправится, бояре, в потрафление государыне, строго постановили: "Все приготовления к государевой свадьбе отменить. Ибо Мария Хлопова к царским радостям непрочна".
закрутилось неправое дело. Опальную невесту "сверху" свели и, не оставив даже пожить на подворье у своей бабки (боясь встреч ее с государем), поскорее отправили в далекий город Тобольск. Не позволили даже родителям ехать вместе с Машей, а отправили с нею в ссылку бабку и коломенских теток да дядьев Желябужских.
Царь Михаил Федорович почернел весь, никого у себя не принимал, но и сделать ничего не пытался. Поскольку и мать, и старица Евникия то и дело увещевали его, что другого-де выхода просто не было, не гроб же в самом деле из дворца выносить. И якобы сделано все по-божески, как полагается. А невеста ему скоро новая сыщется, да такая знатная и здоровая и красивая, что глаз не отвесть. И детей ему, наследничков, народит таких, как и Романовы, как и сама, здоровых и ладных. К тому же есть для этого кое-кто на примете.
тем временем в Тобольске Мария Ивановна очень быстро поправилась. Она жила теперь с родными на небольшом подворье, под строгим надзором местных властей. И получала на свое содержание по пять копеек в день. Она ни на что не сетовала и даже не гневалась на предавшего ее жениха, лишь коротко всем отвечала: "Значит, так Богу было угодно. Может, этим Господь от меня иную напасть отвел". В начале 1619 года, еще по снегу, несостоявшуюся невесту вместе с семьей "в виде особой милости государя Михаила Романова" перевозят из Тобольска в Верхотурье, где для нее уже выстроено немалое, приличное подворье. Однако старое предписанье "никуда отсель не отлучаться" осталось в силе. (В Верхотурье Мария прожила до зимы 1620 года, а оттуда тайно, под именем Анастасии, была перевезена в Нижний Новгород.)
Только этого и смог добиться для любимой Маши за долгие горемычные месяцы Михаил Федорович.
В последнее время он осунулся, стал нелюдим, неприветлив, а Салтыковых и даже мать просто дичился, поскольку откровенно стал их бояться. Да и Марфа Иоанновна, благочестивая и богомольная, не чуя своих ошибок, извелась вся по сыну. Со всем монастырем своим молилась она об исцелении души Михаила, по храмам молебны о государе заказывала. И в то же время упрямо, без страха и сомнений правила Россией вместе с боярами, как хотела. Так что скоро при дворе все стало по-прежнему. На что и было рассчитано. Лишь одно теперь волновало царский двор - ожидание возвращенья из плена отца-государя.
И вот в июне 1619-го вернулся-таки из Польши патриарх Филарет. Сколько же радости было в Кремле!.. Да и во всей первопрестольной! Как же звонили колокола на Руси! Словно возвещали наступление нового времени. А как величаво, красиво звон этот плыл над Москвой-рекой, над зелеными далями! И как, наконец, оставшись наедине с отцом, опустясь на колени, не стесняясь, плакал сын, припав головой к худому, в черной схиме телу отца... И всем в столице казалось: након
ц-то безвременью пришел конец, покажут себя Романовы. Давно уж пора. И действительно, очень скоро мудрый Филарет взял все дела в свои руки. И жизнь царского двора пошла иным, спокойным чередом. Влияние Салтыковых быстро ослабло. Лишь Евникия все продолжала крутитьсявозлеМарфы.
А Филарет вскорости объявил сыну, что пора-де укреплять власть и страну, а ему-де, молодому государю, пора мужать и семьей обзаводиться. Он предложил даже сосватать в жены сыну польскую царевну. Однако Михаил, до сих пор молчавший о своих душевных болях, уперся.
И верный первой своей любви неожиданно разразился перед отцом долгими, слезными откровениями. Выложил наконец отцу всё и про всех. А в конце разговора добавил, что кроме Марии Хлоповой, любви его негасимой, Богом ему нареченной, он ни на ком жениться не станет.
Потрясенный услышанным, Филарет тут же назначил серьезное расследование. Вызваны были и отец, и коломенские дядья Хлоповых. Вызваны были и опрошены в присутствии архимандрита Иосифа и иных священнослужителей и врачи - заморский Валентин и лекарь Балсырь. Оба они с откровенностью показали, что никогда и словом не обмолвились ни Салтыковым, ни кому, что царская невеста смертельно больна и уж тем более не способна к деторождению. Разгневанный Филарет призвал на очную ставку Бориса и Михаила. Но несмотря на их горькие раскаяния, патриарх тут же, безоговорочно, выслал Салтыковых вон из Москвы, "без имущества в самые дальние вотчины".
Счастью молодого государя не было предела! Есть, думал он, есть она - справедливость! Он уж и депешу собрался посылать в Новгород к Маше, как вечером без стука в его покои черной тенью явилась мать. Она долго молчала, стояла посреди слабо освещенной палаты - лишь виднелся светлый овал лица под черным клобуком да глаза, сверкающие решимостью. Наконец сказала тихо и страшно, до дрожи: коли Хлопова станет на Москве царицей, то он, Михаил Романов, тотчас же пойдет провожать гроб своей матери на погост. В лучшем же случае она покинет Русь навсегда, и он, сын единородный, уж более никогда не увидит своей матери. И проклят будет - и на земле, и на небесах. Сказала, как отрезала, и, развернувшись, словно махнув черным саваном, твердо вышла...
душевных муках молодого государя тут говорить не стоит. Понимал он, что мать более всего печется о нем, любимом сыне своем, и если уж так сказала - глубоки и серьезны ее сомнения в царской невесте. Много думала, мучилась, что бы этакое сыну сказать. И как на сердце больно-то... И вот в ноябре 1623 года Михаил Романов подписал грамоту, по которой он - Великий государь - "не соизволял" брать в жены дочь Ивана Хлопова. А Ивану было предписано одному возращаться в Коломну, в родовую вотчину. Дочери же его Марии следовало и впредь оставаться в Нижнем Новгороде и там принять имение, "вымороченное некогда в казну владение покойного Кузьмы Минина, спасителя Руси".
Дорого далась молодому государю сия грамота. Но еще горше потому, что его отец, неожиданно узнав у себя в патриаршем подворьи о сем богохульном деле, так разгневался, что чуть не отрекся от малодушного сына. Однако было уж поздно. Горькая грамота Марии была послана, и неправое дело - свершилось. Опять-таки взяла Марфа верх!
А Марфа Иоанновна не только этим взяла. С подсказки Евникии в сентябре 1624 года, как раз на Рождество Богородицы, на Новый год (который праздновали тогда в сентябре), заставила сына жениться на Марии Долгорукой, дочери богатого и знатного князя Владимира Тимофеевича. (Только и радости было в этом для молодого царя, что его любимое имя - Мария.) Однако лишь только затихла спешная свадьба и молодые сочетались семейными узами, как на другой же день царица оказалась больной! Да так, что вдруг слегла без сознания. А спустя три месяца и вовсе почила. И опять поползли слухи, что "испортили деву", что это опять злодеяние. Закричал, заплакал, забился юродивый на площади возле Кремля, мол, это Романовым наказание за Хлопову, за предательство. А иные считали даже, что это проклятье отца патриарха Филарета... Ну да мало ли что темные люди скажут!..
И опять потянулось для Михаила Федоровича странное безвременье. И длилось оно почти два года. Пока в 1626 году его вновь, но уже буквально скоропостижно, не женили. Уже под приглядом людей Филарета. Всего за три дня до пышной и не очень веселой свадьбы ввели новую, третью, царскую невесту Евдокию Стрешневу (дочь незнатных дворян) "наверх", в царский терем. За три дня - во избежание черных козней, уже постигших прежних невест государя.
Такими невеселыми событиями в семейной жизни началось для Романовых их трехсотлетнее правление на русском престоле. Да и что скажешь-то... Бог - есть Любовь.
А любовь, как известно, предавать нельзя.
