Марианна и Владимир Роговская и Соколов

Биография

Он был поэтом, она - женой дипломата и одной из первых красавиц столицы. Его давно уже называли Мастером. Ее после встречи с ним стали звать Маргаритой. В семидесятые годы об их романе говорила вся литературная Москва. Булгаковская история повторилась...

(интервью с Марианной Роговской)

Источник информации: журнал "КАРАВАН ИСТОРИЙ", сентябрь 1999.

-У вас такое красивое имя - Марианна... Откуда оно?

- В Польше это очень распространенное имя, хотя папа иногда шутил, что назвал дочку в честь сестер Ленина - Марии и Анны. Роговские в Россию из Польши перекочевали. Видимо, в роду было много военных, потому что на родословном древе нашем вся символика военная - знамена, горны, барабаны... Папа никогда не скрывал своего дворянского происхождения.

- Как же ему удалось остаться в живых?

- Не знаю. Мама всегда возмущалась тем, как он этим бравировал, потому что действительно риск смертельный был и для него, и для семьи. Но вот бывает так...

Возможно, его спасло то, что он никогда не стремился сделать карьеру. Каждый раз, когда намечалось какое-то повышение по службе, он приходил в ужас и категорически отказывался. Папа был инженером-автомобилестроителем, одним из создателей "БЕЛАЗа". С Юрием Долматовским, братом поэта Евгения Долматовского, конструировал амфибию - этот интереснейший проект потом почему-то закрыли.

Папины друзья были в основном литераторы. Помню, как мы поехали на дачу к Мариэтте Шагинян. Я еще маленькая была, думала увижу красивую даму. А нам навстречу вышла низенькая кургузая старушка, над висками у нее висели две седые реденькие пряди. Мрачная, посмотрела так страшно... На нее (я потом уже об этом узнала) кто-то сочинил эпиграмму:

Железная старуха Мариэтта Шагинян -

Искусственное ухо рабочих и крестьян.

Она действительно была глуховата, в разговоре все время прикладывала ладонь к уху, да и голос у нее был какой-то странный. В общем, она меня напугала.

Много лет папа общался с Корнеем Ивановичем Чуковским: осталось детское ощущение громадного веселого мужчины. Он тогда писал "От двух до пяти", собирал всякие смешные детские словечки. А папа вел дневник с моего рождения, записывал все, что я произносила, и пересказывал Корнею Ивановичу самые забавные выражения. "Маечка сказала: "Я заключила дверь", - это мой вклад в его книгу.

В нашем доме любили поэзию. Папа сам писал стихи и часто читал вслух любимых поэтов. А мне очень хотелось узнать, кто они - эти Прекрасные дамы, которым поэты посвящают такие чудные стихи. Я просила папу рассказать мне о них. Папа рассказывал и однажды сказал: "Вырастешь - и тебе поэты будут посвящать свои стихи. Только замуж за поэта выходить не надо".

- Вы ведь действительно встретили своего поэта, который подарил вам столько прекрасных строк... И, совсем как булгаковская Маргарита, были в то время замужем за государственным человеком...

- Мой муж был военным дипломатом. В те годы это считалось пределом мечтаний - выйти замуж за дипломата и уехать с ним за границу. Но время от времени мне снился страшный сон, что я до самой старости живу с Борисом. Сон повторялся, мучил. Это казалось необъяснимым, у нас были неплохие отношения. Но меня не покидало ощущение, что главная встреча в моей жизни еще впереди.

Я ведь рано вышла замуж. Случилось это очень странно. Воспитывали меня в католической строгости: мне было категорически запрещено знакомиться на улице. И вот единственное мое уличное знакомство закончилось браком. Я ехала домой из университета, а мой будущий муж стоял у метро "Площадь революции", они целой компанией кого-то ждали. Он, как потом рассказывал, увидел меня - и пошел следом, точно оглушенный. Я вышла из метро - он за мной. Подошел, заговорил, попросил телефон. Я сначала хотела назвать какой-нибудь чужой номер, как обычно делала, если кто-то приставал на улице. Но он показался мне таким взрослым... Подумала: неудобно обманывать такого солидного человека - и отказала. На следующий день смотрю - он стоит у моего подъезда, еще через день - опять... Вышла, чтобы с ним поговорить, а тут папа мой идет: "Вы почему здесь стоите? Давайте к нам, чай пить".

Папе он сразу понравил

ся - военный человек, успел побывать в Китае, когда там шла война, заработал шрам и китайский орден, все это так романтично... Дальше - больше. За чаем выясняется, что он едет в Ригу. Папа говорит: "Прекрасно, у нас там тетя живет, мы с вами передадим ей посылку". Тетя буквально в него влюбилась и поселила у себя. Он ей каждый день пел о любви ко мне и бесконечно летал в Москву - мог прилететь ночным рейсом на два часа, чтобы встретить со мной Новый год. Цветами засыпал в любое время года. В результате всех моих поклонников растолкал локтями.

- А у вас были поклонники? Или веселые студенческие романы?

- Нет, поклонники. Один из них (тоже, кстати, был поэтом) даже вены себе резал, когда я вышла замуж. Меня тогда все очень осуждали.

- Как же вы решились выйти замуж?

- Я заболела, свалилась в тяжелом гриппе, и вот тогда он меня совершенно покорил какой-то удивительной преданностью. Борис дни и ночи просиживал у моей кровати, не ходил на работу. Сидел на полу, голова его лежала на постели. Я открывала глаза и видела эту склоненную темную голову. Перед таким натиском я не устояла. Думаю, что в этом было дело.

- И вы сразу уехали за границу?

- Нет, не сразу. Это немножко смешно, но мне не разрешил... папа. Он вообще был против моего замужества, даже со свадьбы ушел. Поженившись, мы должны были сразу отправиться в Сирию, но папа сказал: "Пока она не закончит университет, никуда не поедет". Я послушалась - такая была примерная дочь, и Борису пришлось лететь одному. Потом ребенок родился - мы побоялись везти его в жаркие страны. Но вот когда в 1968 году Борису предложили ехать в Каир, я не устояла. Как раз тогда я впервые прочитала роман "Мастер и Маргарита".

Он печатался в журнале "Москва" и произвел на меня впечатление ошеломляющее. Я знала его почти наизусть, особенно любовную линию и библейскую. Бредила Востоком, мечтала ощутить аромат древнего мира... а тут мужа посылают в Египет.

Корней Иванович Чуковский, узнав, что я собираюсь с мужем в Каир, тут же выдал свою строчку: "О, не ходите, дети, в Африку гулять..." Это он так предостерегал меня от ухаживаний арабов. Я уехала - и через месяц пришло известие о его смерти...

- В Каире, наверное, страшновато было - Египет в тот момент воевал с Израилем...

- На городе это никак не отразилось. Единственное - каждый выезд надо было согласовывать с консулом и послом. Но Борис обладал особыми привилегиями, так что поездили по стране мы немало.

Он работал в аппарате экономического советника, но должность эта была военная. Как я потом поняла, они снабжали воюющий Египет оружием. Помню, под Новый год устроили какой-то капустник и пели песенку на пушкинские слова: "Торговали мы недаром неуказанным товаром". Получилось, как говорится, не в бровь, а в глаз. Они действительно торговали неуказанным товаром - танки, автоматы... Там же вся техника наша была. Но я, разумеется, в эти дела не вникала.

Больше всего меня поразил запах Каира, до сих пор он мне снится. Когда вышла из самолета, он меня просто оглушил. Был синий вечер, кобальтовый, и такой же яркий синий запах. Я потом много летала по африканским странам, но такого запаха больше нет нигде. Необыкновенный запах, по которому я начинала скучать, уезжая в отпуск или по делам, - я же часто летала в Россию. Деньги мужу платили немалые, мы не тряслись над ними, как многие русские, что везли из Египта драгоценности, а тратили их на путешествия. Летали в Асуан, Фивы, Луксор, Александрию - все объездили, посмотрели. Как только самолет приближался к Каирскому аэропорту, я начинала вся дрожать, предвкушая этот чудный запах. Но от города первое впечатление было очень странное. Дома все какие-то серые, однотипные...

- Но в Каире есть и роскошные особняки - на острове, который напоминает Манхэттен.

- Мы там и жили - на острове Замалек. Это действительно изумительной красо

ы район - в дельте Нила, со всех сторон окруженный водой, самая фешенебельная часть Каира. Там роскошные виллы, сады, фонтаны.

Посольство было огромное, в Египте тогда работали тысячи советских специалистов. Местные жители нас недолюбливали - на Востоке принято давать бакшиш, а наши были скуповаты. И арабы говорили: "Англичан мы уважаем - они могли ударить, но тут же давали фунт. А русские, хотя и вежливые, но никогда и пенса не дадут".

Вся наша колония жила в городе. Но те, кто торговал."неуказанным товаром", были на особом положении: к экономическому советнику относились чуть ли не с большим почтением, чем к послу. В самом лучшем месте этого Замалека, на мысу, стоял бывший дворец короля Фарука, который он построил для своей любовницы. И вот наш экономический советник...

- ...занял место бывшей королевской любовницы.

- Да, и Борис снял квартиру неподалеку. Он понимал, что если будем жить в этом посольском клоповнике, то я, конечно, там не задержусь. Наши окна смотрели прямо на Нил. Выходишь на балкон - и такое впечатление, будто стоишь на носу корабля, плывущего по реке. Внизу какие-то лодочки... В одной из них обитала целая семья. Слуга у нас был очень смешной - многоженец. Первая его жена жила тут же, в Каире, а вторая, любимая, - в Александрии, и периодически он начинал жалобно тянуть: "Мадам, Амин - Искандерия..." Это означало, что я должна его отпустить на несколько дней к любимой жене.

- Тяжело было в Россию возвращаться?

- Нет, я очень скучала по дому. Я полюбила Египет, и в то же время всегда хотелось в Москву. У меня был стимул - я стремилась сюда, потому что у меня уже был роман.

- Вы встретили своего Мастера?

- Я видела его и раньше и очень любила его стихи. Их вся Москва в то время твердила наизусть. Книги достать было трудно, и я вырезала стихи Владимира Соколова из газет, даже в Каир брала с собой эти вырезки. А увидела его впервые еще в университете, на поэтическом вечере. Они пришли к нам все вместе - Вознесенский, Евтушенко, Рождественский и Соколов.

Лариса Васильева, моя однокурсница, шутила потом: "Вот, я тогда уже влюбилась в Володю Соколова, а ты..." В тот момент мне действительно больше Женя нравился.

Он был худенький, вдохновенный, громогласный. Через несколько лет, когда я уже работала в Литературном музее, стал просто знаменитостью. Помню один его вечер в музее - вся Якиманка оцеплена, у дверей дежурит конная милиция, но поклонников невозможно остановить. С улицы их не пускали, так они какими-то проходными дворами пробирались, висели на окнах. И вот в самый патетический момент в зал вдруг вваливается оконная рама вместе с десятком человек. Потом Женя вспоминал этот случай как свой триумф и был очень польщен, что и я о нем помню.

- Вы сказали, что он вам нравился, а я слышала, что Евтушенко был в вас влюблен...

- Не думаю, что стоит об этом говорить. Мы дружили, ходили вместе на концерты, в рестораны.

- А вы уже были тогда знакомы с Владимиром Николаевичем?

- Нет, я познакомилась с ним в первый свой приезд из Каира. Приехала в Москву на несколько месяцев - поработать в музее, который мне не хотелось оставлять. Давнишний поклонник, поэт Леонид Темин, пригласил меня на вечер Соколова в Университет дружбы народов.

Владимир Николаевич был тогда не в лучшей своей форме - он болел, кашлял, сидел на сцене мрачный. Но как только начал читать стихи, совершенно преобразился. Читал он замечательно, я мечтала, чтобы вечер никогда не кончался. Когда отзвучали аплодисменты, мы пошли к нему. У меня была с собой его книга - Леня подвел меня к сцене, растолкав всех: "Володя, подпиши, пожалуйста". Соколов сидел опустив голову, потом посмотрел на меня, и я увидела его глаза. "А кто она?" - "Марианна Роговская, очень дорогой мне человек". Писал он долго, тщательно. Я отошла в сторону, открыла книжку. Вижу, там написано красивы

тонким почерком: "Марианне Роговской, очень дорогому человеку. Сердечно. Владимир Соколов, 17 ноября 1970 года".

- И вы, конечно же, подумали, что это неспроста?

- Это была судьба. Мне всегда нравилось имя Владимир. Всегда нравились синеглазые люди, а у него глаза были необыкновенной синевы. У меня часто вертелась в голове песенка Майи Кристалинской:

"Я ищу человека, синеглазого, среднего роста,

Я ищу человека, чтоб было легко с ним и просто..."

У него была какая-то удивительно красивая бледность лица и безупречной формы руки. Однажды мы сидели в ЦДЛ за соседними столиками, он что-то кому-то говорил, а я смотрела на его руки. Он тогда курил и все время вертел в пальцах сигарету. Тончайшая нервная рука дивной красоты.

Когда он подписывал мне книгу, сердце у меня дрогнуло - что-то было в его взгляде. Он так долго на меня смотрел... и я решила, что он будет искать со мной встречи. Но никакого продолжения не последовало. А я была такая самоуверенная, за мной же толпами бегали, привыкла к повышенному вниманию. Думаю: как же так, почему он мне не звонит? И позвонила сама - впервые в жизни.

По-моему, я даже не поздоровалась с ним, а с места в карьер спросила: "А почему вы мне не звоните?" Он ответил: "Я не умею говорить по телефону".

Потом он все-таки начал мне звонить, и мы стали встречаться. Ездили гулять в Замоскворечье. Это тоже какая-то мистика: мы оба любили одно и то же место. Встречались в ЦДЛ и, не сговариваясь, шли сюда, к Третьяковке, в Лаврушинский. Мы и не догадывались тогда, что именно здесь будет наш дом...

Шли по набережным, по маленьким улочкам, отмахивали такие расстояния... И говорили, говорили обо всем. Рассказывали друг другу все подробности своей жизни, начиная с детства. Сначала были только эти прогулки... и еще ночные телефонные разговоры.

- А вы не испугались, когда поняли, что полюбили? Ведь жизнь менять всегда немножко страшно, тем более такую благополучную, как у вас.

- Жизнь у меня была налаженная, но я понимала, что это не моя жизнь. Я как бы проживала чужую судьбу, не свою. И когда я его встретила, не то чтобы обрадовалась, а ощутила вдруг какое-то космическое тепло. Это даже не влюбленность была, а сразу любовь, казалось, мы неразделимы.

Раньше я думала, что конфликт между мужчиной и женщиной неизбежен, всегда тебя кто-то пытается подавить. А когда люди говорят: "Живем душа в душу", - это все мещанские выдумки. На самом деле судьба подарила мне долгие годы жизни душа в душу. Хотя этому предшествовали страшные времена.

- Владимир Николаевич Соколов ведь был подвержен распространенной русской слабости...

- Это слишком мягко сказано. Он был тогда в тяжелейшем состоянии, сознательно шел к самоуничтожению. Я думаю, что его зависимость от алкоголя - следствие трагедии, которую он пережил. Его первая жена, которая родила ему двоих детей, покончила с собой. И это было так жутко, в их же доме. Она побежала на девятый этаж, там жил писатель Василий Ажаев, и выбросилась из окна его квартиры. Почему она это сделала - никто точно не знает. Она пила, у нее был давний роман с Ярославом Смеляковым. Видимо, выхода из этого клубка проблем она не нашла. Вот так...

Из-за всего случившегося на Володю ополчились сразу два правительства - наше и болгарское: она была дочерью крупного болгарского государственного деятеля. А время было какое? Соколова просто стирали в порошок Он был совершенно нищий, больной и признавался мне потом, что чувствовал, как буквально сходит с ума. Тогда он и написал свое знаменитое стихотворение: "Ты камнем упала, я умер под ним". Он действительно шел к гибели и не сопротивлялся. Пытаться побороть такие обстоятельства - все равно что вступить в схватку с дьяволом. И откуда у меня взялась такая уверенность, что я с этим справлюсь, до сих пор не могу понять. Но, как говаривали в старину, участь моя была реше

на. Я уже точно знала, что мне уготовано быть рядом с ним.

- А что сказали родители, когда узнали о вашем решении?

- Они давно любили стихи Соколова. Но первая встреча с ним произвела на маму тяжелое впечатление.

Мы пришли к ней в гости. Стояли морозы, на Володе было старомодное черное пальто с вытертым каракулевым воротником - уже не мех, а кожа. Он повесил в прихожей пальто, снял ботинки - тоже какие-то очень старые, они текли, у него промокли ноги, он начал кашлять... Потом мама мне говорила: "Я увидела это пальто и заплакала". А я думала: что это мама так долго не идет в комнату? Она плакала в прихожей возле его пальто. Мама понимала, что изменить в моей судьбе уже ничего нельзя.

Мужу я сразу во всем призналась, хотя признаваться в общем-то было не в чем - наши отношения оставались платоническими. Сначала никак не мог поверить, что это всерьез. Он быстро все выяснил - он же разведчик. У него в голове не укладывалось, что я готова бросить мир, такой вожделенный для большинства людей нашего поколения, и связать свою жизнь с .человеком бедным, больным, пьющим. Ему казалось: стоит мне уехать - и мой каприз пройдет. На развод он не соглашался ни в какую, твердил: "Ты сама не понимаешь, что делаешь. Подумай о себе, подумай о сыне, не говоря уже обо мне".

Владимир Николаевич ждал каждого моего приезда из Каира, думая, что вот-вот все решится, но ничто не решалось. Я опять уезжала, и были письма, десятки писем. Напрямую посылать их мне он не мог, передавал через мою маму. Недавно я нашла некоторые из них, они очень сдержанные: "Мы вас помним. У нас тут идет замечательный снег. Мы вам желаем, чтобы и вы поскорее увидели московский снег..." Не мог мне прокричать: "Я тебя люблю!", а только вот так, обиняками, напоминал, что любит, скучает...

Сколько раз я думала: "Господи! Если бы мне довелось с ним прожить эти годы в Каире, какой бы это был восторг и упоение". Душа у меня разрывалась - тут были муж и сын, а там - любимый человек...

Многие считали, что это я - причина его несчастий, что я просто не хочу выходить за него замуж. Мало кто знал, с каким трудом мы шли к этому: мы оба молчали. Шли годы, он страдал, он пил, он пропадал, а я выглядела абсолютно благополучной, ходила в экзотических нарядах, ездила на красивых машинах...

После Каира Бориса отправили в Гвинею-Бисау. Он был уже на генеральской должности, вот-вот должен был получить звание генерала и следующий дипломатический чин и просто умолял меня поехать с ним: "Мне это так важно..." Он уговаривал, я отказывалась. И тут меня начали вызывать в Комитет по внешнеэкономическим связям. В Гвинее тоже воевали - поскольку Борис был военным дипломатом, его все время направляли в воюющие страны. Меня буквально терроризировали: "Вы не понимаете важности работы вашего мужа, вы не понимаете основных задач советской дипломатии, вы не хотите помочь нашему государству". Тогда я решила, что поеду, пожертвую еще двумя годами. Правда, мы заключили джентльменское соглашение, что будем жить там как друзья: у него - своя половина виллы, у меня - своя.

- Он не пытался вас как-то удержать?

- Пытался. Мы должны были из Бисау лететь в Россию в отпуск. Я сказала: вот бы хорошо полететь через Париж. Сказала просто так и тут же забыла. А Борис через неделю кладет передо мной билеты: Бисау-Дакар-Париж. Я обомлела: это было категорически запрещено. К тому же он вез огромные деньги: часть из них ему следовало оставить в Дакаре, часть отдать в Москве. Тогда я решила его проверить. "Хорошо, вот мы прилетим в Париж, и я захочу там остаться. Ты согласишься остаться со мной в Париже со всеми этими деньгами?" - "Конечно!" Это меня потрясло: он был такой правоверный служака, настоящий советский офицер. Я ничего не сказала, но мне стало стыдно: он действительно ради меня был готов пожертвовать всем. Борис очень меня любил. Так любил, что в к

нце концов понял: я буду несчастна, если он меня не отпустит.

В Париже мы пробыли неделю. Из-за этой поездки, кстати говоря, у Бориса были страшные неприятности. Но он на все упреки отвечал одно: "Да, у меня нет оправданий. Так захотела Марианна". И генерал, который его отчитывал, оглянувшись, прошептал: "Я хорошо тебя понимаю. На твоем месте я поступил бы точно так же". Этот генерал хорошо знал нас по Каиру.

Мы договорились, что возвращаемся из Бисау в Москву и разъезжаемся. Борис снял квартиру. Но ключи у него остались, поэтому периодически он приходил - ночью, после какого-нибудь приема. Сердился, если не заставал меня дома, и по-прежнему не соглашался на развод. А по Москве уже ходили легенды, в которых нас с Владимиром Соколовым именовали Мастером и Марианной.

Мы тщательно скрывали наши отношения, но Москва - город маленький, а тогда она была еще меньше. То и дело мне звонил какой-нибудь "доброжелатель": "Маргарита, а ваш Мастер, между прочим, сейчас сидит в ЦДЛ, а перед ним сто пятьдесят граммов коньяку". Скорей бегите туда".

- Вы бежали?

- Нет, конечно, но сердце начинало колотиться.

- Должно быть, именно в это время Анатолий Зверев написал ваш портрет. Вы смотрите с него так грустно...

- Нет, этот портрет был написан позже, мы уже жили вместе. Со Зверевым я встречалась дважды. В первый раз - в мастерской одного московского художника. Зверев пришел совершенно пьяный. Свитер наизнанку, брюки расстегнуты, глаза какие-то мутные... Думаю: что же он там нарисует? Но когда он начал работать... Это просто фантастика! У него глаза как лазер, пронзительные, взгляд будто насквозь тебя просвечивает. И написал портрет совершенно гениальный.

А второй раз он пришел к нам домой, в Лаврушинский. Я знала, что он бродяжничает и вечно голоден. Чего только не наготовила - и салаты, и какую-то рыбу, и икру. А он появился трезвый и был почему-то очень колкий, напряженный, все ему как-то не так. Посмотрел на стол и вдруг спрашивает: "А супчику у тебя нет?" Я говорю: "Как же так, Толя? Вот тут все..." А он опять: "Мне бы супчику... Что ж ты супчику-то не сварила?" Может быть, просто дурака валял, а я так переживала, потом неделю не могла в себя прийти. Думаю: в кои веки гений пришел к нам в дом, а я его не смогла уважить. И на портрете этом я вышла такой грустной, такой печальной...

- Когда же у вас с вашим Мастером все-таки появился свой дом?

- Через десять с лишним лет... Помню, как-то мы гуляли допоздна, совсем замерзли. Расставаться не хотелось, но я все-таки сказала: "Пора домой". Он так грустно на меня посмотрел и тихо произнес: "Но ведь дома-то нет..."

Потом у него появилась однокомнатная квартира в Астраханском переулке. Очень хорошая, с окном, выходившим на старый дом, весь резной, с какими-то крылечками, коньками на крыше. Я там бывала почти каждый день: не хотелось оставлять его одного. Войдя в квартиру, первым делом надевала фартук и начинала мыть все подряд, освобождать пространство, на котором можно было бы хоть по чашке кофе выпить.

Он ждал меня, читал написанное. Он любил читать каждое стихотворение по нескольку раз - была такая привычка, а я слушала затаив дыхание. В его стихах очень много каламбуров, игры слов, и в чтении это особенно выделялось, каждое слово играло какими-то своими гранями.

Меня очень мучила его зависимость от алкоголя. Я ломала голову, как же оградить его от бесконечных посетителей, которые приходят, бутылки приносят. Он тогда уже получал большие гонорары, не глядя вынимал пачку денег: "Пойди принеси коньяку..." Так что я делала: выкручивала из телефонной трубки микрофон. Когда он об этом узнал, очень на меня рассердился: "Из-за тебя я утратил свое реноме. Мне пришлось самому идти в винный магазин в туфлях на босу ногу. Как ты могла такое сделать?"

Надо сказать, что ему все-таки удалось избавиться от этой пагубной б

лезни. Я, конечно, тоже все для этого сделала, просто душу готова была положить. Даже зарок один дала... но об этом нельзя говорить.

Галя, тогдашняя жена Евтушенко, как-то сказала: "Вот какого Маша себе поэта отхватила!" Мне так странно было это слышать - она-то знала, как мучительно мы шли к этому браку: познакомились в 1970 году, а пожениться смогли только в 81-м. И лишь потом появилась квартира в Лаврушинском переулке. Тот общий дом, о котором мы так долго мечтали.

- Вы были его музой. А когда муза гладит поэту брюки, наверное, легко утратить возвышенные отношения?

- Я этого очень боялась. Но он умел быт оставлять за кадром и всегда подчеркивал, что я прежде всего его муза. Хотя, видит Бог, никакие бытовые трудности меня не миновали. Я же стала для него всем - и шофером, и домашней хозяйкой, и секретарем. Он только всегда очень возражал против того, чтобы я печатала. Говорил: "Ты так много всего умеешь - и стихи писать, и машину водить, и на пианино играть, и плавать. Надо, чтобы ты хоть чего-то не умела. Давай, ты не будешь уметь печатать на машинке. Мне это будет приятно".

А он действительно так и не выучился водить машину, хотя купил ее еще в пятидесятые годы. Шофером у него тогда был, между прочим, Юзик Алешковский (помните "Товарищ Сталин, вы большой ученый"?- так это он сочинил). Это, конечно, шутка, они дружили, но Юзик и вправду водил его машину и называл себя шофером Соколова. Он шутник был, часто приговаривал: "Володя, раз я работаю у тебя шофером, ты должен мне форму купить и фуражку шоферскую". Потом Юзик эту машину разбил, и Володя сам начал учиться водить, но инструктор ему сказал: "Нет, вы водить не сможете, у вас психология пассажира". - "Почему это?" - "Я вижу, как вы ведете машину - бабочка села на капот, вы сразу говорите: "Ой, какая бабочка!" - и машина в кювет". Так что за руль пришлось сесть мне.

Я очень переменилась: раньше была избалованной, капризной, а с ним каждый свой день считала счастьем и даром судьбы. Есть ведь такое выражение: "Что имеем - не храним, потерявши - плачем". Меня от этого Бог уберег. Я хранила, ценила каждый миг, прожитый с ним. Считается, что трудно жить с поэтом, человеком творческим, - я же этого никогда не чувствовала. Трудности, связанные с его болезнью, наверное, так меня закалили, что бытовые проблемы перестали смущать. И потом, я ведь не только супы варила - я переводила, работала над литературными сценариями, подготовила книгу о Чехове и даже написала сценарий фильма о Владимире Соколове.

- И все вокруг говорили: да, этот Мастер с его Маргаритой, видно, заслужили не только покой, но и свет...

- Наша жизнь часто была на виду, но мы не создавали никаких мифов, не носили масок. Мы просто жили.

Как-то был у нас в гостях Юра Левитанский. Володя ему и говорит: "А ты знаешь, сколько Марианне чудных лирических стихов напосвящали?" Мне ведь действительно дарили свои стихи многие известные в то время поэты - Александр Балин, Виктор Гончаров, Леонид Темин. Зиновий Паперный целую тетрадку написал. И Юра предложил: "Так надо же издать книгу - "Марианниана". Владимир Николаевич возмутился: "Чтобы я чужие стихи печатал? Нет, я выпушу свою книгу, "Стихи Марианне". И тут же начал эту книгу собирать.

Она вышла за два года до того, как его не стало. Там не только те стихи, которые он мне писал, но и более ранние. И здесь тоже наши ощущения совпали: давным-давно, когда я знала его только по книгам, у меня часто возникало мистическое чувство, что многие строки обращены ко мне. А потом он сам сказал: "Оказывается, все это было посвящено тебе".

В минуту давнюю, не дорогую,

Глаза случайным блеском ослепя,

Я ждал тебя, когда я ждал другую,

Возможно, где-то около тебя.

А ты в порывах ветра и сирени

С другим стояла, выйдя на крыльцо,

И, может быть, все медлила в смятенъи

И молча думала: не то лицо