Марат Тарасов

Неразгаданный шестидесятник

Марат был нешумным, но отважным и стойким шестидесятником, которого в Москве не разгадали. К счастью, конечно, потому что это могло принести ему несчастья. А в Литинституте и в родной ему Карелии разгадали, но не выдали.

Сейчас поэзия заметно одрябла. Тугой звон футбольного мяча редко слышится даже у совсем молодых. Давно перестали попадаться стихи, которые по упругости хотя бы отдаленно напоминали чеканку Николая Гумилева: «…Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыпется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет».

У меня само собой сымпровизировалось:

Вот поэзия истинная –

и на звон, и на цвет.

Ах, как вкусно написано!

Хоть куснуть – мочи нет!

Хуже всего, что поэты своей нескладностью и безладностью демонстрируют почти полную потерю слуха.

Но вот открываю книжку моего старинного друга Марата Тарасова: «Как высверк стремени о стремя В кипенье стычек и невзгод, Удар безвременья о время Какою искрою блеснёт?» Это – о нас. Так безвременье высекало из поколения шестидесятников искры настоящей поэзии.

Марат был нешумным, но отважным и стойким шестидесятником, которого в Москве не разгадали. К счастью, конечно, потому что это могло принести ему несчастья. А в Литинституте и в родной ему Карелии разгадали, но не выдали. Посмотрите, как умно и красиво была им оправдана собственная спасительная невыпячиваемость, что сродни инстинктивной осторожности беременных женщин: «Пускай в преддверье новой эры Жизнь округлится на сносях – Не рвемся в лоно новой веры, Лбы расшибая о косяк. Теряемся в предположеньях, И позывает нас опять, Как на солёное рожениц, На сретенье и благодать».

Михаил Светлов писал о совсем молодом Марате, который был у него в семинаре: «Марат Тарасов талантлив. Доказать это нетрудно. Бывает, что, относясь хорошо к человеку, не желая его обидеть, стремишься быть к нему снисходительным и гуманным и, обливаясь потом, тащишь в гору то, что должно оставаться в долине. Доказываешь недоказуемое. Должен признаться, что и я иногда этим грешил. С Тарасовым этого делать не нужно. На каждом шагу в его книге попадаются отличные строфы».

Он до сих пор похож на луковку безгвоздевой церкви, которая упрямо тычет «навершьем в небо как перстом». Это он – кузнец и ювелир в одном лице. И был он преданным учеником Бориса Пастернака – опять-таки не напоказ, а сокровенно.

Еще в 56-м году он написал: «Кто же спорит, мир давно расколот, Но земля по-прежнему цела».

У мира много расколотостей – и политических, и психологических, но есть одна особенная расколотость: на профессионалов, о которых Александр Межиров емко сказал: «Делатели ценностей – профессионалы», и заносчивых дилетантов. Из скромных поэтов получаются иногда великие читатели, а из заносчивых – и читатели хорошие никогда не получатся. Дилетанты-врачи – это невольные кандидаты в убийцы. Дилетанты-поэты – невольные убийцы хорошего вкуса, если, конечно, есть, что убивать. Марат Тарасов крепкий профессионал. Строки его хочется скандировать:

«Какой получаем подарок, Едва появившись на свет: И звоны ледышек подталых, И ливень, упавший на сквер… Пойми, избалованный смлада: Обидна задаренных роль. Ведь чем откровенней награда, Тем скрытней и тягостней боль. И что ты себе не накаркай, Беду эту с тою сличи, Когда невозможность отдарка Предстанет, как призрак, в ночи».

Немножко странно, что Марат считает себя «избалованным смлада». Чем же был он избалован? Наверно, только необъятным простором, расстилавшимся вокруг.

С ним непросто прогуливаться по Петрозаводску – его узнают, ему улыбаются, но нередко и вцепляются в рукав, просят помочь, знают, что не откажет. Уважение в Карелии он заслужил не только стихами, но и просветительством, и человеческим участием.

С фотографии в книге Марата Тарасова «Отава» (Петрозаводск, 2000) глядит его мать Елена Максимовна, уже немолодая, дородная, спокойная, – глядит всепонимающе и всепоминающе. На ее глазах в начале 30-х годов раскулачивали крестьян только за то, что они были хорошими хозяевами. А в 39-м Советский Союз развязал «незнаменитую», как ее сдержанно назвал Александр Твардовский, войну против крошечной Финляндии. И за три с половиной месяца, даже по официальной статистике, мы потеряли более девяноста тысяч человек убитыми и пропавшими без вести. Вот и на снимке 40-го года оба сына – Марат и Лева – одеты в белые рубахи, как смертники.

А еще в книге «Отава» есть потрясающая фотография жены Марата.

Я не раз бывал на его малой родине, в городке, соединяющем берега двух озер – Сандала и великого Онего-моря, как называется оно в былинах. На его противоположном берегу, в Заонежье, жили знаменитые сказители и плакальщицы.

Недавно Марат напомнил мне, как лет двадцать назад мы на утлой яхтенке плыли через бурное озеро к могиле Ирины Андреевны Федосовой, которую Максим Горький назвал «великой народной поэтессой». Тарасову удалось найти невестку ее невестки, которая указала место захоронения вопленицы, и добиться установки надгробного памятника.

Он сумел увековечить память и двух других великих сказителей: Трофима Рябинина – доской у ворот Кижского погоста, где он похоронен, и его сына Ивана – мемориальным знаком в деревне Сенная Губа, где он упокоился. (В этой деревне издавна жили предки самого Марата, здесь родилась и его мать.)

Кстати, в начале прошлого века Ивана Рябинина приглашали в славянские страны, и он на столичных площадях исполнял былины – осколки некогда могучего славянского эпоса, сохранившиеся в Заонежье. И Марат увидел в этом зарождение традиции, которой и я охотно отдаю дань, читая стихи в любых аудиториях.

– Так что не задавайсь, но и не сдавайсь, – наставляет меня старый друг.

В нашей литинститутской среде не было принято задаваться. Да и перед кем! В коридорах 1952 года читались стихи посильнее моих тогдашних. И Марат был своеобразным магнитом для двух других петрозаводцев – Владимира Морозова и Роберта Рождественского и, как мы шутили впоследствии, «примкнувшего к ним» ставропольца Владимира Гнеушева. А когда меня в 57-м году исключили из Литинститута за защиту романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», Марат позвал меня в Карелию – подальше от «всевидящего глаза» и от «всеслышащих ушей». Но я как будто приберегал его приглашение до того тяжкого часа, когда от меня ушла во многом и по моей вине любимая женщина с двумя нашими детьми и я остался совсем один, как в наказание за то, что сам оставил перед этим другую любимую и безупречно верную женщину. Тут-то Марат и повторил свое приглашение, в первый раз увидев меня совершенно подавленным, когда мне даже стихи не помогали. Я думал, что никогда уже не смогу никого полюбить, а оказалось – смог. В Петрозаводске я встретил Машу, мы прожили вместе уже 23 года, у нас двое взрослых сыновей. И Марат стал для меня вроде близкого родственника.

А однажды при мне Марат Тарасов упрямо отстаивал духовную приоритетность литературы и необходимость ее поддержки властями, когда его облеченный властью собеседник ссылался на недостаток средств, но потом вздохнул и, улыбнувшись, сказал:

– Да, ладно, убедил… Молодец, Марат Васильевич. Так с нами и надо… – и с уважением пожал ему руку.

А еще я буду помнить, как после прогремевшей на всю страну межнациональной драки в Кондопоге Марат настоял, чтобы я выступил именно там. Когда я попытался отказаться, он взорвался:

– Поэзия для того и существует, чтобы люди не опускались до ненависти. Ты же сам писал: «И если сотня, воя оголтело, / кого-то бьет, – пусть даже и за дело! – / сто первым я не буду никогда!»

Я ему тоже, кажется, ответил:

– Да, ладно, убедил…