Леонид Федоров

Стадион могу собрать на раз, только не хочу

Леонид ФЕДОРОВ родился в Ленинграде 8 января 1963 г. Свою первую рок-группу «Фаэтон» собрал из одноклассников в 1978 г. К середине 1981-го, когда он уже был студентом Политехнического института, группа приобрела первый стабильный состав, дебютировавший 18 июня 1982 г., исполняя энергичные пост-панковские номера Федорова и Дмитрия Озерского, его постоянного соавтора. Тогда же в группе появился Олег Гаркуша, благодаря своим эксцентрическим танцам ставший хедлайнером «АукцЫона». Первое выступление группы под этим названием состоялось 18 ноября 1983 г. Два последущих года «АукцЫон» работал над новым репертуаром, и только в мае 1986 г. представил публике программу «Вернись в Сорренто». Вершиной нового этапа стал альбом «Птица» (1994 г.). В 1997 г. Федоров записал свой первый сольный альбом «Четыресполовинойтонны». В 1999 г. он нашел новых единомышленников в лице музыкантов джаз-группы «Волковтрио». В последующие годы продолжал выступать как в составе «АукцЫона», так и с другими музыкантами. Всего на счету Леонида Федорова 16 альбомов, записанных с «АукцЫоном», и 8 авторских пластинок.

Самая живая и пребывающая в непрерывном развитии легенда питерского рок-клуба Леонид ФЕДОРОВ ежегодно выдает новый проект, выпускает новый диск, изумляя своих фанатов. Концертирует на разных площадках и с самыми разными составами. Поймав его между выступлениями на фестивале классика-минималиста Владимира Мартынова, гастролями на Украине и работой над новой пластинкой, наш корреспондент попытался узнать, как Леонид все успевает и что хочет успеть в скором времени.

– Я вас впервые увидел в фильме «Рок» в 87-м году и до сих пор не могу забыть атмосферу скандала на тогдашних концертах «АукцЫона», где звучал мат-перемат и не то Гаркуша, не то Веселкин оголял задницу... Вы тогда, как сегодня принято выражаться, зажигали. А сегодня играете в клубах, экспериментируете для узкого круга «своих»...

– Насчет мата-перемата – это мы и сегодня легко... Вопрос не в том – что, а в том – как и зачем... Мне стадион никогда не нравился. Для меня это слишком простая задача – собрать стадион и зажечь. Тогда, в 80-х, это казалось интересным: наконец, мол, дышим свободно. Были такие ощущения, но теперь их нет.

– В легендарном ленинградском рок-клубе с кем из ребят у вас хорошие отношения были и с кем остаются? Или всех развело безнадежно?

– Легенда была. И смысл ее в том, что мы тогда якобы были все вместе. На самом деле отношения – с кем ближе, с кем подальше. А насчет того, что сегодня людей, тогда близких, безнадежно развело... Нет, я бы так не сказал. Вот с Гребенщиковым на днях встретились в Москве, на ТВ.

– Сколько лет не виделись?

– Лет семь.

– И что? «Здрасьте, здрасьте»?

– Да нет, поболтали чуток...

– Леня, кого или чего вам не хватает из того времени – середины 80-х?

– Конечно, Сережи Курехина... Сейчас все кому не лень кормятся его идеями, вплоть до патриотического шоу на Красной площади, которое поставил Кончаловский. Влияние настолько мощное, что оно сказывается на всех больших проектах и в театре, и в кино. Только не про влияние надо говорить. А про то, что человек был замечательный. С ним после смерти произошло то же, что и со многими людьми контркультуры: начали бессовестно использовать.

– Был у вас еще один близкий человек, на многих оказавший такое влияние, что мы только сейчас понимаем, что же с ним ушло. Хвост. Алексей Львович Хвостенко, последний герой парижско-русской богемы. Расскажите, как вы с ним познакомились и как вместе пели.

– О Хвосте я узнал между прочим от Курехина, который рассказал, что «Под небом голубым» – это его песня, что Хвост обитает в Париже, а потом нашлись люди, которые туда «АукцЫон» пригласили. Прямо из аэропорта нас повезли ужинать в ресторан. Тогда еще там Мамлеев жил, из журнала «Континент» люди, в общем в кабаке том собрался весь цвет русской эмиграции. Мы с Хвостом оказались рядом, и за пять минут произошло полное духовное слияние, прямо как у отца с сыном.

– Хвост на пластинке говорит, что вы долго раскачивались насчет «Чайника вина», а записали быстро...

– Я-то не раскачивался, я с третьей встречи сказал: «Приезжай в Питер, запишем». На что был резкий ответ: «Они нас выгнали, и мы больше в эту страну не вернемся». А потом в одну из встреч Хвост говорит: «Ну, давай все-таки попробуем, у меня есть идея». Он устроил что-то вроде званого ужина, я приехал часа за два, и он мне записал на кассетник по куплету песен 25. Попутно мы выпили бочку вина, литров семь, и когда все приехали, мы с Хвостом уже были в сосиску, но счастливые... А через месяц Хвост мне звонит: «Я прилетаю к вам с какой-то гуманитарной помощью, готовьтесь писать». И мы записали «Чайник». Очень быстро.

– А «Жилец вершин»? Вы хоть понимаете, что тогда сделали? Я не скажу, что был вовсе глух к стихам Хлебникова, но вы же совершенно раскрыли эти шарады…

– Опять же благодаря Хвосту, потому что, когда он мне впервые начал Хлебникова читать, стало все понятно. Он показал, как это изначально звучало... Мы сидели в квартире одной приятельницы и ломали голову над пластинкой весь январь. Потом я поехал в Москву, договорился со студией, они сначала отнеслись с недоверием, но я им ляпнул, что это русский рэп. Вся работа шла с полгода, но у меня такой был календарик, где я крестик ставил, когда назначали студию, и я посчитал: ровно два месяца у нас ушло...

– Вспоминая гоголевского «Ревизора», кто первым сказал «э» в вашем с Владимиром Мартыновым проекте «Бен Ладен и святой Франциск»?

– Таня Гринденко, великая скрипачка, жена Володи. Мы сыграли с ее «Opus posth» программу «Зимы не будет». Надо было видеть «АукцЫон» в шелковых камзолах... И, познакомившись через Таню с Мартыновым, стали втроем думать о продолжении. Володя вспомнил о своей рок-опере «Серафические видения Франциска Ассизского», сочиненной в каком-то семьдесят лохматом году, но потом ему расхотелось старую вещь перелицовывать, а идея осталась.

– И появился «Бен Ладен»?

– И появился «Бен Ладен».

– И с какого бодуна?

– У нас была пресс-конференция, на которой мы говорили об этом проекте, и Володя выдал потрясающую фразу, как будто мои мысли прочитав. Мол, и бен Ладен, и Франциск каждый по-своему разрушали буржуазный уклад жизни, и при этом образ каждого теми силами, с которыми они боролись, был взят на вооружение и активно используется в интересах этого буржуазного мира. Хотя их вроде бы совсем ничего не объединяет – наоборот.

– А вы когда-нибудь чувствуете, что буржуазный мир каким-то образом хочет вас использовать?

– Знаете, странно, но мне до сих пор удавалось не зависеть ни от кого. Потому что я к ним не иду.

– И не зовут?

– Нет, бывает... Вот в Давос недавно съездили. Там был экономический форум, и устроили программу, посвященную российской культуре. Компания была смешная: Игорь Бутман, Меладзе, «Чайф», ансамбль «Веретенце», Нино Катамадзе, девушка из Тбилиси, с группой «Инсайт», мы с Волковым и Старостиным. И еще этот... сладкоголосый такой, в блестках...

– Басков?

– Да, Блёстков (смеется). И единственно, кто там не понравился, – это были мы. Просто люди встали и ушли.

– Не вписываетесь вы, Леонид, в формат.

– Не хочу.

– У Мартынова есть идея, что настал конец времени композиторов. А у вас не возникало ощущения, что настал конец времени «АукцЫона», которому все-таки больше 20 лет? Один за другим отмечаются юбилеи наших рок-групп, и все делают вид, что все эти годы – «новый поворот».

– Ощущение конца? (Смеется.) Почему бы нет... На самом деле я оптимист. Мы редко даем концерты. В среднем пару в месяц. Состав группы с начала 90-х практически не менялся, и, конечно, давно уже у нас нет того интереса к совместному творчеству, как к вещам, которыми нам вместе заниматься не приходилось, а по отдельности приходится. С Димкой Озерским, автором большинства текстов «АукцЫона», мы часто выступаем в тандеме, играем с контрабасистом Вовкой Волковым, правда, с его «Волков-трио» стали реже, зато возникло трио «Волков–Федоров–Старостин»... Знаете Сережу Старостина?

– Как же: первый номер русской world music... А все перечисленное и неназванное – скажем, сотрудничество с Андреем Котовым, чей ансамбль «Сирин» поет церковную музыку, – для вас разные вещи?

– Почему разные? Все это музыка. Со Старостиным и Котовым играть – это вам не три тенора. У них культура музыкальная другого качества, чем у меня. Потому и тянет: интересно ж!.. Пару лет назад Котов предложил сделать программу из монастырских и нищенских русских песен, которым по пятьсот лет, авторских вещей Старостина, моих плюс нескольких классических «фолковых» песен. Получилась красивая работа «Песни о смерти», где, кроме чистого пения, действительно ничего нет. Видите, как все получается. Как все и всегда в моей жизни.

– Извините за каламбур, но получается – у вас что-нибудь получается, только если возникает личная симпатия? Или бывает и по-другому?

– Нет. Не бывает. Все, что приходит, оно приходит само, без усилий с моей стороны. Так же как и уходит. Учился в музыкальной школе на фортепьяно, бросил. Попросил папу купить мне гитару. Работал в НИИ после политеха, вдруг взял и ушел. Так же и составы, с которыми я играл, собирались и распадались. Все происходило и происходит само, против логики...

– Это уже даосизм, Леонид.

– Наверное.

– А вы по своим, извините, религиозным убеждениям к кому ближе?

– Да к православным, к кому ж еще...

– Потому что родное, близкое?

– Даже не то что ближе. Но мне кажется, это единственное, что может нашу страну приподнять.

– Она вам сейчас не нравится?

– Нет. А чем она может нравиться?

– Тем, что такие люди, как вы, в стране российской есть.

– Людей-то много везде. Но страшно за детей. Знаете, когда началась эта вся перестройка и «АукцЫон» стал выездным, в Мюнхене я познакомился с Анри Волохонским, поэтом и философом, другом Хвоста, с которым они вместе сочинили «Под небом голубым». Он меня спросил: «Ну, Ленька, ты чувствуешь, что у вас началась другая жизнь?». А я ему ответил: «Да мне все равно, что Горбачев, что Брежнев». Он говорит: «Как же ты не понимаешь, ведь ушла тотальная ложь, которая заставляла всех трястись от страха». Я с ним не согласился. И, по-моему, был прав. И остаюсь прав. Мой отец мне рассказал о том, что он сидел в ГУЛАГе, за три года до смерти. В 1993-м, когда уже все Солженицына прочитали и забыли. А мой отец все еще боялся. Я на него обиделся. Ведь это было бы подло, если бы он мне об этом не рассказал и о том, что его отца, моего деда, который воевал еще в Испании, наши в 42-м повесили. А отец уже после войны ответил за деда. Он за меня боялся, отец. Самое потрясающее – что отец в принципе не боялся ничего вообще. Но он был приучен жизнью к тому, что из лучших побуждений можно лгать даже собственным детям. И сегодня я вижу, что тотальная ложь никуда не ушла. Она приобрела другие формы, но достаточно завтра щелкнуть пальцем – и будет все то же самое. Мы так и остались динозавром: громадное туловище – и вот такой вот мозг, с детский кулачок. Поэтому надо не обижаться, что нас не любят, а задуматься, что можно сделать, чтобы нас можно было полюбить.

– Вы когда задумались?

– После одного из первых заездов в Германию. Как-то раз я оттуда вернулся и слег. И не мог понять, почему. А потом понял, что они, в отличие от нас, просто честные люди. То есть они конкретно комплексуют по поводу того, что фашизм был. Сами себе сказали: фашизм был – и это мы, а не кто-нибудь. А мы не можем просто взять и сказать: мы козлы, занимались убийством собственных детей, выдавая это за какие-то победы, и сейчас продолжаем этим гадством заниматься. Показываем наши зверства по телевидению, вместо того чтобы смыть на фиг наши авгиевы конюшни вонючие.

– Вы работать любите?

– Когда интересно – да, люблю.

– Но вы не трудоголик?

– Отчего же. Могу часов 12 спокойно сидеть. Когда интересно. А сейчас вот уже два дня валяюсь, чего-то устал. Бывает. Лежу, телевизор смотрю. Но музыкальные программы не могу.

– Что-нибудь про животных?

– Кино, спектакли. «Культуру» чаще всего

– Что вы думаете о себе как о питерце, живущем в Москве?

– Что значит я в Москве живу? Просто мы мотаемся много и снимаем с Лидкой, с женой, то здесь квартиру, то в Питере. Но в Питере в последние года два редко бываем. В основном все дела здесь, а в Питере... Когда было трехсотлетие, они подновили все там до смешного. На клей «Момент» столбики с цепочками на Невском приклеили. Раньше была настоящая жизнь, а сейчас какая-то провинциальная. А в начале 90-х я вообще разницы между Питером и Москвой не ощущал. А сейчас Питер открытый, но самодостаточный, спокойный. Спокойный – может, и хорошо, но скучно. Скуку чувствуют сегодня все, и каждый от нее бежит. Вот Мамонов переехал вообще в деревню и счастлив, что там, как Пушкин говорил, есть покой. Вместо скуки. А я не Пушкин и не Петя Мамонов, люблю шебуршиться. Москва для этого подходит.

– Говорят, Старостин подбивает вас сделать пластинку, на которой будет только шум города?

– Да, есть такая идея. Но, честно говоря, страшновато…

– Мы это слово сегодня много раз произносили.

– В смысле?

– Ну, о страхе.

– Страх? Я просто каждый раз не знаю, как и что получится. Пока что, кроме идеи, нет ничего. В середине 90-х, когда мы с хвостом «Жильца вершин» писали, я ходил пешком на студию дворами, через переходы на Невском, и постоянно менялись там персонажи: бухтили, квасили, пели. И я все думал: надо взять диктофон и все это записывать... Это был музыкальный поток: там смешивались и создавали музыку разные вещи, смешные, дикие, трогательные. Но такие идеи, по-моему, просто в воздухе висят. Можно сделать, а можно и не сделать. И от этого жизнь, ее шум, не остановится, да, правда?..