Константин Симонов

Предчувствие любви

Его любовные стихи миллионы людей знали наизусть, за его романами охотились толстые журналы. Его пьесы ставились на лучших сценах страны. Имя Константина Симонова не забыто и в новых поколениях читателей, его фигура до сих пор остается знаковой. Сложившийся образ советского либерала, человека счастливой писательской судьбы, общественного деятеля, чей путь отмечен множеством государственных наград, любимца Сталина — и одновременно любимца сравнительно вольнодумной читающей публики тех лет. Список благодеяний пронизан списком отступлений, если не сказать жестче

Журналистская судьба свела меня с сыном знаменитого поэта, председателем российского Фонда защиты гласности — за свободу слова, правозащитником и кинорежиссером Алексеем Кирилловичем Симоновым. Несовпадение имени поэта и отчества его сына объясняется просто. Настоящее имя Константина Симонова, данное ему при рождении, — Кирилл. Но так как Симонов-старший четко не выговаривал буквы р и л, он заменил его на Константин.

— Алексей Кириллович, когда был организован ваш фонд?

— В 1991 году при содействии Союза кинематографистов. Тогда 52 работника кино — актеры, режиссеры, сценаристы — объявили бойкот Гостелерадио. Связано это было с лживым освещением событий в Вильнюсе и Риге. Для поддержки журналистов, которых мы призывали присоединиться к бойкоту, а это могло закончиться для них увольнением с работы, был создан Фонд защиты гласности. Состав первого правления фонда был звездным: председатель — Егор Яковлев, члены правления — Игорь Голембиовский, телеведущие Владимир Молчанов и Белла Куркова, а также три кинематографиста: Алексей Герман, Элем Климов и Георгий Данелия. В октябре 1991 года Егор ушел руководить Гостелерадио, и я принял у него бразды правления. С тех пор и пашу на этом поприще.

— За кого заступался фонд?

— Мы помогли многим, но вам наверняка известны имена журналистов, ставшие частью публичного разбирательства. Это журналист радио Свобода Андрей Бабицкий и военный журналист Григорий Пасько. А первым нашим крестником был фотожурналист АПН Вардан Оганесян. Его замели в Гяндже во время карабахских событий. Он оказался в азербайджанской тюрьме, и оттуда мы его доставали.

— Алексей Кириллович, поговорим о ваших родителях. Они расстались, когда вам было...

— ...один год. Конечно, я переживал, что отец живет не с нами. В семье Валентины Васильевны Серовой, куда ушел отец, был еще один мальчик, сын Серовой от первого брака. Я отца к нему очень ревновал. На даче, куда меня привозили, у нас с ним возникали споры, чей отец Константин Михайлович. Анатолий меня спрашивал: Если это твой отец, то почему ты с ним не живешь? Так как других аргументов, кроме как врезать по физиономии, у меня не было (мне тогда было лет 10–11), то я просто нещадно лупил своего оппонента.

— У Евгения Евтушенко есть замечательное стихотворение Смеялись люди за стеной..., посвященное Е.С. Ласкиной (Смеялись люди за стеной,/ а я глядел на эту стену/ с душой, как с девочкой больной/ в руках, пустевших постепенно.)

— Моя мама была завотделом поэзии журнала Москва, и много поэтов считали ее своим наставником. На 70-летии Владимира Войновича я ему попенял, что в своей бессмертной повести Иванькиада он не назвал одного человека, организовывавшего общественное мнение в защиту интересов Войновича. А этим человеком была именно моя мама.

— До какого возраста вы жили с мамой, Евгенией Самойловной?

— Я всю жизнь прожил с мамой, до тех пор пока она не умерла. Всю жизнь мама была моим самым близким другом.

— У Евгении Самойловны и у вас были неприятности по поводу пятого пункта?

— Да, у мамы неприятностей хватало. В 1949 году она была уволена из Радиокомитета как человек неподходящей национальности (в то время комитетом руководил Сергей Лапин). А в 1958 году главный редактор журнала Москва Михаил Алексеев выгнал ее с работы за отсутствие бдительность при публикации стихотворения поэта Семена Липкина Союз И... (Как дыханье тепла в январе/ Иль отчаянье воли у вьючных,/ Так загадочней нет в словаре/ Однобуквенных слов, однозвучных.) Я уже не говорю о том, что моя тетка, сестра матери, была посажена по так называемому зиловскому делу. Его еще называли еврейским, так как из материалов этого дела следовало, что триста евреев собирались взорвать ЗИЛ. А в моей жизни тоже был один школьный эпизод, классе в седьмом. Сидевший со мной за одной партой парень позволил себе что-то высказать нелицеприятное по отношению к евреям. Он был вытащен из-за парты, получил в глаз и вылетел на середину комнаты. После чего меня перевели в другой класс, так как я отказался говорить, за что его побил.

— Ваше отношение к отцу по мере взросления во многом, наверное, формировалось под влиянием матери?

— Конечно. В начале 50-х мама с большим трудом воспринимала то, что тогда происходило с отцом. А с ним происходила большая беда, он терял реальные представления о том, кому он служит. Из поэта превратился в чинушу. Но мне своих ощущений мама не передавала, она старалась его для меня сохранить. И только после отъезда отца в середине 50-х годов в Ташкент, когда он приезжал ко мне в геологическую экспедицию, у нас с ним начались реальные личные отношения. Мне тогда было лет 15, и я был уже самостоятельным человеком, заслуживал определенного уважения.

— На вашего отца много собак навешено. Но вот антисемитом, мне кажется, он не был...

— Это совершенно очевидно и не вызывает сомнений. То, что он в свое время отдал должное той бандитской стране и тому бандитскому руководству, что следовал в ТОМ русле, тоже очевидно. История его доклада в Союзе писателей о космополитах простая, как мычание. Шел 1949 год, год активной борьбы с космополитизмом. Когда Сталин дал указание заняться космополитами, а к ним относили в основном евреев (достаточно вспомнить убийство Михоэлса и разгром Антифашистского комитета), был нанесен первый удар — раскрыты псевдонимы критиков-космополитов, чьи настоящие фамилии оказались сплошь еврейскими. Следующим шагом должен был стать разоблачающий доклад председателя правления и генерального секретаря Союза писателей Александра Фадеева. Но он запил, и доклад мог сделать один из двух его заместителей — либо Анатолий Софронов, который горел желанием расправиться еще с десятком-полутора неугодных, либо мой отец. Вот и весь выбор, какой был у отца. На самом деле, это был выбор между грязью и подлостью. Тем не менее время альтернативы не предлагало, и отец сделал доклад, о котором всю жизнь сожалел.

— Почему Константин Михайлович просил развеять свой прах над полем под Могилевом, где он едва уцелел в августе 1941 года? Ведь даже ради своих потомков, детей, внуков и правнуков, можно было разрешить похоронить себя на Новодевичьем кладбище...

— Отец написал об этом — почему он решил поступить именно так. На этом поле, писал отец, он впервые понял, что есть шанс, что войну мы не проиграем. На этом поле был первый реальный, хорошо организованный очаг сопротивления врагу. Что касается нас, мы часто бываем на том поле, где все-таки установлен камень, хотя о камне никакого разговора в его завещании не было.

ПОДРОБНОСТИ Константин Симонов был женат на хрупкой, изящной, насмешливой Евгении Ласкиной (родной сестре Бориса Ласкина), филологе и — в будущем — редакторе. В 1939-м у них родился сын Алексей. Тогда же Симонов!, пропадавший у Ивана Берсенева в Театре Ленинского комсомола в связи с постановкой своей пьесы, познакомился со знаменитой Валентиной Серовой, молодой вдовой недавно погибшего летчика Анатолия Серова, чья слава многократно превосходила по тем временам весьма скромную известность молодого поэта. Отношения с Серовой, знаменитой по картине Девушка с характером больше, чем по театральным постановкам, происходившей из артистической семьи (ее мать — артистка Клавдия Половикова), увенчались не только браком, но и принесшими Симонову оглушительную популярность стихами, среди которых знаменитое Жди меня, и я вернусь..., посвященное Серовой. Отныне Валентина Серова воспринималась публикой не только как артистка, но и как Муза, адресат необыкновенной (и до того — не особенно разрешаемой в советской поэзии конца 30-х) любовной лирики. Серова уже сама себе не очень-то и принадлежала — ей следовало очеловечивать Женщину, верную и любящую, адресата миллионов надеющихся сердец. Но Серова была еще и просто женщиной. Встретив в одном из военных госпиталей, где она выступала с концертами, молодого красавца генерала Рокоссовского, она не только изменила Симонову, но и обманула идею поэтической верности и надежды. Симонов как поэт бешено развивал успех своего стихотворения дальнейшей сюжетно-любовной лирикой. Но сюжет жизни упрямо развивался по-своему.

Сталину это не понравилось: он принял литературный сюжет за идейную норму, а зигзаг жизни — за ее нарушение. И при встрече с Рокоссовским вождь спросил его: как он полагает, чья жена — артистка Серова? Ответ генерала был лаконичен: Константина Симонова. Вот и я так думаю — будто бы ответил вождь и тем разрешил любовный треугольник. Серова осталась с Симоновым.

Чтобы закрепить наладившиеся отношения в семье, Симонов взял Серову в Париж, где она произвела впечатление на семидесятилетнего Бунина. Но совместная жизнь звездной пары не складывалась ни в квартире на улице Горького, ни на даче в Переделкине, где Толик Серов, сын от первого брака, стал одним из самых известных шалопаев (вскоре он попал в колонию, потом в армию; жизнь окончил в 35 лет). Рождение вскоре после войны общего ребенка Симонова и Серовой, дочки Маши, ничего не изменило в лучшую сторону. Они расстались.

В результате всего происшедшего артистка Серова стала регулярно выпивать, а Константин Симонов — изо всех сил стремиться к высокому общественному положению и успеху. И он добился своего, став фактически правой рукой генсека Фадеева в Секретариате Союза писателей и главным редактором Нового мира, смог хоть отчасти компенсировать свое отставание в славе как от первого мужа Валентины Серовой, знаменитого летчика Анатолия Серова, чьим именем и сегодня, заметим, называется целый город, так и от легендарного маршала Рокоссовского.

Следующая жена, вдова Семена Гудзенко, который работал вместе с Симоновым, когда тот был главным в Литгазете, была разумной, сдержанной, точной, прекрасной матерью и хозяйкой настоящего дома, которого у Симонова раньше не было. Симонов ответил ей пожизненной привязанностью и благодарностью, прислушивался к ее пожеланиям. Но любовная симоновская лирика ушла навсегда — больше ничего подобного тому эмоциональному взлету с Симоновым не случилось.

...Декабрьским утром 1975 года в фойе Театра киноактера внесли гроб. Несколько десятков собравшихся, половина из которых пришли на панихиду из чистого любопытства, с ужасом разглядывали раны на лице умершей, которые не смог скрыть даже толстый слой грима. Поверить в то, что в гробу лежит Валентина Серова — некогда ослепительная красавица, популярнейшая актриса, не мог никто. Если бы не выставленный в изголовье портрет смеющейся кинобогини. Ей было 58 лет... Симонов, отдыхавший в Кисловодске, на похороны не приехал, прислав 58 красных гвоздик. Но забыть Серову он не мог. Незадолго до смерти Константин Михайлович попросил дочь Машу привезти ему в больницу архив Валентины Васильевны. Я увидела отца таким, каким привыкла видеть, — вспоминает Мария Кирилловна. — Даже в эти последние дни тяжкой болезни он был, как всегда, в делах, собран, подтянут, да еще шутил... Сказал мне: Оставь, я почитаю, посмотрю кое-что. Приезжай послезавтра... Я приехала, как он просил. И... не узнала его. Он как-то сразу постарел, согнулись плечи. Ходил, шаркая, из угла в угол по больничной палате, долго молчал. Потом остановился и посмотрел на меня. Никогда не смогу забыть его глаза, столько боли и страдания было в них. Прости меня, девочка, но то, что было у меня с твоей матерью, было самым большим счастьем в моей жизни... И самым большим горем...