Кирилл Зиновьев

Кирилл Зиновьев: от Распутина до Путина

СЕМЬЯ Кирилла Зиновьева жила в Петербурге с самого его основания, участвовала в управлении Северной столицей с начала XVIII века и вплоть до 1917 года. Написанный И. Репиным портрет его деда, А. Д. Зиновьева, бывшего в начале ХХ века губернатором Петербурга, можно увидеть в Русском музее. А в бывшем доме Зиновьевых на Фонтанке, 46, сейчас располагается Голицынская библиотека. Историк, писатель и переводчик, Кирилл Львович обладает феноменальной памятью, которая, по его собственному выражению, простирается от Путина до Распутина, — одна из его статей начинается словами: «Я и моя сестра, — возможно, единственные оставшиеся в живых, которые своими глазами видели Распутина…».

Расстреливали, не разбираясь

— КОГДА вы уехали из России?

— Очень давно. В 1918-м. Знаете, когда во время революции в Петербурге начался голод, крестьяне сами — никто не заставлял их это делать — приносили нам из Копорья, нашего имения, продукты. Причем — рискуя жизнью. В то время было распространено такое явление — «мешочники». Это были крестьяне, которые приходили из деревень в города с мешками за плечами и продавали кое-какие продукты, в основном овощи. Революционным законом это было запрещено, потому что они как бы занимались частным предпринимательством. Этих крестьян часто расстреливали. Ленин тогда еще сказал, что арестовывать смысла нет, нарушителей нужно расстреливать на месте. Террор необходим для революции. И тогда расстреливали, не разбираясь. Вы знаете, меня сейчас отделяет от той России больше лет, чем при моем рождении меня отделяло от декабристов.

— Кстати, о декабристах. Вы, как историк, их, насколько известно, не жалуете…

— В России к декабристам питают довольно большое уважение, их представляют кем-то вроде мучеников. Бытует мнение, что декабристы были первыми революционерами, преобразователями и подвергались за свое вольнодумие ужасным гонениям. Но факты говорят обратное. Да, при государе Николае Павловиче действительно какое-то гонение было, но оно коснулось только главных заговорщиков. Нескольких казнили, других сослали. Но первыми, если уж на то пошло, кровь пролили именно декабристы, они убили двух человек. В правительстве отнюдь не многие были противниками их реформ, и преобразования в конце концов были бы произведены. Император был не против идей, а против методов, против смуты. Ведь кто такие декабристы? Во главе в основном стояли офицеры, которые подталкивали армию к бунту. Вот за это их и казнили — за возмущение порядка и за подстрекательство. Но так происходило при всяком режиме и во все времена, и при царском, и при советском, и даже при постсоветском. И я бы сказал, что в любой стране возмутителей порядка, особенно офицеров, которые давали присягу на верность государю, наказали бы гораздо строже. Вам никогда не приходилось читать английские или французские газеты той эпохи? Тогда все считали, что наказание для декабристов было слишком мягким. Газеты писали, что если правительство России поступает так мягко с взбунтовавшимися офицерами, то оно долго не продержится. Александр II стал вводить многие из тех реформ, которых добивались декабристы. Например, освобождение крестьян, укорочение всеобщей воинской повинности — до 3–4 лет вместо 25. Были даже намерения ввести конституцию, проект которой, кстати, нашли в кармане у Александра II, когда его убили. И что интересно: государя пытались убить после каждой введенной реформы, за которую так ратовали в свое время декабристы.

«На кой черт земля крестьянам?»

— ПОЧЕМУ же в итоге царя-освободителя убили? Да и реформатора Столыпина постигла та же судьба…

— Революционерам реформы только мешают. Уже позже эту логику лучше всего объяснил Ленин. «Если позволить ввести преобразования, то в результате царским правительством будет введена конституция и в России будет конституционная монархия, как в Англии. А мы этого допустить не можем, — писал он в 1908 году. — Успех столыпинских реформ может помешать ходу революции и даже сделать революцию излишней». А своим соратникам говорил прямо: если мы не сможем остановить реформы, мы должны будем остановить Столыпина. То есть убить.

Для большевиков он был врагом, потому что проводил полезные преобразования, которые были на руку крестьянам, — ведь, закончи он свои реформы, Россия могла бы стать одной из самых могущественнейших и богатейших держав в мире. А это опять-таки не входило в планы революционеров. Кто ж будет осуществлять революцию, если все сыты и довольны?

Идеологи и историки Советской России критиковали реформы Александра II, потому что это были «всего лишь» преобразования, а России, считалось, нужна революция. Реформу критиковали за то, что при освобождении крестьянам выделили слишком мало пахотной земли. Может быть, на тот момент это и было верно. Но вы знаете, например, сколько засевной земли было в руках крестьянства, а сколько — в руках помещиков в самый канун революции, в 1916 году? Крестьянам тогда принадлежало 89,4% всей засевной площади, а помещикам, соответственно, — 10,6%. Еще А. Челинцев писал в своей книге «Русское сельское хозяйство перед революцией» (второе издание 1928 года), что перед самой революцией практически все сельскохозяйственное производство было сосредоточено в руках крестьян.

— А как относилась к реформам интеллигенция?

— В России, мне кажется, и до сих пор не понимают, что хорошего в преобразованиях. А тогда тем более. Далеко не все прогрессивные, даже по представлению большевиков, писатели были «за». Такой уважаемый советской властью писатель, как Чернышевский, в своей книге «Пролог» прямо говорит, что освобождение крестьян приведет Россию к хаосу и пьянству. И что интересно — Соловьев, известный русский историк, который написал самую полную историю России, говорил то же самое. В письмах к своим сыновьям он писал: «На кой черт земля крестьянам? Что за сумасшедшая идея? Они же не знают, что с ней делать. Они сопьются». Лев Толстой уже после введения конституции в 1906 году писал своей дочери Маше из Англии о том, что делается в Европе, что ни одна здравомыслящая страна не должна вводить конституции, конституция — это грязь, это беспорядок.

А ведь Россия, несмотря ни на что, была очень прогрессивным государством. Кстати, именно у нас впервые было введено женское образование еще при Екатерине Второй. То есть именно в России впервые взглянули на женщин как на людей, а не на прогрессивном Западе. Там Россию за это очень критиковали, и некоторые даже называли это «попытками дикарей».

Ощущение дома

— КОГДА вы приехали в свой родной город после стольких лет разлуки, было ли у вас чувство, что вы возвращаетесь домой? Или вашей родиной уже стала Англия?

— Чувство, что я вернулся домой, появилось, когда, приехав в Россию, я услышал вокруг себя русскую речь. Мы все здесь говорим по-русски, что называется, через пень-колоду, а некоторые уже вообще не говорят, что очень плохо. Для меня русский язык был и остается родным, и, когда слышу его вокруг себя, создается ощущение «дома». Кстати, про язык… Вы знаете, что я заметил: одно осталось в Петербурге почти без изменения… Всегда существовала разница между, например, московским выговором и петербургским. И этот родной мне выговор сохранился до сих пор. Это удивительно.

— Европеец, уезжая в чужие края по каким бы то ни было причинам, обустраивается на новом месте и живет, работает так же, как и дома. Не сказать, чтобы ностальгия была им совсем чужда, но жить она не мешает. По древесной растительности, например, характерной для их страны, никто мучительно не тоскует. И уж точно не возникает никаких комплексов в связи с отъездом. Почему же русский человек, где бы ни находился, все равно тяготеет к своей земле, нередко вплоть до чувства вины — «покинул Родину-мать»?

— У каждой нации есть свои особенности. Англичане тоже до беспамятства любят Англию, хотя, я бы сказал, они больше привязаны к своему укладу жизни. И, где бы англичанин ни жил, он все равно создаст у себя дома маленькую Англию. Но, как вы справедливо заметили, комплексов у него не появится. А то самое чувство вины, появляющееся у русского человека, — наверное, это наша особенность. Вы знаете, когда мы еще жили в России, то и дома, и с нашими товарищами мы часто говорили по-французски. Приехав же сюда, мы стали говорить между собой только по-русски. Никто специально не договаривался, это произошло как бы само собой. Когда мне исполнилось 15 лет, я стал чувствовать непреодолимую тягу к России, мне настолько хотелось поехать туда, что, признаюсь, даже плакал. Я не знаю, от чего это происходит, наверное, это просто особенность русской нации.