Камий Кайоль

Биография

Помню, давным-давно, мне было, наверное, лет одиннадцать, мы с мамой пошли в Париже на рынок и там увидели шапку из дубленой овчины. И я вдруг объявила: "Хочу эту шапку!" Мама удивилась: "Да где же ты будешь ее носить?" В конце концов она купила мне эту шапку, которая много лет провалялась в шкафу. Сейчас я се ношу и говорю маме: "Ты видишь? Это судьба..."

- Я родилась на юге Франции, недалеко от Марселя. Мама у меня врач, отец - физик-атомщик, он родом с Корсики. Потом мама познакомилась с моим будущим отчимом - он профессор философии в Сорбонне, и мы стали жить в Париже. Никакого отношения к театру никто в нашей семье не имел, я же почему-то всегда хотела стать актрисой. Родители со мной не спорили: "Ну что ж, если ты так этого хочешь... Только сначала получи диплом, а там можешь делать что угодно". Я всегда хорошо училась, любила литературу, поэтому после лицея благополучно сдала экзамен на бакалавра и поступила в Сорбонну, на филологическое отделение. Проучилась там три года, а потом познакомилась с русскими студентами из Щукинского училища. Случайно, на вечеринке у знакомых моих знакомых.

- И как они выглядели?

- Красивые мужчины! Это уже немало. Их было трое, они сидели и играли на гитарах, а я смотрела на них во все глаза. У нас нет традиции петь дома или в компании. А они хриплыми такими голосами пели Высоцкого, Окуджаву, Джо Дассена... И сами они были такие - настоящие! Во Франции мужчина может долго на тебя смотреть, ты чувствуешь, что ему нравишься, но он никогда не попытается познакомиться, пока ты сама не сделаешь первый шаг. А русские, сразу было видно, захотят - и подойдут. Много позже я поняла - слава Богу, что во Франции мужчины не такие мачо, как у вас. Русские мужчины страшно избалованны.

- Но ведь тогда, в Париже, они тебе понравились?

- Они вели себя очень достойно. Очень. Чувствовалось, что немного растеряны, но изо всех сил стараются этого не показывать, потому что вокруг - одни девчонки. Когда мы привезли их на юг, к морю, для них было откровением, что женщины могут загорать топлес, без лифчика. Они просто обалдели. Но и там держались достойно, не хихикали, хотя глаза у них все время были навыкате

. Правда, они никак не хотели понять, что в Париже не принято приносить с собой в кафе сушеную рыбу и стучать ею по столу. Подходил официант, объяснял: "Нельзя, нельзя", но они все равно не унимались - доставали ее под столом, разворачивали...

- А ты их расспрашивала о России?

- Я же не знала языка. Две мои подруги - да, они учились на славянском отделении. Мне приходилось то и дело переспрашивать: "Что-что? Что он сказал?" Сразу было видно, что русские - люди образованные, начитанные, хорошо знают свою литературу. Хотя мы не могли, разумеется, беседовать о Достоевском, все было на уровне: "А это ты читала? А это?"

В общем, все лето мы провели вместе. Я подрабатывала секретаршей у папы на фирме, утром выходила на работу и буквально засыпала за столом, потому что каждую ночь мы где-то бродили. Когда становилось совсем невмоготу, шла в туалет - идеально чистый, естественно, - валилась там на пол и спала минут двадцать.

- И к концу лета конечно же завязались три романа...

- Нет-нет, я держалась. Романы были у моих подруг, а я, как добрая дура, за всех переживала. Они витали в облаках: страсть, любовь, но сколько преград! И что дальше будет - неизвестно. На вокзале, когда пришло время расставаться, кто-то плакал, а я утешала: "Ничего, еще увидимся!"

Потом девчонки звонили в Москву, рыдали в телефонную трубку... Ну, как обычно. Мы собирались втроем, говорили о России, слушали пластинки с русскими песнями - Высоцкого, Окуджаву, иногда покупали бутылку водки и торжественно напивались. Моя бедная мама просто с ума сходила. Вот так, в мечтах, прошло полгода. Ребята в Москве все это время пытались организовать нам приглашения. Я думаю, им пришлось нелегко. Потом, когда мы поняли, как много они для нас сделали, нам было жутко неудобно.

Мы вообще не представля

ли себе, куда едем. Что мы тогда знали о России? Ничего. Далекая, непонятная страна, куда доехать невозможно. Я слышала, что там очень холодно зимой, поэтому взяла с собой старинную мутоновую шубу, в которой моя прабабушка щеголяла в сороковых годах. Темно-коричневая шуба, теплая, длинная.... Зато на ногах у меня были легкие туфли. В Москве кто-то дал мне ботинки, я в них весь месяц и проходила.

Нас встретили в аэропорту с цветами. Здесь всегда встречают с цветами, для французов это удивительно. Поехали в общежитие... А что было дальше, я помню смутно. Мама спрашивала: "Ну, как тебе Москва?" А мне очень трудно было что-то ей рассказать, потому что зима, темно, постоянные вечеринки в общежитии, какие-то спектакли... Я ужасно уставала от такой сумасшедшей жизни. Очень тяжело, когда ты не знаешь города, не понимаешь, куда тебя ведут и зачем. Сейчас я Москву хорошо знаю, иногда прохожу мимо каких-нибудь домов и думаю: "Боже мой, так вот где мы были!"

- А как на вас в Москве смотрели, на парижанок?

- Как на ненормальных: "Ой, а они что, действительно из Франции?" Тогда иностранцев здесь было немного. На нас глядели во все глаза. Я никак не могла понять почему. Оказалось, что женщине нельзя курить на улице; ко мне подходили, говорили: "Ну что же ты куришь, такая молодая..." Меня поразило, что здесь так темно - мы ведь зимой приехали. Темно, хмуро - от этого теряешься еще больше. Короче говоря, это был мир, в который боязно войти. Странный, но жутко интересный.

Я влюбилась... и тоже очень странно. В одного из студентов Щукинского. Сначала я не обращала на Пашу никакого внимания, а на прощальном вечере в общежитии мы посмотрели друг на друга, и вдруг я встала, он за мной, мы вышли и в коридоре поцеловались. Но это уже потом случилось, когда я во второй раз приехала.

- Тво

и родители не удивлялись, что ты так зачастила в Россию?

- Их трудно чем-то удивить. Мама у меня бывшая хиппи. Я помню, как она ходила в длинном сарафане с цветами и обручем на голове. В то время она работала ортопедом, у нее был свой кабинет. Там-то она выглядела как положено. А после работы - снова сарафан, распущенные волосы... Ничего страшного в этом не было, но я все время ей говорила: "Нет, в школу меня не надо провожать". Это была хорошая школа, где учились дети из приличных семей.

А отчим в прошлом был маоистом. В б8-м году, когда в Париже начались студенческие волнения, он бросил университет, где преподавал философию, и ушел работать на завод. Когда-то они много путешествовали - по Индии, Латинской Америке. Ну а я поехала в Россию - страна завораживающая, с богатой культурой - чему тут удивляться? Правда, когда я сказала, что бросаю Сорбонну и еду учиться в Москву, чтобы стать актрисой, мама была в шоке.

- Не зная ни слова по-русски, ты решила поступать в московское театральное училище?

- Ну да. Вдруг оказалось, что это возможно. Вокруг меня одни театральные люди были, они советовали: "Поступай, будешь учиться здесь". На экзамен в Школу-студию МХАТ меня привели, можно сказать, за руку: я вообще мало что понимала, только верила в свою судьбу. Помню, как шла по коридорам: здание показалось мне огромным, хотя на самом деле оно совсем маленькое. Потом попала в какую-то аудиторию - тоже, как мне показалось, безумно огромную, там сидели педагоги, и среди них Олег Табаков - единственный, кого я знала в лицо, потому что видела "Неоконченную пьесу для механического пианино" и "Обломова".

Представляю, что они должны были думать: им сказали, что сейчас будет "показываться" какая-то француженка. И вот я вошла: вся в черном, просто корсиканская вдова. Я тогда

носила одежду в стиле ретро - платье до щиколоток, тяжелые башмаки и безразмерный пиджак. А все остальные девушки были в коротких платьях, в туфлях на каблуках...

Самое удивительное, что я почти не боялась - читала на французском что-то из Верлена, потом показывала отрывок из "Иванова", поглядывая на Табакова. Он тоже смотрел на меня и вдруг спрашивает: "Камий, а ты умеешь танцевать?" "Ну да, - говорю. - А что, без музыки?" - "Если хочешь, я тебе что-нибудь напою". И напел. Было видно, что Табаков мной заинтересовался, он вообще человек увлекающийся. Подозвал меня: "Ты хочешь быть актрисой?" "Хочу!" - говорю. - "А ты знаешь, что это очень тяжелая работа?" - "Все равно хочу". - "Ну ладно". И взял меня.

- А твои любимый? Он был рад?

- Ну конечно, Паша очень верил в меня, поддерживал. Когда я готовила этот отрывок из "Иванова", он смотрел, говорил: "Да-да, тебе обязательно нужно поступать, у тебя талант!" Он тогда учился на последнем курсе, потом работал в театре "Эрмитаж". Мне очень нравилось, как он играет. Мне вообще многое в нем нравилось, хотя я чувствовала: мы разные, смотрим на многие вещи совершенно по-иному.

Например, ваши длиннющие эскалаторы в метро. По-моему, они созданы специально для того, чтобы целоваться. А для чего же еще? Но он считал, что я неприлично себя веду, сердился, даже ругал меня. Почему? Я же не висла на нем с криком: "Давай поцелуемся!", просто хотела его обнять. А он смущался.

Сначала мы жили на "Киевской", с его родителями, потом снимали квартиру. В конце концов он меня разлюбил, и мы расстались. Я переживала ужасно, все время плакала. Единственное, что меня успокаивало, - это уборка квартиры, я драила ее с утра до вечера. Со временем все как-то прошло, мы стали перезваниваться, даже встречались иногда. Кстати, недавно я встретила на

улице его сестру и пригласила ее с мамой на свой спектакль. Мне так приятно было, ведь эти люди приняли меня в семью, когда я только сюда приехала. И вот прошли годы, я играю спектакль на русском языке, они в зале, и все это так здорово...

- У нашего писателя Короленко есть повесть "Без языка" - о том, как русский крестьянин оказался один в Канаде. Без языка, без денег, без жилья...

- Мне повезло - не надо было искать квартиру, я осталась в той, которую мы снимали с Пашей. Но первое время все равно трудно было. В магазинах - очереди, купить ничего нельзя. Я предпочитала туда не ходить вообще. Покупала у бабушек квашеную капусту, вывешивала ее в пакетике за окно, потому что холодильника не было, и ела каждый день. Или варила "Геркулес". С тех пор я квашеную капусту ненавижу...

Иногда, конечно, пробивало: страшно хотелось чего-нибудь вкусного. Когда я летом приезжала домой, сразу же начинала просить: "Мяса мне, мяса!" Мама очень удивлялась. Помню, долгое время я видела один и тот же сон - захожу в супермаркет, а там... Курица, молоко, масло - все, что тогда здесь купить было невозможно. Я бегаю, хватаю и то, и это, а когда подхожу к кассе, вдруг понимаю, что у меня нет пакета. И в ужасе просыпаюсь: что делать?

Но я не могу сказать, что мучилась из-за того, что здесь нет продуктов. Мы все тогда жили примерно одинаково, все девушки на нашем курсе питались в основном кефиром и хлебом; поэтому лица у нас были такие пухленькие, розовые, как раз для пьес Островского. Мы с утра до ночи учились, бредили театром, нас переполняли надежды... Думать о еде было просто некогда. К тому же всегда можно было перекусить в буфете.

На первом курсе - я тогда еще не знала, кто есть кто - как-то пошла в мхатовский буфет одна. Останавливается лифт, я вхожу, а там мужчина: высокий, немоло

дой, не могу сказать, что очень красивый. Мы стояли друг напротив друга, и у меня перехватило дыхание: такой мужик - супер! На уровне Марлона Брандо. Хватило одного взгляда, чтобы это понять. От него исходила такая энергия, что я вышла из лифта как в гипнозе. Увидела своих и выдохнула: "А-а-а кто это?" Меня на смех подняли: "Как? Ты не знаешь? Да это же Олег Ефремов!"

- А какое впечатление на тебя Табаков произвел?

- Ну, он же мой учитель, мастер, это совсем другое измерение. Но я помню, как-то шла репетиция, я сидела рядом с Аллой Дюковой, нашей костюмершей, и вдруг она мне шепчет: "Посмотри, какой взгляд, какой мужчина!" И я смотрю - вот это да! Он очень красивый, Олег Павлович, у него мужской взгляд, которого женщинам не хватает что во Франции, что в России. В театре таких мужчин немного...

- Ты дома рассказываешь о своей московской жизни?

- Не все. Многое они бы просто не поняли. Чтобы добиться чего-то в России, мне пришлось снять с себя шкуру француженки и принять здешнюю жизнь. Иногда это было забавно.

На третьем курсе мы с подругой устроились официантками в один ночной клуб, где-то в Сокольниках. Выходили в ночь два или три раза в неделю, утром ехали домой спать, потом - в институт. Весело было. Чеченская и русская мафии никак не могли решить, на чьей территории этот клуб. И, представляешь, самый главный чеченец в меня влюбился!

Однажды приходим мы на работу, а хозяин говорит: "Сегодня к нам придет очень важный человек, вы его хорошо обслужите: бесплатно и выполняйте все его пожелания". Пришли трое чеченцев, один из них сразу на меня уставился. Мы, насмерть перепуганные, носим тарелки, и я все думаю: "Ну почему он так на меня смотрит? Что ему надо?" Наконец он меня подзывает и спрашивает: "Ты откуда? Ты наша?" Я говорю: "Нет, я из Франции". А там шу

мно было, он не расслышал. "Из Фрунзе?" Я отвечаю: "Из Франции". Он опять: "Откуда?" Тогда я прокричала: "Из Парижа!" Когда они узнали, что я корсиканка, обрадовались: "А-а-а, это все равно что Чечня".

На следующий день он позвонил мне домой - хозяин, наверное, дал мой номер. "Что ты делаешь? Давай встретимся". Я очень вежливо сказала, что у меня, к сожалению, нет времени. "А ты счастлива?" - "Да-да, - говорю, - счастлива". - "Ну, так я тебя сделаю еще счастливее!" Это был ужас какой-то. Я месяц боялась подходить к телефону, потому что чеченец звонил по нескольку раз в день.

Когда это только началось, я позвонила Паше, рассказала, так, мол, и так. Он перепугался: "Ну все, ты пропала. Эти люди на все способны. Затолкают тебя в машину, изнасилуют, и ты ничего не сможешь сделать". Я говорю: "Спасибо, Паша, утешил". Но ничего такого, слава Богу, не произошло, а вскоре клуб закрыли, и мы больше официантками не работали.

Если рассказывать все, что было за эти восемь лет... Я потеряла квартиру, почти полгода путешествовала, моталась по Москве. Какое-то время снимала комнату в коммуналке на "Маяковской". Сначала у меня был только один сосед - огромный толстый человек, который очень любил ножи. В первый же вечер этот толстяк, Коля, зазвал меня к себе и стал их показывать. Протягивает нож: "Тебе нравится?" Я думаю: "Господи, как же я здесь жить-то буду?"

Потом туда вселился маленький худенький человечек, интеллигентный еврей, звали его Александр Сергеевич, как Пушкина. Он приехал со своей женой, когда дома никого не было, и сломал замок. Вернулся Коля - и в тот же вечер они подрались, Александр Сергеевич разбил Коле морду. Новый замок Александр Сергеевич найти никак не мог, поэтому сидел дома и пил. В конце концов они стали пить с Колей на пару - сначала пили, потом дрались. Жена

от него ушла... Я там жила довольно долго, а потом потеряла и эту комнату и вообще осталась на улице. Вот тут действительно туго пришлось.

- Почему же ты не уехала домой?

- Корсиканцы так быстро не сдаются. Я думаю, что это была проверка на прочность. Как говорит Алла Борисовна Покровская, которую я обожаю: "Тебя испытали по всем параметрам, как актрису и человека".

- Но ведь в профессии у тебя все хорошо сложилось, разве не так? Табаков взял тебя в свой театр...

- Я жутко комплексовала из-за того, что не знала языка. Учила русский просто как сумасшедшая, и педагоги в институте у меня были очень хорошие, но я все равно не могла говорить так же чисто, как все остальные. Помню, как после экзамена мой педагог по речи, Анна Николаевна Петрова, возмущалась: "Нет, ты чудовищно говоришь, чудовищно!" А я перепутала "чудовищно" и "чудесно" и удивлялась, почему она так на меня кричит и при этом нахваливает. Слава Богу, Табаков - человек, который умеет видеть чуть дальше: он в меня поверил, пригласил в театр... Но потом, наверное, понял, что мне еще рано работать на сцене. Два года у меня была всего одна роль - Тофаева в "Обыкновенной истории". Все правильно, я не чувствовала себя внутренне свободной из-за того, что недостаточно хорошо говорила по-русски. Обидно, конечно, но что тут поделать?

Я никогда так много не читала в своей жизни. У меня была бессонница, но я всю ночь что-то делала - читала, писала, занималась, слушала музыку. И репетировала в студии "Человек" у Людмилы Рошкован. Мы с ней замечательно работали, пока я не уехала в Монреаль - играть во франкоязычном театре. Мама страшно обрадовалась, что я буду жить в Канаде.

- Почему же ты вернулась?

- Не хотела там оставаться, очень тосковала по России, по своим друзьям. Мне предложили главную роль в спек

такле театра Табакова - такую, о которой можно только мечтать, и я сразу же прилетела.

- И как теперь ты видишь свою судьбу? Смотри, ведь все, что ты загадала, сбылось. Ты стала русской актрисой, публика тебя знает, у тебя есть главные роли в театре... Что дальше?

- Честное слово, не знаю... Я сейчас где-то посередине между эйфорией и полной бедой. Я приезжаю домой, во Францию, понимаю, что это моя родина, - но сама я уже другая. А здесь, в России, я чужая - и в то же время все вокруг мое. Наверное, так и нужно - уехать очень далеко, в чужую страну, чтобы найти себя. Но если ты долго живешь в эмиграции, в какой-то момент уже перестаешь понимать, кто ты есть.

Когда вышел спектакль "Камера обскура", за который я получила премию Фонда имени Табакова, смешная история приключилась. Этот спектакль Олег Павлович увидел во Франции, после чего пригласил режиссера Антона Кузнецова поставить его у нас. Как ни странно, все газеты здесь написали обо мне как о французской актрисе. Мне хотелось кричать: "Я не французская актриса, я никогда во Франции не играла!"

- Значит, ты русская?

- Я француженка. За десять лет я столько раз переезжала - ужас! Но сохранила две вещи, которые привезла с собой из дома: томик моего любимого Бодлера и детскую игрушку - такой стеклянный шарик, и внутри него Эйфелева башня. Недавно он, к сожалению, разбился...

Меня тут то за чеченку принимают, то за грузинку. На рынке всегда спрашивают: "Ты грузиночка?" Я киваю. В поликлинике какая-то старушка мне посочувствовала: "Деточка, с такой фамилией поскорее выходи замуж". И тут я впервые обиделась и громко объявила: "А я француженка!"

- И при этом русская актриса?..

- Ну да, конечно. Русская актриса французского происхождения.

Источник информации: журнал "КАРАВАН ИСТОРИЙ", декабрь 1999