Илья Остроухов

Хозяин искусства

Русский живописец. Передвижник. Эмоциональные образы русской природы ("Сиверко", 1890). Собиратель русской живописи, в т. ч. икон, переданных в Третьяковскую галерею.

Вся художественная и антикварная старая Москва ходила к нему по вызову в Трубниковский, словно "на ковёр". Приговор этого арбитра ожидали с трепетом. После смерти Павла Третьякова он стал в Галерее "царь и бог, и воинский начальник". До самой его кончины большевики сохранили за ним частную коллекцию и особняк. Звали же его просто по имени и отчеству, как великих князей, - Илья Семёнович.

Выходец из старинного замоскворецкого купеческого рода, из той среды, которая поставляла колоритнейших типажей для пьес Островского, Остроухов и сам любил бравировать своими купеческими ухватками, напоказ капризничая в окружении интеллигентных гостей - Александра Бенуа и Абрама Эфроса. "Дула (Илья Семёнович не выговаривал букву "р"), - устраивал он нагоняй тишайшей своей супруге Надежде Петровне Боткиной, - опять пелеглела класное вино! И из битков жил не блызжет! Ублать!" По ритуалу далее следовал припадок театрального помешательства с рычанием и топаньем ногами, сменявшийся сосредоточенной гобсековской раздачей сахара перед чаем.

Между тем Илья Семёнович был вполне культурным человеком, знал несколько европейских языков, увлекался ботаникой, превосходно играл на фортепьяно и даже подумывал заняться этим всерьёз и профессионально. Навыки художнического ремесла он получил, учась живописи у Репина и рисунку у Чистякова. Его университетом культуры стал мамонтовский кружок в Абрамцево, где в утонченных артистических и театральных забавах на пленере в компании Поленова, Васнецова, Серова и того же Репина гранился и шлифовался его вкус. Пейзаж Остроухова "Сиверко" с лёту купил Третьяков. Илья Семёнович написал ещё несколько крепких работ, но так и остался художником одной картины. Всякий раз, навещая Третьяковку, он так и эдак присматривался к своему "Сиверко": уступает ли в соседстве? Нет, не уступает! И уходил, может быть, чуть жалея об оборвавшейся карьере художника.

Остроухову всё-таки пришлось поработать по специальности, в соответствии с дипломом, выданным Московской практической академией коммерческих наук. Женитьба на дочери чайного магната Боткина накрепко повязала его с делом, но не отвратила от живописи и от художников (к тому же Боткины были в родстве с Третьяковыми). Вооружённый железной коммерческой хваткой и острым художническим взглядом, окружённый грудой каталогов и книг по искусству, Остроухов стал страстно коллекционировать. Поначалу бестолково. Где-то в развалах за гроши раздобыл кусок не столь старой доски с "Богоматерью у Креста" и тут же приписал её ни больше ни меньше, как самому Ван Эйку. Долго убеждал себя и других, что его "Аполлон и Марсий" написан Веласкесом, пока не увидел в каталоге Венецианской академии эту картинку с подписью "Ян Лис".

Однако копившийся опыт оказался благотворным - в коллекции Остроухова стали появляться полотна Коро, Жерико, Дега, Мане, Кипренского и Щедрина, Венецианова и Александра Иванова, а также рисунки и акварели художников-друзей по мамонтовскому кружку - Серова, Коровина, Врубеля... Другие московские собиратели уже не помышляли не то что равняться на Остроухова, но и переступить дорогу - перехватить у него ту или иную покупку. Такие демарши жестоко карались. "Купил длянь!" - бросал Илья Семёнович и надолго делал из коллекционера всемосковское посмешище. Такая же казнь ожидала незадачливого антиквара, забывшего проконсультироваться (понимай, предложить купить) на предмет интересной вещицы. "Толгует подделками!" - выносился приговор, после которого "дилеру" оставалось сменить занятие и бежать из Москвы.

В атрибуциях Остроухов не мог ошибаться - ошибаться могла вся История искусства. В сложных случаях на Трубниковском созывался консилиум музейщиков и искусствоведов, которым предлагалось осмотреть картину и разделить заключение хозяина. Если те его подтверждали, то им ободряюще мурлыкалось:"Ну что же, угадали...", если ставили под сомнение, то рявкалось:"Сказал чепуху и уполствует, даже слушать плотивно!" О "ляпах" Ильи Семёновича, какими бы чудовищными они ни были, невозможно было не то что заикнуться, о них не полагалось помнить. А "ляпы" (правда, редкие) у него были исторического масштаба.

Как-то коллекционер Дмитрий Иванович Щукин по невероятному счастью купил картину Вермеера Делфтского. Принёс Остроухову и получил отповедь: "Чепуха, длянь! Полядочному коллекционелу это делжать зазолно!" И Щукин поверил - продал! А ведь "Аллегория" могла стать единственной работой Вермеера в России. Теперь картина висит в Гаагском музее.

Остроухов сумасбродно сопротивлялся самой судьбе, ведшей его к пьедесталу открывателя древнерусской иконописи. Коммерсанты-старообрядцы (такие, как Рябушинские) давно уже начали собирать иконы старого письма. Собирал для дома, а не для галереи и сам Третьяков. Остроухов равнодушно бурчал: "Ничего мне эти иконы не говолят." Пока на один из дней рождения друзья не подарили ему икону "его" святого - "Илью Пророка" XV века. И как будто сбылось пророчество - Остроухов прозрел и стал главным скупщиком иконописи. Что ускользало от его ока (это случалось редко), то поставлял ловкий агент Черногубов, хранитель в Третьяковке, знавший всех и вся на московских развалах. Об остроуховском собрании Александр Бенуа сказал, что благодаря ему Запад приравнял древнерусских художников к мастерам итальянского раннего Возрождения.

Своей новой страсти Остроухов дал волю и в стенах Третьяковки. Став после смерти Павла Михайловича её попечителем, он ввёл в экспозицию иконописный раздел, а для пущей убедительности того факта, что галерея в том числе и хранительница древнерусского искусства, скрыл дом в Лаврушинском за кокошным фасадом в стиле "рюсс". Что было, конечно, чрезмерным, но Илья Семёнович не мог без причуд. Он, к примеру, строил прожекты перенести Третьяковку на Девичье поле. Чудачеством (и опасным) считали отцы города приобретения для галереи работ мирискусников и прочих декадентов вроде Врубеля, не подозревая, что именно за это потомки и будут ценить правление Остроухова. Чудачества Ильи Семёновича - как полезные, так и не очень - множились, что привело в конечном счёте к его смене на посту главы галереи Игорем Грабарём, уравновешенным искусствоведом и таким же художником.

Илья Семёнович, нацепив вагнеровский берет, усевшись в форсайтовское кресло и перемежая приёмы, как он говорил, "класного болдо" с лекарствами, занялся инвентаризацией своего собрания. В 1918 году он получил от новой власти курьёзный пост директора своего же "трубниковского музея": коллекцию национализировали, но за хозяином закрепили пожизненную должность хранителя. Однако время от времени кто-то из "новых" пытался экспроприировать особняк со всем содержимым. Илья Семёнович, подобно булгаковскому профессору Преображенскому, звонил "куда надо", чтобы получить "окончательную бумажку", освобождающую его от набегов.

Между тем за его спиной коллекцию уже поделили между собой столичные музеи: Музей изящных искусств претендовал на западных мастеров, Третьяковка, естественно, - на русских, Исторический готовился к приёму иконописи. Удачливому в находках и приобретениях Илье Семёновичу повезло в последний раз - он умер в 1929 году среди своей ещё неразрозненной коллекции. Теперь его дом занимает филиал Литературного музея.

P.S. В главном здании Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке сейчас демонстрируется графическая часть коллекции Ильи Семёновича Остроухова.