Илья Авербах

Илья Авербах (Ilia Averbah)">"Нежный мальчик <Илья Авербах>

Авербаха трудно назвать просто талантливым режиссером. В свои фильмы он закладывал определенную философию – чести, достоинства, преданности делу и любимому человеку. Казалось бы, режиссер успел снять не так уж много – всего восемь фильмов. Однако сделать он сумел очень много – дать ту высокую ноту, ориентир, ниже которого не хочется опускаться…

Он родился 28 июля 1934 года в Ленинграде. После окончания в 1958 году Ленинградского медицинского института он несколько лет работал врачом. А в 1964 году Илья Авербах окончил Высшие сценарные курсы, в 1967 году — Высшие режиссерские курсы при «Ленфильме», где его наставником был Григорий Козинцев. Илья Авербах дебютировал в кино в 1968 году киноновеллой «Папаня».

Первый его полнометражный фильм, «Степень риска» по книге Н. Амосова «Мысли и сердце», вышел в 1969 году. Продолжением раздумий о человеке стали все последующие фильмы — «Монолог», «Чужие письма», «Голос».

В снятой Ильей Авербахом киноленте «Фантазии Фарятьева» одну из своих лучших и ярких ролей сыграл Андрей Миронов.

Авербаха трудно назвать просто талантливым режиссером. В свои фильмы он закладывал определенную философию – чести, достоинства, преданности делу и любимому человеку. Казалось бы, режиссер успел снять не так уж много – всего восемь фильмов. Однако сделать он сумел очень много – дать ту высокую ноту, ориентир, ниже которого не хочется опускаться…

Своими воспоминаниями об Илье Авербахе делится его первая жена Эйба Норкуте:

…Илья учился в медицинском институте. Но не потому, что уже раз и навсегда определил свое будущее. Когда он поступал, явных предпочтений у него вообще не было. То он получал разряды по теннису, то во время очередной влюбленности разражался циклом стихов. Но он ведь вырос в семье, где с утра до вечера говорили о прекрасном, и, чтобы быть допущенным к взрослым, приучил себя рассуждать, формулировать свое мнение. Однако в гуманитарные, "идеологические" вузы с фамилией Авербах (пусть в паспорте и значилось "русский") поступить было довольно трудно. К тому же для Александра Леоновича (отца Ильи - прим. ред.), человека самолюбивого, но в искусстве не преуспевшего, мысль, что его сын может оказаться на вторых ролях, была невыносимой. Тем более, не вполне удачно сложилась и артистическая судьба (его матери - прим. ред.) Ксении Владимировны. А в медицинском нашлись знакомые, готовые посодействовать поступлению Ильи. Он туда и пошел. Человек интеллигентный, умный, с отличной памятью, учился он хорошо. Однако к концу обучения все чаще и чаще стал бунтовать. Один за другим у него следовали приступы бешенства, когда он в сердцах бросал учебник в угол и начинал кричать: "Не могу! Не хочу! Почему я должен?" …Его бесило, что он занимается не тем, что сердцу мило, что уходит время, что он лишен возможности самореализации. Смотреть на эти терзания было тяжело. Сильный, умный, одаренный, он чувствовал себя привязанным к кормушке. Разорвать цепь мог в один момент, но наше поколение было приучено уважать и жалеть родителей.

Илья писал стихи, пробовал себя и в прозе, его интересовала журналистика, литературоведение, и Александр Леонович нередко заводил душеспасительные беседы. Вот, к примеру, и Вересаев, и Чехов, и Булгаков были врачами... Илья глухо парировал, что Чехов дрожал при мысли, что ночью к нему постучат в окно и вызовут к больному, что Булгаков стал писателем, перестав быть врачом, а что касается Вересаева... Вскипали литературоведческие споры, которые обычно заканчивались криками и хлопаньем дверьми. За Вересаева, Толстого, Франса, Тургенева Александр Леонович стоял горой! Здоровый консерватизм Авербаха-отца отталкивал все, что не входило в понятие классики: и язык плох, и тема не та, и сюжет надуманный...

…Литературные открытия и увлечения служили темой разговоров при встрече с друзьями, которых у него было множество и самых разных. То были друзья по школе и эвакуации. Музыкант Эрик Шенк, Свет Таскин, инженеры Алла Даманская, Саша Шлепянов, Сережа Дидзурабов и балерина Ядвига Кукс. Существовала институтская компания: деловой человек Рудик Еременко, милейшая Нелли Крынская, Слава Васильев, Вася Аксенов, Давид Шраэр и Семен Ласкин… Большой поклонник женского пола, Илья отказывал женщинам в интеллектуальном равенстве. Его раздражали повышенная эмоцио-нальность, бесконечные разговоры о любовных перипетиях и страданиях, преувеличенная забота о мужчине. Позже эти черты приобрели у Ильи название "куриность". Образцом "куриности" можно считать сцену сбора героини перед уходом к Бедхудову в "Фантазиях Фарятьева". Ни режиссер, ни оператор, любящие и уважающие Неёлову, не пощадили ее героиню.

…В поселок Шексна Вологодской области… Илью направили после окончания института в 1958 году. В Шексне он принимал больных в амбулатории, осматривал заключенных в лагере. …После службы в Шексне ему было обещано место судового врача на кораблях, идущих в загранплавание. До этого момента Илья рассчитывал заняться отделыванием старых сочинений и написанием новых. Действительно, поначалу из Шексны прибывали новые и очень неплохие стихи и проза. Но со временем Илья стал впадать в хандру…

…Еще до окончания срока службы Илью вызвали к начальнику медслужбы пароходства в Ленинград. Предстать пред очи полагалось через сутки, к девяти часам утра. Чудом ему удалось сесть на поезд, опоздал он самую малость. Упитанный начальник долго смотрел на исхудавшего, небритого, помятого Илью. Потом процедил: "Мы не можем предоставить вам обещанное место". - "Почему?" - "У вас такой вид..." - "Я с поезда!" - "Нет, нет! Это исключено!"

После Шексны, в виде компенсации, Илье предоставили "свободное распределение", то есть он мог устраиваться туда, куда ему вздумается, что, в свою очередь, было непросто. Случайно ему повезло: его бывший сокурсник пошел на повышение и привел Илью на свое прежнее место врача в яхт-клубе. И пошли томительные месяцы. Он ходил на работу, стиснув зубы. Молодой Илья был человеком веселым и динамичным. Вместе с тем периоды веселья чередовались у него с часами, а то и неделями упадка духа.

Он терзался из-за своего несовершенства, из-за неосторожно сказанных слов, которые могли ранить собеседника. И нужно было долго говорить, доказывать обратное, отвлекать, прежде чем он сдвигался с мертвой депрессивной точки. За всю жизнь я не встретила человека, который был бы таким самоедом, как Илья. В нем жило какое-то изначально трагическое восприятие жизни. Даже о героях его фильмов в эпизодах счастья или торжества можно было сказать словами, которые он сам повторял очень часто: "Несчастные люди!"

…Он редко ощущал себя счастливым. Разве что после соприкосновения с шедевром или в отношениях с женщинами. Незадолго до своей кончины он сказал мне: "Ты знаешь, мне все время плохо, плохо и плохо. А тут я как-то подумал: а почему мне должно быть хорошо? И успокоился!" Увидев мое расстроенное лицо, он буркнул: "Впрочем, это цитата из Феллини. Помнишь?" Да, это цитата. Чем хуже ему становилось - в делах ли, в общем состоянии, - тем он добрее и внимательнее относился к окружающим. От этого расцвета личности, постоянного его желания везде быть, во все вникать, всем помогать у меня сжалось сердце в недобром предчувствии.

…Еще до появления собственного ребенка у него существовала теория воспитания, в которой имелся пункт "нежный мальчик". Я, выросшая в семье, где было два мальчика, вечно с кем-то дерущихся, разбивающих мячом оконные стекла и ворующих из буфета конфеты, с трудом усвоила этот термин. Илья уверял, что мальчики - особо ранимые существа, что вместе с тем они героические личности. Для осуществления поступка им, впечатлительным и слабым, требуется вдвое больше усилий. "Нежный мальчик" - это Филиппок - Никита Михайловский, плывущий на корабле в "Объяснении в любви". Юрий Клепиков увидел этот образ и в других героях фильмов Ильи и очень точно назвал его "силой слабых". Ранимость, терзания, сомнения молодого Ильи были тщательно скрыты не только от посторонних, но отчасти и от близких. Все видели в нем умного, сильного, красивого, ироничного мужчину, способного не только отстоять свои взгляды, но и защитить кулаком.

…Приглашение Б. Ливанова, старого мхатовца, на свой первый фильм - не случайный жест Ильи. Равно как и приглашение И. Смоктуновского, которым он буквально бредил после "Идиота" в БДТ. Первое же наше знакомство с игрой Смоктуновского произошло так. После выхода на экран фильма "Солдаты" заговорили о талантливой игре малоизвестного В. Сафонова. Посмотрев фильм, у выхода из зала мы в один голос произнесли: "Ты заметил (заметила)?.." Маленький эпизод со Смоктуновским привлек внимание всех смотревших фильм. После этого все, что не было МХАТом, Смоктуновским и Таганкой, у Ильи в понятие "театр" не входило. В те годы театр для него был средоточием фальши, дурного вкуса, ложного пафоса и бессмысленно произносимых фраз. Он десятки раз пародировал театр, произнося обычный текст по-театральному, с "посылом в зал"…

Кино Илья принимал легче. Мог простить игру даже средних актеров. Как-то раз я ему переводила статью из польского журнала Film об одной красивой, но далеко не выдающейся актрисе. Конечно, не смогла удержаться от язвительных комментариев. "Подожди, подожди! - остановил меня Илья. - Вот ты, умная и красивая, попробуй! Попробуй завладеть тысячами. А она смогла это сделать. Значит в ней есть нечто, что выделяет ее из толпы". …Долгое время он находился под сильным впечатлением от фильмов итальянского неореализма. "Рим, 11 часов" смотрел дважды подряд. Появившаяся на экранах французская "новая волна" стерла те впечатления, оставив теплое чувство разве что к "Похитителям велосипедов". "400 ударов" Франсуа Трюффо мы смотрели трижды. Илья жалел, что не может еще раз увидеть "На последнем дыхании" Жан-Люка Годара (фильм шел в Доме кино) и "Хиросима, любовь моя" Алена Рене (показывали во время фестиваля). Появившаяся меж тем "Дорога" Федерико Феллини опрокинула все вверх дном, резко изменила вкусы и пристрастия Ильи. Далее пошла польская "волна" - Кавалерович, Вайда... От Кавалеровича Илья довольно быстро открестился, а "Пепел и алмаз" Вайды остался надолго. Фильм демонстрировался на закрытом показе - только для членов Союза кинематографистов. До этого я прочла Илье с десяток статей о фильме в польских журналах и газетах. Желание увидеть картину у него было столь жгучим, что он сумел попасть на просмотр. Я ждала его дома. Обычно после просмотра фильма Илья начинал речь с одного из трех определений: "Фуфло!", "Ничего себе картинка" или "Гениально!" После "Пепла и алмаза" он молчал. "Что?" - спросила я. "Ты понимаешь, там была одна сцена..." - ответил он и стал пересказывать сцену смерти Мачека. Потом встал. Показывая, согнул колени, как-то странно всплеснул руками. Я посмотрела на лицо и испугалась. Оно было белое, как полотно. Казалось, еще секунда, и Илья упадет замертво. "Илья!" - крикнула я. "Что?" - недовольно отозвался он. "Ничего, рассказывай дальше". Только после этого он смог более или менее внятно рассказать о картине... Вайда поставил фильм о сопротивлении. О жажде свободы любой ценой. Так мы его и приняли. Это сладкое слово - свобода!

…К 1961-му Илья отработал обязательные три года, положенные тогда врачу после получения диплома. И сразу уволился из системы здравоохранения, чтобы никогда туда не вернуться. Полагалось как-то зарабатывать деньги. Мы принялись делать передачи для Ленинградского телевидения. Наши друзья Ирина Муравьева и Роза Копылова кое-как объяснили нам, как пишутся сценарии. Однако наши работы иначе как смешными назвать было нельзя. У нас не было телевизора, мы не имели ни малейшего понятия о том, как они выглядят на экране. Один раз я специально пошла к А. М. Володину, чтобы посмотреть нашу передачу о Валентине Катаеве. Но стол накрыт был так обильно, водочка была так прохладна, что я так и не смогла объяснить Илье, хорошо или плохо мы работаем. В то же самое время до Ильи дошли слухи, что в Москве собираются открыть Высшие сценарные курсы. В требованиях к поступающим был один пункт, которому Илья не мог соответствовать: необходимо было представить опубликованные работы. За короткий срок Илье удалось опубликовать несколько занятных репортажей и одну статью. Известие о том, что Илья поедет учиться в Москву, произвело дома эффект разорвавшейся бомбы. Почему-то удар пал на меня (Илью прижать было уже невозможно). Меня обвинили в том, что я ему все разрешаю. Я промолчала. Помилуй Бог, как можно ставить препоны человеку, который, прожив с тобой восемь лет, всегда с пониманием и уважением относился ко всем твоим устремлениям? Я росла в строгости и поэтому больше всего на свете ценила свободу. Как свою, так и чужую...