Игнат Солженицын

Игнат Солженицын: Без музыки жизнь для меня не имеет смысла…

Поскольку моя жизнь прошла в музыкальной семье (жена и дочь — профессиональные пианистки), то музыканты, их творчество интересуют меня всю сознательную (журналистскую) жизнь… Поэтому не могу не порадоваться большой удаче: мой собеседник — пианист и дирижер Игнат Солженицын.

— Игнат, несколько слов о себе: где получили музыкальное образование, как складывалась ваша карьера? Кто в семье ваших родителей (или дедушек и бабушек) обладал музыкальными способностями?

— Музыкальное образование я получил в Соединенных Штатах, где вырос, потом — в Англии, а потом снова — в Соединенных Штатах. Но формирование мое как личности и как музыканта прошло в Лондоне, куда я поехал ради выдающегося педагога Марии Курчо, которая около 40 лет там преподаёт частным образом. Вернувшись из Англии, я поступил в Кэртис Институт — консерваторию в Филадельфии. Это — самая лучшая консерватория в Америке, если не в мире.

— Не удержусь, чтобы не возразить: а Джульярд? А Манхэттен скул оф мьюзик?

— Джульярд — хорошая консерватория, а MSM не идет ни в какое сравнение с Кэртис. Джульярд принимает слишком много студентов — как бы это сказать? — среднего качества. Я не говорю о балетном или театральном отделениях, я их не знаю, а на музыкальном отделении там учится около 800 человек. В Кэртисе же всего 160 студентов, в общей сложности. Может быть, лучшие 160 в Джульярде и не хуже, чем в Кэртисе, но… В Джульярде и атмосфера совсем не та — соревнуются в технике: кто громче, быстрее и так далее. Если вы вникните во все эти дела, то убедитесь, что Кэртис — музыкальный вуз высочайшего класса. Я учился там на двух факультетах: дирижерском и фортепианном.

— Трудно учиться на двух факультетах сразу?

— Конечно. Это очень серьезное дело. Но в 1995 году я консерваторию окончил, через четыре года женился. Уезжать из Филадельфии причины не было, поэтому я там и остался. А теперь, когда я летаю по всему миру, немаловажное значение имеет то, c каким аэропортом ты чаще всего связан. Филадельфийский, честно говоря, нравится мне больше, чем любой из нью-йоркских аэропортов.

— Чем же вам не нравится, например, JFK?

— Даже если человек живет в Манхэттене, то ехать каждый раз в JFK — пытка. Никогда не знаешь, сколько времени эта поездка займет!

Мне нравится Филадельфия, где я учился, а теперь и по работе я связан с этим городом. С Филадельфийским камерным оркестром я сотрудничаю со студенческих лет, сегодня я — главный дирижер. Все это не привязывает меня к Филадельфии, а дает смысл там оставаться.

— Как же вы стали главным дирижером оркестра? Как это делается?

— Не надо это делать, надо дать возможность событиям или карьере развиваться самостоятельно. Очень важно, чтобы это было постепенно. Каждый раз, когда я слышу об очередном вундеркинде, я чувствую, как сжимается мое сердце. У всех, кто [связан с созданием этого феномена], неправильный, порочный подход. Родители таких детей не дают им возможности вырасти, иметь нормальное детство, встать на ноги. У этих детей отнимают друзей, отнимают возможность физической активности: пробежаться, поплавать, построить в лесу какой-то домик и тому подобное. Взамен всего этого ребенок весь день сидит в закупоренной комнате, занимается. Безумно жаль этих детей.

— Значит, вы против вундеркиндизма?

— Страшно против! Что по-настоящему трагично? Эти дети — а они еще дети! — не имеют за душой того, что можно сказать людям. Нас поражает как раз то, что они — маленькие, поражают их технические способности. Но этого не может хватить на всю жизнь. Заметьте, что к 25-30 годам о вундеркиндах, за редчайшим исключением, забывают. Нужно не только не торопить молодых музыкантов, а, наоборот, следить за постепенностью развития. В этом смысле мне очень повезло, потому что ни мои родители, ни учителя, что не менее важно, ни в коем случае не давили на меня. Наоборот — дали мне возможность развиваться самому, постепенно, со своей натуральной, что ли, скоростью. Мне очень повезло в том, что у меня широкое, богатое образование — для музыканта вещь исключительно важная. Принято считать, что для музыканта образование — дело десятое, что он может быть, извините, круглым ослом во всем, что не касается музыки. Но когда он выходит на сцену играть симфонию Бетховена или концерт Моцарта, то что он может сказать, не имея опыта жизни, любви, обладая узким кругозором? Всё, что он скажет, будет бледным отпечатком того замысла, того духовного посыла, который содержится в великих произведениях.

— Игнат, вы имели в виду образование, полученное в школе и Кэртисе?

— Мои родители дали нам, братьям, прекрасное домашнее образование. Не только в общем плане, но и по конкретным предметам. Они занимались с нами русским языком, математикой, физикой, астрономией (отец), русской историей.

— Напомню нашим читателям, что Александр Исаевич по профессии педагог…

— Это так, скажу больше: он — замечательный педагог! Он один из самых лучших, а может быть, самый лучший учитель, с которым я встречался в жизни. Он обжигает, увлекает! Ты абсолютно не замечаешь времени, хочешь узнавать и узнавать дальше. Его урок похож на самое захватывающее приключение, как приключения Гекльберри Финна или Шерлока Холмса. Удивительно, как судьба одаривает людей — как будто не хватает его дара художника, общественного деятеля. Если вернуться к музыке в этом плане, то есть большие музыканты, являющиеся и великолепными педагогами. Но немало таких, кто хорошо играет на фортепиано, струнных инструментах и так далее, а педагог — никакой, передавать свой опыт не хочет, не любит, ему скучно. Родители привили нам главное — любовь к процессу узнавания. Я думаю, отсюда и моя страсть к чтению. Я читаю и беллетристику, и книги по экономике, политике, науке.

— На каких языках вы их читаете?

— Предпочитаю на русском и английском, но могу читать и по-французски, по-итальянски и по-немецки.

— От кого же вы унаследовали музыкальность?

— Подарок Бога, наверное, потому что в нашей семье никакой подобной традиции нет. Бабушка, мамина мама, два года занималась музыкой, но ничего из этого не вышло. Папа тоже занимался чуть-чуть в раннем детстве, в Ростове.

— А когда вы поняли, Игнат, что будете музыкантом?

— Я начал заниматься музыкой довольно поздно, лет в 9, и уже в течение полутора лет мне стало ясно, что без музыки жизнь для меня не имеет смысла.

— Кем вы считаете себя как исполнитель? Романтиком, интеллектуалом, виртуозом и т.п.? Что, вернее, кто, по мнению критиков, вам удается больше всего: Шопен, Бетховен, Шуман, композиторы ХХ века: Дебюсси, Шонберг, Берг?

— Трудно сказать… Лучше всего я отвечу словами Шостаковича: «Я солдат музыки». Задача исполнителя существенно отличается от задачи композитора. Когда-то это было одно и то же, потом — раздвоилось. Сегодня люди, которые не сочиняют музыку, должны, в первую очередь, донести до слушателей замысел композитора. Не надо выпячивать себя, выказывать свой стиль. Иногда говорят: «Горовица можно узнать по первым же аккордам». Часто про это «узнавание» немножко перебирают — это во-первых. Во-вторых, это ложный подход к исполнительству. Потому что пианист, певец, дирижер не должен, не имеет права подминать под себя композитора. То есть прокручивать музыку в своей внутренней мясорубке, а на выходе получать некий смешанный фарш. Так говорили, между прочим, о Рахманинове: он всех композиторов играет как Рахманинов. Я как раз с этим не согласен, но в той степени, в какой это правда, это — не комплимент Рахманинову, как думают некоторые. У каждого композитора свой звук, свое звучание, свой внутренний мир, своя философия. И вот это необходимо отразить, выразить в полной мере. Так что в этом смысле интерпретатор, исполнитель лишь хамелеон. То есть Бетховен должен звучать по-немецки, Чайковский и Шостакович пусть звучат по-русски и так далее. Если я играю Шостаковича, то я хочу, чтобы говорили: «Звучит Шостакович», а не «Солженицын играет Шостаковича». Худшего комплимента не придумаешь!

Ответить на вопрос, что мне больше всего удается, сложно. Меньше всего меня интересует, грубо говоря, романтическая музыка, за исключением Брамса. Его даже трудно назвать романтиком. В какой-то мере это относится и к Чайковскому. Музыка второй половины девятнадцатого века меня интересует меньше, чем музыка века XX. Зато классика: Бетховен, Моцарт, Шуберт — в моем репертуаре всегда.

— Сколько лет вы выступали как пианист, Игнат? Или мой вопрос некорректен — с исполнительством вы не расстались?

— Я продолжаю активнейшую исполнительскую деятельность, примерно 50 на 50 —дирижирование и исполнительство. Свой первый публичный концерт я дал в 10 лет. Но не могу сказать, что моя карьера пианиста началась именно тогда. Слава Богу, что не началась. Количество концертов росло мало по малу. В десять лет я сыграл два концерта, в следующем году — три и так далее. Сейчас мне тридцать лет, уже лет десять я выступаю, как говорится, full time, побывал примерно в 25 странах мира, объездил всю Европу, Америку, был на гастролях в 47 Штатах. Выступал в Японии, в Австралии. Каждый год у меня гастроли в России. Бываю не только в Москве и Петербурге, но и в провинции: в Екатеринбурге, Самаре, Новосибирске, Нижнем Новгороде. Здесь серьезное, глубокое отношение к музыке, мало чем уступающее Москве и Санкт-Петербургу. Мне приятно выступать в России, к тому же это для меня способ поближе познакомиться со страной, от которой нас, братьев, оторвали в самом юном возрасте.

— В настоящее время вы — главный дирижер филадельфийского камерного оркестра. Сколько лет вы им руководите? Весь ваш репертуар перечислить, видимо, трудно, но назовите хотя бы «ударные» произведения.

— Во главе оркестра я седьмой год. Играем симфонии Моцарта и Бетховена. Исполняем музыку XVIII века, много — классической, например, Шуберта, Мендельсона, Гайдна. И потом — масса музыки XX века. Например, изумительный «Дивертисмент» Бартока, Бриттен, Шостакович…

— Кто из известных музыкантов играл с вами?

— Мстислав Ростропович, Владимир Ашкенази, великое сопрано Сильвия Макнер, Лучано Паваротти, Гэри Граффман… А как солист я сотрудничал с такими дирижёрами как Превин, Бломшедт, Заваллиш, Пендерецкий, Дютуа…

— Вы участвовали в конкурсах пианистов или дирижеров?

— В свое время я выиграл премию «Эвери Фишер прайз», которая в какой-то степени помогла моей карьере. Это очень престижный конкурс, проходящий заочно. То есть, жюри ходит на твои концерты, а ты об этом ничего не знаешь. Потом звонят и поздравляют. Или не звонят… А вообще конкурсы — дело порочное, на Западе отношение к ним, мягко говоря, двусмысленное. Потому что это имеет слабое отношение к самому нашему делу, к музыке. И так эти конкурсы устроены, что не то ищется и не то вознаграждается. Здесь важно, кто кого передубасит, кто быстрее, кто громче (смеется). Музыка это нечто большее, вечное, чтобы в ней соревноваться. Конкурсов сегодня стало заметно меньше, надеюсь, они исчезнут еще при моей творческой жизни, поскольку они — антимузыкальное явление.

— У вас двое детей. Если у них есть способности к музыке, хотите ли вы с Кэролин, чтобы они стали профессиональными музыкантами? Жена, как я понял, присутствует на ваших концертах, «болеет» за вас…

— Во-первых, нашей малышке только 10 месяцев, старшему тоже немного — 2 года. Но у мальчика способности к музыке есть. Мне рассказывали, что в моем раннем детстве — чуть музыку играют — я останавливался, как вкопанный, и просил еще. То же самое, я вижу, происходит с сыном. Хотим ли мы, чтобы они стали музыкантами? Это очень трудный для меня вопрос. Я очень хочу, чтобы дети понимали и разделяли со мной ту неземную радость, которую приносит музыка. Мне было бы грустно и печально, если бы они не разделяли со мной этого. Мне важно, чтобы у них была любовь к музыке, и неважно, кем они станут. Конечно, каждому хочется, чтобы его дети его превзошли. Так что было бы замечательно, если бы дети превзошли меня на поприще музыки. Но поскольку я знаю, какой это трудный мир, какой зачастую неблагодарный, то я никому не мог бы рекомендовать посвящение себя музыке в отсутствии беззаветной к ней любви. Если есть эта любовь беззаветная, тогда не только можно, но и нужно быть музыкантом. Приходится, к сожалению, констатировать, что у некоторых наших коллег, можно даже назвать крупные имена, нет этой беззаветной любви к музыке. И это очень печально.

— Жена часто бывает на ваших концертах?

— Старается бывать, болеет, как вы выразились, за меня. Хотя сейчас это делать труднее — двое маленьких детей. Она врач-психотерапевт, но музыку боготворит…

— Вы основательно устроились в Филадельфии? У вас дом, квартира? Если получите предложение, скажем, из России или Европы, поедете?

— Жизнью в Филадельфии мы очень довольны. У нас дом, в Америке купить его несложно. Что будет дальше — кто знает? Предложения о работе все время приходят, но принимать или не принимать зависит от того, имеет ли новая работа художественный, творческий смысл. Оркестр может быть не очень знаменит, но атмосфера в нем творческая — есть та самая беззаветная любовь к музыке, о которой я говорил. И наоборот. Я дирижировал многими симфоническими оркестрами с громкими именами. И встречал иногда абсолютно мертвое отношение к музыке!.. Сидят, развалясь на стуле, им на всё наплевать, отбывают номер… Трудно в это поверить, но это так!

— Какова разница между дирижированием симфоническим и камерным оркестром?

— Есть много симфодирижеров, которые и не умеют дирижировать камерным оркестром, и боятся это делать. Потому что, на самом деле, камерным оркестром в каком-то смысле дирижировать труднее, чем симфоническим. Совсем другая динамика исполнения произведений и, что немаловажно, совсем другая фактура. Читателю можно объяснить это так: в камерном оркестре всё на виду, все гораздо обнаженней, чем в симфоническом оркестре. И там, где, скажем, 16 первых симфоскрипок сыграют неплохо, у 6 скрипок камерного оркестра будет звучать гораздо хуже. Потому что — обнаженнее. Получить правильную, желаемую смесь звука в камерном оркестре гораздо сложнее.

Переход от дирижирования камерным оркестром к симфоническому тоже имеет свои особенности, но для меня они — проще, я их почти не замечаю.

— Говорить о музыке можно бесконечно. Теперь хочу спросить вот о чем: как часто вы бываете в Москве, видитесь с родителями?

— В Москве бываю, как минимум, два раза в год. Обычно, даже если гастролирую не в Москве, заезжаю туда, чтобы навестить родителей. И стараюсь хотя бы раз в год приехать в Москву без гастролей, частным образом, именно для того, чтобы погостить у родителей, помочь им в работе — им всегда не хватает рук: переводчиков, корректоров и так далее.

— Оба ваших брата живут в Америке?

— Нет, старший брат, Ермолай, живет в Москве, уже пять лет, довольно основательно там засел. Он тоже женат, у него двое детей, работает консультантом крупной американской компании. В чем смысл их деятельности? Они помогают русским фирмам стать на ноги, быть успешными в бизнесе. А Степан, которого вы видели после моего концерта в Нью-Джерси, живет в Нью-Йорке. Он тоже консультант, но совсем в другом направлении, а именно — в энергетике. Он вовлечен сейчас в проект строительства в Нью-Йорке новой электростанции. Это, как вы понимаете, сегодня актуально.

— Где они учились?

— Оба окончили Гарвард, аспирантуру Ермолай закончил в Принстоне, а Степан — в MIT, Массачусетском технологическом институте, одной из лучших инженерных школ Америки.

— Ну и в заключение нашей беседы, Игнат: что бы вы пожелали россиянам, живущим в Америке?

Не забыть Россию. Конечно, нужно пожелать успехов, счастья — семейного и любого другого. Но нам всем не надо забывать Россию, забывать, какая она несчастная, невезучая и все-таки — прекрасная страна, сколько в ней того, чем мы дорожим: духовности, щедрости, христианского отношения к близким, открытости. Русская культура, музыка, литература остаются великими, и не забывать наше достояние — вот что я пожелал бы и себе, и вашим читателям.