Грацинские

НАКАНУНЕ (ИСТОРИЯ РАСПАДА ОДНОЙ СЕМЬИ)

У писем бывает странная судьба. Одни полежат-полежат на видном месте, а потом исчезнут куда-то раз и навсегда. Другие, спустя годы, когда друзья по каким-то причинам становятся врагами, способны превратиться в смертельное оружие. А бывают и такие, в которых речь идет вроде бы о делах совершенно бытовых, негосударственных. Но, пожелтев со временем, они становятся частью истории.

До Октябрьской революции 1917 года люди переписывались куда чаще, чем сейчас, — не было других средств связи. Семья, из которой я родом, состояла почти из пятнадцати человек: князья Грацинские слыли в Москве «плодовитыми». Им редко случалось собираться вместе, и поэтому переписка была вынужденной необходимостью.

Семейному альбому, пролежавшему в тайнике особняка в Лялином переулке в Москве, суждено было потом переместиться на антресоли квартиры на Кутузовском проспекте (отец работал в руководстве КБ Туполева и шутил, что «все они там под подзорной трубой»).

Альбом занял наконец свое почетное место в квартире только где-то в середине восьмидесятых. Систематизировав переписку и фотографии, я поняла, что получила целый отрезок истории. Одно из самых драматичных мест в семейной переписке — события конца октября — начала ноября 1917 года. (Все даты указаны по новому стилю.)

____________________________________________

Надежде Ивановне Грацинской. Москва, 20 октября 1917 года:

«Милая мамочка! Необычайные события заставили нас с Петром (двоюродный брат. — И. М.) взяться за это письмо. Здесь, по Невскому, гуляет народ с плакатами, знаменами, поют все время грустные, похоронные какие-то песни. Шаляпин, то ли не приняв эту «похоронность», то ли желая «потрафить» «возмущенным народным массам», спел в Мариинском театре бравурную «Песню революции» с симфоническим оркестром Преображенского полка. Публика встретила его сдержанно.

Что там у вас в Москве, что папа и Любочка? Нет ли вестей от братьев?

Вера Грацинская. Санкт-Петербург».

____________________________________________

Вере Сергеевне Грацинской. Санкт-Петербург, 26 октября 1917 года:

«Милая Веронька! Получили твое письмо. Опять-таки не в первый раз должен сказать, что чрезвычайно мало понятна и странна стала мне российская действительность. С каждым днем становится все яснее, что Россия войну Германии проигрывает. А тут — какие-то «заунывные похоронные гимны»… Заходили ко мне товарищи из Усть-Двинского пехотного полка, бывшие с оказией в Москве. Все говорили, что чувствуют, как надвигается какая-то гроза, которую никто, впрочем, не решается назвать революцией. Потому что все это никак не вяжется с ситуацией на фронте. В политических кругах все слышнее требования смены непопулярного правительства. Дай бог, чтоб его сменило действительно популярное. Более о русских наших делах говорить не стану: очень тяжело и больно. Но будем уповать на Бога и ту часть людей, у которых окончательно не пропала совесть.

Твой отец, С.С. Грацинский. Москва».

____________________________________________

Вере Грацинской. Санкт-Петербург, 1 ноября 1917 года:

«Дорогая Верочка! У нас все вроде бы ладно. Вчера в Большом пел Шаляпин, мы с Николенькой отобедали в «Славянском базаре». Домой возвращались на извозчике. Проезжая мимо Университета на Моховой, отметили большое собрание людей. Там шел революционный митинг студентов, к которому присоединилась народная толпа, в основном из простолюдинов. Говорили о свободе, равенстве и братстве. Другие, видимо из крестьян, требовали земли и угрожали начать жечь усадьбы. Мы, естественно, сразу забеспокоились о наших поместьях в Ройкове и Голыгове (предместья Варшавы. — И. М.). Но Николенька успокоил меня в том смысле, что туда эти настроения вряд ли дойдут, да и будут ли эти события вообще иметь продолжение?

Твоя сестра Люба. Москва».

____________________________________________

С.С. Грацинскому. Москва, 6 ноября 1917 года:

«Дорогие мама, папуля и Любочка! Немного успокоило ваше последнее письмо. С «продовольственной» точки зрения здесь все есть, только очень все дорого. Однако упорно ходят слухи, что запасы продовольствия и в Москве, и в Петербурге весьма скудны. Поговаривают о «пайках».

Здесь, в Петербурге, в воздухе что-то носится, будто загадочный сфинкс поселился, предчувствие беды какой-то. По улицам ходят группами люди в шинелях с винтовками. Я все думаю: как удачно, что Любочка в прошлом году закончила Смольный институт. Мы-то теперь вообще стараемся не выходить на улицу, и о том, что там происходит, имеем весьма смутное представление. В частности я не знаю, что такое «Ленин».

Ждем весточки от вас как можно скорее.

В.С. Грацинская. Санкт-Петербург».

____________________________________________

С.С. Грацинскому. Москва, 7 ноября 1917 года:

«Дорогие мама, папа и Любочка! Сегодня всех нас разбудил выстрел страшной силы: стреляли из «Авроры». Все улицы запружены людьми в шинелях, все вооружены. Кажется, власть уступила. Был объявлен Манифест царя о введении в России нового порядка. России обещана свобода, конституция, парламент. Петя говорит, что из этого, может, и вышел бы толк, если бы Россия обновилась и начала мирно развиваться. К несчастью, и правительство, и общество сделали все, чтобы эту возможность испортить.

Говорят, скоро начнутся погромы: у дворянского сословия будут изымать «лишнее» в пользу бедных.

В. Грацинская. Санкт-Петербург».

____________________________________________

13 ноября 1917 года, Москва:

«Вера, срочно выезжайте в Москву: убили папу. Его застрелили прямо дома, у письменного стола, в его генеральской форме. Поздно вечером заявились к нам домой господа в серых шинелях, с ружьями и штыками, а с ними еще двое штатских. Объявили нас «буржуями» и начали обыск. В темноте я как-то ухитрилась запрятать шкатулку с драгоценностями. Трясли ковры, портьеры, залезли в папин стол. А там — револьвер. Папа им говорит:

— Позвольте, но у меня есть разрешение на его ношение: вот, смотрите, бумага с печатью.

— Бумага, гражданин, из другой организации и для нас не обязательна, — говорит «старший» и продолжает: — Таперича, значит, пиши, Гриша: изъят пистолет системы… системы… какой это, бишь, системы?

— «Веблей Скотт», — отвечает ему папа.

— Пиши, значит, Гриша: пистолет системы «библейской», — говорит «старший».

Потом осветили стены, а там — папина коллекция оружия.

«Старший» говорит: «У нас есть приказ — сдать немедленно все оружие!»

— Куда ж его прикажете сдавать? — спрашивает папа.

— А можно сюда, — сказал «старший», открыл настежь окно, и мы увидели, что там, на улице, в снегу, валяется огромное количество всякого оружия.

— Так это же все сгниет, говорю вам как военный, — возмутился папа.

— Скорее ты у меня сгниешь, гнида контрреволюционная! — заорал «Гриша» и выстрелил папе сначала в грудь, а потом в голову. Мама страшно закричала, с ней сделался припадок. В сознание она почти с тех пор не приходит, даже меня не узнает. Врача вызвать решительно невозможно.

Как странно, Вера! Отец, прошедший с армией Дибича Балканские войны, защищавший Шипкинский перевал, штурмовавший Надир-Дербент, погиб от руки какого-то полуграмотного пьяного бандита.

Твоя сестра Люба. Москва».

____________________________________________

18 ноября 1917 года, Санкт-Петербург:

«Милая Любочка, вот и осиротела вся наша семья. Я пишу тебе с вокзала, мы с Петей ночуем тут уже сутки, выехать решительно невозможно. С меня сняли все кольца и серьги, у Пети отобрали серебряный портсигар. Люди со штыками, проделавшие с нами это, объяснили все так: «Не забывайте, что золото и серебро может в любую минуту понадобиться трудовому народу».

По-моему, произошло так, что все «медали» обернулись в нашей русской действительности обратной стороной. «Свобода» превратилась в тиранию, «братство» — в гражданскую войну, а «равенство» привело к принижению всякого, кто смеет поднять голову выше уровня болота. Строительство приняло форму разрушения, а «любовь к будущему человечества» вылилась в ненависть к своим же согражданам. И я задаю себе вопрос: «А моя ли это Россия?»

Твоя сестра Вера».

P.S. Все семеро братьев — Сергей, Александр, Семен, Николай, Владимир, Петр и Иван Грацинские погибли на фронте во время Первой мировой войны. Старшая сестра — Вера — эмигрировала в Америку. Средняя, Надежда, вышла замуж за французского промышленника и обосновалась в Париже. В России осталась одна лишь Любовь — моя бабушка Любовь Сергеевна, благодаря которой эти и многие другие семейные реликвии дожили до наших дней.