Галина Кузнецова

ГАЛИНА КУЗНЕЦОВА: «ГРАССКАЯ ЛАУРА» ИЛИ ЖИЗНЬ ВЕЧНО ВЕДОМОЙ

Жизнь, увы, не предоставила ей никакой иной роли, кроме роли «ведомой». Роли, которая привычно - обычна в жизни женщины, но которая часто – разрушает в ней – Личность. Она не замечала этого. Ей казалось, что все иначе. Ведь ее любили...

* * *

Жизнь, увы, не предоставила ей никакой иной роли, кроме роли «ведомой». Роли, которая привычно - обычна в жизни женщины, но которая часто – разрушает в ней – Личность. Она не замечала этого. Ей казалось, что все иначе. Ведь ее любили.. До самой смерти.

Впрочем, о чем это я здесь говорю? Боже мой, а так ли уж важна она в женщине – индивидуальность? Нечто странное, неуловимое, что то такое, что нельзя потрогать руками, нечто вовсе неподходящее для обыденной жизни в стиле terre a terre*(* земли, приземленности – франц. - автор.)

Так ли уж опасно было оно, невидимое глазу разрушение, стирание неведомых граней Личности, если было в ее земном круге все необходимое для удобства и спокойствия: обсаженный цветами дом, никак не напрягающая нервы работа, музыкальные вечера по выходным, общество любимой подруги?...

Правда, все время хвастающей перед гостями тем, что она, подруга, сумела подчинить все внимание хозяйки дома лишь Себе одной, заставив ее забыть другое сильное чувство – некогда покорившее и пленившее, казалось, навсегда?...

Но ничего не бывает - навсегда. Ничто не бывает – вечным. Как и сама Жизнь.

* * *

То чувство было похоже на солнечный удар, на накат внезапно высоко поднявшейся волны.. Впрочем, довольно скоро разбившейся о скалы. Это было закономерно. Иначе и не могло быть. Вот только смертельный разбег волны длился не много не мало: четырнадцать лет!

Именно столько времени прошло с того самого момента, как героиня нашего очерка повстречала на грасском солнечном пляже знаменитого русского эмигранта - писателя Ивана Алексеевича Бунина и до встречи ее же с оперною певицей Маргаритой Степун, в чей гостеприимный дом, наполненный звуками рояля, попала она в 1933 году, заболев на обратном пути из дождливого Стокгольма в теплый Грасс..

Впрочем, мы спешим. Очень спешим, читатель. Между отмеченными нами значимыми рубежами биографии была еще целая жизнь, оставшаяся незаметной, незаписанной, полузабытой, стертой, затененной, теми, кто исполнял в ее жизни свои, основные роли. Роли Любящих и Ведущих.

Несколько строк о ней, почти забытой, Жизни..

* * *

Галина Николаевна Кузнецова родилась 10 декабря 1900 года в Киеве, в культурной стародворянской семье.

Детство ее прошло в пригороде Киева, на Печерске, в доме номер три в Эспланадном переулке.

Потом они с матерью и отчимом переехали на Левандовскую улицу с огромными раскидистыми каштанами. С детства Галина Николаевна страстно любила их тень и аромат. Ей казалось, что в Париже каштаны пахнут уже совсем не так. И свечи их не так прямы.

В 1918 году, там же, в Киеве, она окончила первую женскую гимназию Плетневой, получив вполне классическое образование. Вышла замуж довольно рано из - за непростых отношений в семье, о которых глухо упоминает в своем автобиогафическом романе «Пролог» и в дневниках.

Уже ранней осенью 1920 года Галина оставила Россию вместе с мужем, белым офицером - юристом Дмитрием Петровым, отплыв в Константинополь на одном пароходов, наполненных разношерстной толпой людей, в отчаянии и безисходности покидавших истерзанную кровавыми новшествами октябрьского переворота Родину.

Сначала чета Кузнецовых поселилась было в Праге, где жила в общежитии молодых эмигрантов – «Свободарне», но затем из – за слабости здоровья Галины Николаевны, в 1924 году, переехала во Францию. Галина еще в Праге стала студенткой Французского института, ее первые литературные опыты начали тогда же появляться в газетах и журналах.

Крохотными крупицами ее «литературное наследство» рассеяно по ним, эмигрантским изданиям: «Новое время», «Посев», «Звено» «Современые записки»

Встречало все это, разумеется, неизменно доброжелательный отзыв редакторов и критиков, но что то в ее рассказах, этюдах, новеллах – акварельно – холодных, прозрачных, неизменно с несколько растянутым сюжетом («Олесь», «Синие горы» и мн. др.) сквозило холодком: безликое, незапоминающееся. Не было во всем написанном искр души, пламени сердца..

Лишь изысканно - бледное отражение чего то непрочувствованного, недопонятого. Да и она сама, боюсь, всегда и во всем была - «лишь отражением». Поясню свою мысль.

В Галине очень сильно была развита эмпатия.

Психологи четко и строго определяют такое свойство человека, как способность переживать и проигрывать в своей жизни лишь чужие эмоции». Не свои, увы! Свои эмоции тогда бывают запрятаны «зажаты» слишком глубоко. Да и есть ли они? Не иметь своей собственной, сильной внутренней жизни, жить и чувствовать лишь «чужим», все это - черта натур мягких, пластичных, легко поддающихся чужой воле.

А сильная чужая воля довольно комфортно чувствует себя, отражаясь в таких вот «человеческих зеркалах», согласитесь? Они - то ей и нужны, быть может.. Только они. Так уж устроен человек.

Столь странное, «впитывающее», свойство натуры сильно сказалось и на творчестве Галины Кузнецовой. На манере ее письма.

Среди «акмеистически прозрачных» строчек ее стихов и дневниковых записей я нашла весьма примечательный эпизод:

«11 декабря 1927 года.

…Чувствую себя посредственно. Голова действует поспешно и беспорядочно. Однако, стараюсь заниматься. Вчера взяла открытку с головой Мадонны и стала описывать ее стихами. Вышло следующее:

В косынке легкой, голову склонив,

И тонкий круг над ней сияет в небе..»

На первый взгляд - ничего странного.. Прелестные поэтические строки. Верные рифмы, совершенное описание. Да, все так. Но в том то и дело, что это всего лишь - описание, без малейшего оттенка каких – либо своих личных, горячих, искренних впечатлений и чувств. Это – не пережитое, не глубокое. Лишь холодное спокойное скольжение взора. Таких стихов у Кузнецовой много. Их довольно высоко оценивали Вячеслав Иванов, Георгий Адамович, М. Бацилли, но холодно - отточенные строки не слишком трогали глубин души и запоминались, ибо, по справедливому замечанию, М. Духаниной - современного критика и исследователя крупиц наследия Кузнецовой - : «…В поэзии Кузнецова, безусловно, - мистик, созерцатель. Она всегда мыслила сложными, абстрактными образами и символами, ловила некие «прекрасные мгновения», которые и являются определяющими для нее в жизни.

Чувства ее смутны, не вполне осознаны и проникнуты приметами неземными, «серафическими». В ее сборнике "Оливковый сад" (1937), например, почти нет стихов о любви; вообще, мало проявлений не только страстей, но и обычных, вполне женских радостей и печалей. Для нее ценно "открывание повсюду таинственных заветных примет… чего? Она не знала, знала только, что именно в них была для нее красота и смысл, без которых все остальное было ненужно и пресно", - так характеризовала Кузнецова саму себя в автобиографической повести "Художник"*. (*М. Духанина. «Монастырь муз». Личное веб – собрание автора очерка.)

И вот в эту - то смутность чувств, ощущений, томлений, желаний, в упорядоченно - скучноватую жизнь довольно обеспеченной зрелой женщины, молчаливо любимой мужем* ( *В момент расставания с Дмитрием Петровым Галине Николаевне было уже около 33 –х лет! – автор.) внезапно ворвалась ослепившая сердце и разум молния в облике Ивана Алексеевича Бунина.

Они встречались и как то раньше в Париже, но встреча та им никак не запомнилась. Галина Николаевна должна была передать Бунину рукопись чьей то книги. Она передала, он сказал несколько незначащих слов.Тогда еще ничего не предвещало ни молний, ни грозы, ни ослепляющего солнца! Для Бунина впереди была жизнь в Грассе, для нее прохладые жемчужно – сероватые утра над старинными парижскими крышами, утомительно - унизительная беготня по разными редакциям, ожидание отпусков и выходных, во время которых неизменно ехали с мужем к морю. Галина любила море. Обожала купания и солнечные брызги, которые тысечекратно окутывали ее всю: ладную, маленькую, с плавными линиями фигуры, совсем – совсем не испорченной зрелостью. И самой себе и знакомым она, по прежнему, во многом напоминала озорную девчонку: любила ходить в босоножках - сандалиях, открытых платьях, коротких юбках, любила солнце, которое тоже ласково льнуло к ней. Была загорелой, юной, и немного грустной. Что то невысказанное томило ее.. Но что? Она никак не могла понять.

* * *

В тот роковой для нее и внешне - обычный бархатный сезон лета 1926 года они с Дмитрием приехали на морское побережье лишь на две недели. Отпуск мужа уже заканчивался, когда в один из длинновато - скучных, как ей казалось, «грасских дней», гуляя по пляжу со знакомым редактором и писателем Михаилом Гофманом, Галина Николаевна вновь столкнулась с Буниным и была представлена ему повторно. Он обрадовался знакомству, непринужденно и тепло пожал ее ладонь. Сказал несколько любезных слов, медленно скользнув взглядом по обнаженной ее руке и задержал взгляд на ее улыбке: смущенной немного – Иван Алексеевич был для Галины кумиром, она взахлеб читала его книги и знала наизусть многие стихи.

Какая искра мелькнула тогда между ними, что мгновенно зажглось в тайниках их душ? Что обожгло? Прочел ли Бунин то самое, невысказанное, в ее глазах: томление страстей, острое любопытство, и, может быть, неосознанный даже ею самой до конца, призыв к вечной игре мужчины и женщины – опасной и сладкой, зовущей и одновременно - пугающе зачаровывающей.

В чем он выражался, этот призыв к кокетству, обещающий многое? Не решусь сказать. Просто не могу. Ибо тот, кто когда - либо пытался записывать словами едва начавшую звучать мелодию отношений между двумя, неизменно терпел поражение – есть в этом что – то совсем неподдающееся словам, описаниям, четким понятиям, вообще какой либо логике…

Почти целый год 1926 – 1927 влюбленные встречались в Париже в маленькой квартирке в Пасси, которую Галина сняла сама, почти тотчас по возвращении из Грасса уйдя от мужа.

«Дима – муж», как она называла его в дневнике, поначалу совершенно не мог понять причин ее ухода, а когда она все чистосердечно объяснила - не поверил. Поверив - напился, напившись - пообещал убить шестидесятилетнего соперника! Но наутро после бурного скандала заплаканная Галина обнаружила лишь пустой платяной шкаф и исчезновение двух больших старых чемоданов. Первое время отвергнутый супруг еще приезжал к ней, прося вернуться, одуматься, оставляя на пороге букеты и конверты с деньгами, но она наотрез отказывалась их принимать. Постепенно тихий и незадачливый юрист – шофер такси Дима – Володя Петров (* его имя варьируется в прихотливых воспоминаниях современников – автор.) что то понял и исчез, как призрачная тень. Растворился в парижской сутолоке.

С прошлой жизнью Галину теперь более ничего не связывало, и со свойственной почти всем женщинам способностью мгновенно «стирать» прошлое, как бы выбрасывать его из головы сознательно, она еще сильнее почувствовала себя только юной девочкой. Ей и самой не верилось, что она могла пережить уже слишком многое, на целую взрослую жизнь: замужество, революцию, отъезд из России, скитания эмиграции, литературные поражения и успехи, головокружительный роман, разрыв с мужем! Не верилось, и все тут! Ее полностью, с головой накрыло и захлестнуло ослепляющее чувство, действительно, похожее на солнечный удар, на вспышку молнии, на морской шторм, тайфун, цунами! Она моментально позабыла всех и вся, может быть, даже и саму себя, бедную, но до сравнений ли и анализа тогда было ее, ошеломленной столь бурным потоком чувств, душе? Она наслаждалась настоящим, ибо это было как раз то, о чем всегда неосознанно мечтала: яркое, захватывающее, безумно интересное, мучительное, непохожее на ее прежнюю, на годы вперед расписанную скучную невыносимо, «порядочную» жизнь…

Бунин ошеломил ее не только и не столько страстностью богатой натуры, блеском своего ума, глубиной душевных переживаний, тонкостью понимания сути ее, чисто женского характера – все это было, да, несомненно. Не могло просто – быть иначе. Но было в Бунине что то еще. Что завораживало и властно гипнотизировало Галину. Она постоянно чувствовала себя как бы «оглушенной» им. Безвольно подчинялась магической красивой жесткости его глаз. Словно тонула в нем целиком. Если же опоминалась на час другой, то, ощущая за плечами пустоту, на целый день давала волю слезам и беспомощно рвала письма Бунина и его короткие записки. Но на следующий день вновь покорно ждала его прихода. Ждала встреч на вокзале, в кафе, в Булонском лесу, в театре, концертном зале. В маленькой комнате с зеленым шелком на стенах и окном на садовую ограду Тюильри..

* * *

О «неприлично - бурном романе» Бунина и Кузнецовой вскоре уже судачил весь эмигрантско – светский Париж. «На орехи» в этих пересудах доставалось всем: и седовласым друзьям совсем потерявшего голову писателя, и жене его, милой Вере Николаевне Муромцевой – Буниной, допустившей такой неслыханный скандал и безропотно принявшей всю двусмысленность своего положения.

Кто то оправдывал ее, Веру Николаевну, прошедшую рядом с Буниным тридцатилетний почти путь странствий и скитаний, кто – то крутил пальцем у виска при виде приятной женщины, рано поседевшей, улыбавшейся растерянно, и рассеянно заговарившей со знакомыми совсем не о том, чего требовали от нее простые правила приличия и такт.

Преданая мужем в одночасье Вера Николаевна вся была наполнена не то, чтобы горем и обидою за себя, нет, просто – недоумением.. Что же все - таки Ян мог найти в этой сероглазой, улыбчивой девочке с аккуратным пробором головки леонардовской мадонны?! Он на старости лет совсем сошел с ума! Талант писать у девочки совсем мал и хрупок, словесная палитра ее - призрачно - бедна, и надо еще тщательно и терпеливо учить ее видеть по особенному: и дымку гор, и оттенки гаснущей зари и бирюзовые переливы волн… Дар – не главное в ней, да и силы развиться самостоятельно ему дано, увы, не будет.

Это видно ясно.

Но что же случилось с Яном? Он – ослеп? Ему, должно быть, безумно нравится то, что она, Галина, завороженно слушает его, едва ли не смотрит ему в рот, ловя каждое слово. Что смеется беспрестанно, даже и тогда, когда по настоящему хочется плакать.. Или прилежно пытается записать в рабочей тетради сюжет рассказа, который он дал ей мимоходом. Может быть, Ян так вот просто - напросто хочет удержать время, остановить его бег, он, всегда так безумно боящийся смерти, тления, забвения? Он хочет зачаровать время? Как доктор Фауст?!

Вера Николаевна ничего не знала определенно. Она терялась, мучительно и судорожно размышляла: уйти? Оставить? Бросить? Начать все заново? Но как?! Мыслимо ли ей жить без него, Яна, хоть миг? Нет. И ему без нее - знала точно – нет. От кого еще он сможет иметь и принять столько заботы? Мелочной, каждодневной, необходимой! И вот она, не брошенная, но прочно забытая жена, тихо тонула в этом странном, пугающем ее, треугольнике чувств, каждый день уходила на дно все глубже и глубже.. Что бы могло ее спасти, вернуть на берег жизни? Как можно было бы ей, усталой и уже не очень здоровой женщине, выжить и не сойти с ума посреди подобного душевного ада? Ну как?! Одиночество, да еще в эммиграции, с узким кругом знакомых, было ей - немыслимо. Ни в коей мере. И бедная Вера Николаевна придумала для себя и для них, влюбленных, весьма красивое спасительное оправдание: сумасбродный Ян, ее любимый и обожаемый, полюбил Галину Кузнецову как дочь, ребенка, которого у него почти никогда не было. Что же, видно, так и не зажила в его пылко - восприимчивой душе глубокая рана от потери пятилетнего Коленьки – кудрявого смышленого мальчика, начавшего рано говорить смешными рифмами, и сгоревшего в неделю от скарлатины. Да, именно, как ребенка! На милую Галину просто - напрсто шумной лавиной излилась вся, так и нерастраченная полностью, сила и пылкость его отцовских чувств.

Лишь окончательно убедив себя в том, что молодая сероглазая, начинающая поэтесса и прозаик «волею Божьей» просто заменила Ивану Алексеевичу потерянного в бесшабашной молодости и скоротечном первом браке малыша - сына, Вера Николаевна смогла принять в Грассе, на вилле «Бельведер», Галину Николаевну Кузнецову в качестве «литературной ученицы» мужа и своей «приемной дочери». Ни больше не меньше. Любовный треугольник был чересчур любящей Душой узаконен.

Стороны его внешне были столь гладки, что походили .. Непонятно на что. На некую изломанную фигуру, на луч, все стороны которого пересекались в одной точке – Хозяине дома. Его «я» было центральным, основным, единственно значимым. Только его. И - ничье больше. Вера Николаевна отлично понимала это. Но понимание этого юной «Лаурой» - Галиной вошло в ее ум и сердце - не сразу, увы!

* * *

Иван Бунин свои дневники 1925 -1927 года безжалостно предал огню, Галина же Кузнецова в очаровательном «Грасском дневнике», вместившем в себя почти шесть с небольшим лет жизни с ним в одном доме, ни единым словом не выдает

этой, связывающей ее с хозяином, жаркой и пленительной тайны чувства. Напрасно искать на страницах литературного, изящного, точного в описаниях, увлекательного журнала ее хотя бы крохотного намека нее! Роли в очень странном и таком обычном «спектакле реальной жизни» были строго и четко распределены. Он - Учитель. Она – смиренная ученица. Работает в своей келье грасского «монастыря муз».

(*Так В. Н. Бунина называла виллу «Бельведер» - автор.) Переписывает набело роман мэтра «Жизнь Арсеньева». Читает отобранные им книги. Ведет с ним нескончаемые беседы о литературе. Прилежно исполняет все поручения. Ведет переписку. Принимает гостей в отсутствие хозяйки. Составляет им компании на прогулках. А то, что происходит ночами.. Есть ли кому то до этого дело? Даже и истории, беспристрастно смотрящей на все, сквозь пелену времени..

А впрочем, впрочем…

Частая смена настроений, непонятная и неописуемая тоска и слезы, невозможность самостоятельной литературной работы даже и в незримом внешне присутствии Бунина. Его собственная глухая ненависть, непонятная злоба к тем листкам бумаги, которые она, «милая Галочка» заполняла строками в послеполуденные часы неизвестно почему - одна, вспышки его ничем не оправданного раздражения на всех и вся, глухое неприятие уже ею самой любых совершенно слов и жестов Веры Николаевны, ожесточенная и пугавшая Галину беспричинная ревность к книжному образу Арсеньева ( то есть, молодого Ивана Бунина! – автор.) Все это говорит о многом, о слишком многом. Тем, кто может читать сквозь строки и видеть внутренним зрением. И не только о любви, разумеется! Не только.

Вот только несколько характерных записей из знаменитого ныне «Грасского дневника»:

«1930 год, 8 января.

Хотя внешне я весела, втайне мне нехорошо. В.Н* ( *жена Бунина – автор) вчера сидела со мной в темноте при горящей печке, и говорила, что очень рада, что у нас живет Зуров*, ( * Малоизвестный литератор -эммигрант, приглашенный на виллу Буниным, Зуров был тайно влюблен в Веру Николаевну Бунину и много лет сохранял это чувство. Бунин обо всем знал.Треугольник, таким образом, уравновесился и стал квадратом!- автор.), что он внес в дом оживление, молодость и влияет на меня в этом смысле, а то я чересчур поддаюсь влиянию И. А., живу вредно для себя, не по летам. - Вам надо пожелать только одного, что есть у Зурова, и чего нет у Вас, - сказала В. Н.,- самоуверенности и веры в себя.

1930 год. 12 января.

Все эти дни грустна, потому что в доме нехорошо. У И. А. болит висок, и он на всех и на все в доме сердится. Впрочем, и без этого он раздражается на наши голоса, разговоры, смех. Мне часто бывает грустно от этого. Я не знаю, как держаться, чтоб были хорошие отношения в доме..

1930 год. 14 января.

Последнее время все чаще бываю с В. Н. Сейчас она больна и мало выходит. Вчера мы обе оставались вечером дома, лежали на ее постели и говорили о человеческом счастье и о неверности его представления. Человеческое счастье в том, чтобы ничего не желать для себя. Тогда душа успокаивается, и начинает находить хорошее там, где совсем этого не ожидала..»

* * *

Положим, последние слова в записи принадлежат вовсе не Галине Кузнецовой. Скорее уж - Вере Буниной. Галина, конечно, и не думала подписываться под столь сакраментальной, «пожилой» фразой. Она надеялась, что выехав, наконец, из Грасса в Париж, вместе с четой Буниных и Зуровым – как раз к выходу своей книги « Пролог» - автобиографического романа о годах юности в России -, сможет вкусить полноту жизни и вознаградит себя за трехлетнее заточение в « монастыре муз». Она все – таки отчаянно собиралась найти счастье на проторенных, привычных женских дорогах. Смирение ее не особо - то привлекало, хотя она и могла, при встрече с приятельницами в кафе, мило опуская глаза, посетовать на то, что женщинам подчас приходиться смиряться со многим им неприятным, и даже – заплакать, жалуясь на полное отсутствие собственной решительности и воли! Да, может быть, как профессиональный литератор, учась у Ивана Алексеевича, она и сделала громадный скачок вперед: почти за год написала книгу, встреченную тепло и с любопытством, но что, что же все это изменило в ней самой? Что это дало ей? Сделало ли это ее - окончательно счастливой? И где же его все таки искать – призрачное Счастье без воли?

Приятельницы жалели ее, кивая головами, снисходительно пожимая плечами, и провожая насмешливо – презрительными взглядами ее фигурку в светлом вечернем платье, с меховой беличьей накидкой на плечах.

Вырвавшись на свободу от тяжело – ревнивой удушливой опеки и самого Бунина, и смиренной им Веры Николаевны, Галина с огромным удовольствием, словно торопясь, в компании с вездесущим, вспыльчивым, нервным Зуровым, посещала парижские музеи и литературные вечера, с волнением и трепетом собирала, наклеивала и переписывала в дневник все замечания, высказанные кем - либо в прессе и в частных разговорах о ее первой книге.

Бунин же - бледнел, сжимал под столом кулаки, устраивал ей яростно - шипящие выговоры в кабинете на рю Оффенбах, не боясь посторонних ушей и глаз, забываясь донельзя, и вообще, выглядел расстроенным и измученным – так терзала его «частичная эмансипация» возлюбленной! Она в ответ – растерянно смеялась, говорила, что это – необходимо, чуть торжествуя в душе, но его нерность и неровность во всем: жестах, словах, поступках, передавалась и ей, чуткому эмпатику. Галина обрывала прежде регулярные записи дневника, много и бесцельно бродила по улицам, задыхаясь в непривычной, моментально перешедшей в лето парижской весне, стремилась к полному одиночеству. Ее вновь страшно терзала тоска. Опять внутри возникало ощущение чего то невысказанного, странного, рвущего на части сердце. Она вновь стала томиться и ждать. Бунин, как вещий ворон, почуял тревогу и стремительно перевез все свое «неправильно – святое» семейство в привычный, сонный, спокойный Грасс. Мучительное арпеджио в его тягостном романе с «ученицей» растянулось еще на три года. Что было в них, этих годах? Что ожидало ее? Она еще не могла знать. Только предощущала тонкими нервами эмпатика. По возвращении в Грасс личная несвобода Галины Николаевны стала еще более горько и остро ощутима ею. Каждое ее движение – душевное ли, физическое – под ревнивым контролем И. Бунина. « Я не успеваю быть одна, гулять одна…". – с горечью роняла Галина в дневнике.

Положение Кузнецовой вызывает сильное беспокойство у чуткой и бесконечно доброй Веры Николаевны: "…я ночевала с Галей. Много говорили, как ей быть, чтобы больше получить свободы", "Жаль мне Галю да Леню. Оба они страдают. Много дала бы, чтобы у них была удача. Яну тоже тяжело. Сегодня он сказал мне: "Было бы лучше нам вдвоем, скучнее, может быть, но лучше". Я ответила, что теперь уж поздно об этом думать". – писала она в то время в своей тетради.

Леонид Зуров, человек сложный и психически неуравновешенный, пребывал в постоянном унынии, что только усугубляло общую тяжелую атмосферу в доме: "З. вчера говорил мне, - записывает Кузнецова в дневнике, - что у него бывает ужасная тоска, что он не знает, как с ней справится, и проистекает она от того, что он узнал, видел в Париже, из мыслей об эмиграции, о писателях, к которым он так стремился. И я его понимаю".

Давний друг семьи Илья ИсидоровичФондаминский – редактор и издатель -, тоже в свое время деливший кров с Буниными, и потому отлично понимающий, что к чему, своими наездами в гости и разговорами тоже усердно и постоянно растравлял и без того неспокойную душу Кузнецовой: "В неволе душа может закалиться, кудато даже пойти, но мне кажется, все таки будет искривленной, не расцветет свободно, не даст таких плодов, как при свободе", "Вы могли бы все бросить. Но я знаю, что вы выбираете более трудный путь. В страданиях душа вырастает. Вы немного поздно развились. Но у вас есть ум, талант, все, чтобы быть настоящим человеком и настоящей женщиной". – говорит он ей, решительно предлагая сохранять для нее часть выплачиваемых ей гонораров на отдельном счете в банке, без ведома Ивана Алексеевича. Галина соглашается, нехотя, но уже понимая. что иного выхода у нее просто нет.

Кузнецову смущала не только и не столько ее личная "несвобода Женщины и человека". Создавшаяся ситуация усугублялась тем, что молодая писательница по прежнему, фактически, была лишена возможности работать и совершенствоваться в своем мастерстве. "…Нельзя садиться за стол, если нет такого чувства, точно влюблена в то, что хочешь писать. … У меня теперь никогда почти не бывает таких минут в жизни, когда мне так нравится то или другое, что я хочу писать", "… нельзя всю жизнь чувствовать себя младшим, нельзя быть среди людей, у которых другой опыт, другие потребности в силу возраста. Иначе это создает психологию преждевременного утомления и вместе с тем лишает характера, самостоятельности, всего того, что делает писателя", "Чувствую себя безнадежно. Не могу работать уже несколько дней. Бросила роман", "Чувствую себя одиноко, как в пустыне. Ни в какой литературный кружок я не попала, нигде обо мне не упоминают никогда при "дружеском перечислении имен". Клубок тоски и удушаюшей безысходности становился все более запутанным и тугим.

* * *

Маргарита Духанина в своей статье об истории взаимотношений в «грасском четырехугольнике» пишет проницательно: «Кризис в "Монастыре муз" постепенно все нарастал. Все страдали, все, хоть и по разным причинам, чувствовали себя несчастными.»

Абсолютно все. Даже высокая жертвенность Веры Николаевны Буниной не приносила ей теперь столь обычного смиренного удовлетворении. Наоборот.

"… Проснулась с мыслью, что в жизни не бывает разделенной любви. И вся драма в том, что люди этого не понимают и особенно страдают", - записывает она в своем дневнике в мае 1929 года. Примерно в то же время Кузнецова, по прочтении романа А.Моруа "Ариэль" констатирует: "Много интересного. Итог все тот же. Все несчастны". Л.Ф. Зуров откровенно томится, что "… ему постоянно после работы бывает грустно, не хватает молодости, не с кем пошуметь, повеселиться…". "Вы уже стали даже медленно ходить, все себя во всем сдерживаете", - с горечью замечает он Кузнецовой.

Мысль о необходимости перемен не оставляет обитателей грасского монастыря ни на минуту: "Сегодня … вышел очень серьезный и грустный разговор с Л. [Зуровым] о будущем. Уже давно приходится задумываться над своим положением. Нельзя же, правда, жить так без самостоятельности, как бы в "полудетях". Он говорил, что мы плохо работаем, неровно пишем, что сейчас все на карте. Я знаю больше, чем когда - нибудь, что он прав".

На какое-то время нервную обстановку в доме частично разряжает новое лицо : частым гостем здесь становится Ф. А. Степун. Под обаяние его личности попадают все домочадцы: "Он, как всегда, блестящ. В нем редкое сочетание философа с художником… в обращении он прост, неистощим…" - такова характеристика Веры Николаевны. "Вчера у нас на вилле Бельведер в кабинете И.А. был некий словесный балет. Степун насыпал столько блестящих портретов, характеристик, парадоксов, что мы все сидели, ошалело улыбаясь. И.А. ему достойный собеседник, но в нем нет этого брызжущего смакования жизни, которое есть в Степуне", "Он … был весел и весь блистал, резвился, переливался, так что удовольствие было смотреть на него и слушать. При этом он столько людей перевидал, со столькими переговорил за эти последние месяцы, когда ездил с лекциями по разным городам, и все это с самых неожиданных точек зрения оглядывает, с такими неожиданными жестами, дорисовывая, говорит!" - пишет Кузнецова. Много страниц "Грасского дневника" посвящено Ф.А.Степуну. Кузнецова с истинным удовольствием описывает все его стычки и столкновения с Буниным, и чувствуется, как часто в этих спорах она держит сторону гостя, а не хозяина!

Федор Августович Степун - философ, критик, писатель, блестящий спорщик, которому ближе всего были авторы-символисты, - в частности, Блок, Белый с его "Петербургом", точно специально фехтовался с Буниным, во всем с ним не соглашаясь. Таких жарких словесных баталий давно не помнили на Бельведере. Однако лето проходило, Степун - гость Фондаминских - больших приятелей Буниных - возвращался к себе в Германию, а с его отбытием в доме снова воцарялись уныние, скука и общее недовольство. Скоро это "семейное неблагополучие" становится заметно окружающим, и многие перестают бывать у Буниных и не зовут их к себе. И.И.Фондаминский, не скрывая, говорит об этом Кузнецовой: "Я не люблю, когда вы бываете у нас вчетвером. Так и чувствуется, что все вы связаны какой – то просто ниткой, что все у вас уже переговорено, что вы страшно устали друг от друга…" Какое проницательное замечание, не правда ли, читатель?!

Тяжелая психологическая обстановка усугубляется бытовыми неурядицами и все более скудеющими средствами на жизнь: "… мы так бедны, как, я думаю, очень мало кто из наших знакомых. У меня всего 2 рубашки, наволочки все штопаны, простынь всего 8, а крепких только 2, остальные в заплатах. Ян не может купить себе теплого белья. Я большей частью хожу в Галиных вещах", - записывает Вера Николаевна в самый канун 1933 года, года, который разрушил "Монастырь муз" и принес с собой столько радостей и бед, побед и поражений, падений и взлетов, сколько Бунины не знали за всю прежнюю эмигрантскую жизнь.

* * *

О нобелевской премии говорили на Бельведере последние три года - с тех самых пор, как у Ивана Алексеевича Бунина возникли реальные виды на ее получение. Осенью жизнь в доме вертелась вокруг бесконечных обсуждений "кому дадут" и жадного, почти безнадежного ожидания. То же происходило и этой осенью; пик пришелся на 9 ноября, день присуждения премии: "Все были с утра подавлены, втайне нервны и тем более старались заняться каждый своим делом…. И.А. сел за письменный стол, не выходил и как будто даже пристально писал". Уже через несколько часов все стало известно: Бунин и Кузнецова, чтобы "скорее прошло время и настало какое нибудь решение", пошли "в синема", куда и прибежал возбужденный, сам не свой, Зуров с ошеломляющей новостью.

Премия означала грядущие перемены в жизни, пока никто и не предполагал, какие. Даже и по истечении недели после известия в доме царило изумление и известная растерянность: "Мы все еще очнулись не до конца. Я вообще не могу освоиться с новым положением и буквально со страхом решаюсь покупать себе самое необходимое, - записала Кузнецова 17 ноября, добавив в конце: …дальние огни Грасса …. - …чувство, что все это кончено, и наша жизнь свернула куда то…"

Присуждение премии отнюдь не улучшило отношений Бунина с другими писателями эмиграции (и без того сложные, ибо "Бунину ничего не нравилось в современной прозе, эмигрантской или европейской", - и он своих "антипатий" никогда не скрывал.). К неприязни добавилась откровенная зависть некоторых бывших соратников. С Мережковскими вышел скандал и полный разрыв отношений, да и с остальными тоже. Дурной характер Бунина создавал прецеденты для постоянных ссор: с Б.К.Зайцевым, с Тэффи… Тэффи пустила по городу остроту: "Нам не хватает теперь еще одной эмигрантской организации: “Объединение людей, обиженных И.А.Буниным“".

Сложившаяся ситуация очень огорчала Г.Н.Кузнецову, о чем она неоднократно упоминает в дневнике.

Бунин решил ехать в Стокгольм для получения премии самолично. Он взял с собой в поездку Веру Николаевну и Кузнецову (очевидно, Зуров был оставлен дома из - за своей репутации "enfant terrible"). В качестве секретаря с Буниным отправился писатель Андрей Седых (Я.М.Цвибак). Поездка осталась в памяти как триумф: "Фотографии Бунина смотрели не только со страниц газет, но из витрин магазинов, с экранов кинематографов. Стоило И.А. выйти на улицу, как прохожие немедленно начинали на него оглядываться. Немного польщенный, Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: - Что такое? Совершенный успех тенора. Приемы следовали один за другим и были дни, когда с одного обеда приходилось ехать на другой", - вспоминал А.Седых в своей книге "Далекие, близкие" (1962).

Ничего не предвещало для Бунина грядущих испытаний. Назад решили возвращаться через Берлин и Дрезден, чтобы навестить в Германии милейшего Федора Августовича. Седых вернулся во Францию.

24 декабря 1933 года Вера Николаевна записала в дневнике: "Ян с Ф.А. (Степуном) перешли на "ты". У них живет его сестра Марга. Странная большая девица - певица. Хорошо хохочет".

Что происходило в доме Степунов в декабре 1933 года, доподлинно не известно. Никто из очевидцев записей об этих днях не оставил. Если верить воспоминаниям И.Одоевцевой, которая близко дружила с Галиной Николаевной, "трагедия" произошла сразу: "Степун был писатель, у него была сестра, сестра была певица, известная певица - и отчаянная лесбиянка. Заехали. И вот тут то и случилась трагедия. Галина влюбилась страшно - бедная Галина… выпьет рюмочку - слеза катится: "Разве мы, женщины, властны над своей судьбой?.." Степун властная была, и Галина не могла устоять…"

Маргарита Августовна Степун родилась в 1895 году в семье главного директора известных на всю Россию писчебумажных фабрик. Ее отец был выходцем из Восточной Пруссии, мать принадлежала шведофинскому роду Аргеландеров. Судя по всему, М.А.Степун получила блестящее образование - семья была не только весьма и весьма состоятельной, но и "просвещенной". Любовь к музыке Марга унаследовала от матери. По воспоминаниям Ф.А. Степуна, в доме было "много музыки, главным образом пения. Поет мама и ее часто гостящая у нас подруга".

История и литературоведение сейчас располагает, увы, более чем скудными сведениями о жизни М.А.Степун до встречи с Г.Н. Кузнецовой. Судя по тому, что в Париже она принимала участие в заседаниях Московского землячества и выступала на вечерах с "московскими воспоминаниями", можно предположить, что до революции она жила в Москве. В эмиграции часто выступала с сольными концертами (в Париже впервые в 1938 году), где своим сильным, "божественным контральто" исполняла произведения Шумана, Шуберта, Брамса, Даргомыжского, Сен -Санса, Чайковского, Рахманинова. Скорее всего, именно музыка и прекрасный голос Маргариты Августовны очаровали Галину Николаевну, которая некогда признавала в автобиографической (неоконченной) повести "Художник", разумея себя под главной героиней: "Музыка с детства была для нее чем -то особенным, принадлежавшим к миру волшебных стихий, владевших ею. Она жадно стремилась к ней и не знала, кто может повести ее по правильному пути. Еще в юности у нее была такая тайная мечта: у нее есть друг, гениальный музыкант. Она время от времени приходит к нему, и он часами играет для нее в огромной полупустой студии… Часы, которые они проводят вместе, принадлежат к чемуто самому высокому, самому прекрасному, что бывает на земле…".

Так или иначе, "друг - гениальный музыкант" у Кузнецовой, наконец, появился. Кто знает, быть может, после нескольких лет под одной крышей с деспотичным эгоистом Буниным и мрачным неврастеником Зуровым Галина Николаевна уже не могла себе позволить влюбиться в мужчину…

После возвращения в Грасс жизнь там уже совершенно не та. Зуров и Бунин в состоянии постоянной, скрытой ссоры с Кузнецовой. Вера Николаевна замечает, но не слишком разбирается, в чем дело: "Галя стала писать, но еще нервна. … У нее переписка с Маргой, которую мы ждем в конце мая".

В конце мая 1934 года М.А.Степун приехала в Грасс. Поскольку записей Кузнецовой за этот период нет, снова обращаемся к дневнику В.Н.Буниной:

"Марга у нас третью неделю. Она нравится мне. … Можно с нею говорить обо всем. С Галей у нее повышенная дружба. Галя в упоении и ревниво оберегает ее от всех нас… (8 июня 1934 года)".

"Марга довольно сложна. Я думаю, у нее трудный характер, она самолюбива, честолюбива, очень высокого мнения о себе, о Федоре (Степуне) и всей семье. … Но к нашему дому она подходит. На всех хорошо действует ее спокойствие. … Ян както неожиданно стал покорно относиться к событиям, по крайней мере по внешности… (14 июня 1934 года)".

"Дома у нас … не радостно. Галя как -то не найдет себя. Ссорится с Яном, а он - с ней. Марга у нас… (8 июля 1934 года)".

"В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Марги какоето странное. … Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления и потому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее… (11 июля 1934 года)".

"Уехала Марга. Галя ездила ее провожать до Марселя… (23 июля 1934 года)."

Понимал ли Бунин, что это начало конца? Судя по всему, нет, то есть не придавал значения, как это всегда с мужчинами бывает, отношениям двух женщин. Он ссорился с Галиной, пытаясь чтото вернуть, склеить, увещевал ее громкими фразами типа "Наша душевная близость кончена", на что она, по выражению Веры Николаевны, "и ухом не поводила". В октябре Кузнецова уехала вслед за Степун в Германию. "Галя, наконец, уехала. В доме стало пустыннее, но легче. Она слишком томилась здешней жизнью, устала от однообразия, от того, что не писала… Ян очень утомлен. Вид скверный. Грустен. Главное, не знает, чего он хочет. Живет возбуждением, и очень от этого страдает".

Еще через несколько месяцев в дневнике Веры Николаевны вынесен окончательный вердикт о Кузнецовой и Степун: "Они сливают свои жизни. И до чего они из разных миров, но это залог крепости… Пребывание Гали в нашем доме было от лукавого…"

Бунин потерпел полное поражение там, где совсем не ожидал. Разрыв с Кузнецовой был для него настоящим ударом. Впрочем, многие современники, считавшие Бунина человеком на редкость холодным, не делали из этой истории особой драмы: "Кузнецова была последним призом Ивана Алексеевича в смысле романтическом. И когда Галина Николаевна уехала с Маргаритой Степун, Бунину, в сущности, стало очень скучно", - писал Яновский. Многие воспринимали ситуацию юмористически и подтрунивали над Буниным - тот же Яновский, встречая его в Париже, ехидно осведомлялся: "- Как изволите поживать, Иван Алексеевич, в смысле сексуальном?… - Вот дам между глаз, так узнаешь, - гласил ответ".

Но что бы не говорили современники, Бунин переживал это расставание глубоко и страстно, тем паче, так сложилось, что после начала Второй мировой войны Галина и Марга, волею судеб и обстоятельств, были вынуждены жить в Грассе, все в том же Монастыре муз. Да и вообще, совсем разорвать отношения не получилось. Вера Николаевна была искренне привязана к Кузнецовой, да и Степун очень ей нравилась. Бунин вынужден был примириться с существованием этой пары, которая казалась ему странной и нелепой. Но он так и не понял и не простил Кузнецову. Его записи, посвященные ей, полны негодования, горечи и сожаления ("Главное - тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления… Собственно, уже два года болен душевно, - душевно больной…", "Что вышло из Г<алины>! Какая тупость, какое бездушие, какая бессмысленная жизнь!").

Бунин не хотел понять, что полюбив, Кузнецова не могла не уйти в другую жизнь, ибо абсолютно четко понимала: рядом с ним, в его судьбе ей больше нет (и никогда не было?) места. Дальнейшая жизнь в Грассе представлялась немыслимой. Вряд ли Кузнецова решилась бы уйти - и позволить себе влюбиться - раньше. Она рассудила, что только теперь, когда Нобелевская премия подвела промежуточный итог литературной деятельности Бунина и - немаловажно - укрепила его материальное положение - удар не будет таким жестким. Да, она могла уйти еще несколько лет назад, когда, например, в нее влюбился художник Сорин и предлагал ей замужество, но она не сделала этого, хотя Сорин не оставил ее равнодушной. Тогда ей не хватило решительности и воли, а, может быть, Сорин не проявил должной настойчивости. Теперь же все сложилось по-другому. Сама Кузнецова, наконец ощутила в себе уверенность в том, что может жить своей собственной жизнью, преодолев комплекс ребенка, который развился у нее за годы, проведенные рядом с Буниным. Да и Марга Степун, надо заметить, была отнюдь не мягкотелым мечтателем Сориным. Приходится признать, что Кузнецова в некотором роде сменила одну "крепостную" зависимость на другую. Все без исключения современники говорят, что Маргарита Августовна была сильным, волевым, очень властным человеком и, бесспорно, доминировала в отношениях. "Степун властная была, и Галина не могла устоять… До конца жизни своей Степун держала Галину в лапках…" - говорила И.Одоевцева.

Тем не менее, в личной жизни Кузнецова, кажется, была счастлива. Она прожила вместе с Маргой до самого конца (пережив ее на пять лет). В 1949 году они переехали в США, с 1955 года работали в русском отделе ООН, с которым были в 1959 году переведены в Женеву. Их последние годы прошли в Мюнхене.

Кузнецова так и не стала широко признанной писательницей; уйдя от Бунина, она так и не смогла реализовать до конца свой талант. Сложно сказать, почему этого не произошло. Может быть потому, что она была слишком женщина (слабая, бесхарактерная, мечтательная, субъективная в оценках и восприятии) для того, чтобы реализовать себя в литературном творчестве. Вдобавок ко всему, время, когда формируется писательская индивидуальность, было безвозвратно упущено (как тут не вспомнить слова И.И.Фондаминского о том, что душа в неволе развивается искривлено и не дает плодов).

Нерегулярно Кузнецова все же публиковала некоторые свои стихи и рассказы в "Современных записках", "Новом журнале", "Воздушных путях". В 1967 году в Вашингтоне отдельным изданием вышел "Грасский дневник" - пожалуй, самое интересное и значительное, что было ею создано. В глазах рядового читателя Кузнецова навсегда осталась только "последней любовью Бунина", неким его придатком. Она решилась на поступок, разорвав с ним свою жизнь, но, по иронии судьбы, это никак не повлияло на ее литературный и даже личностный статус в восприятии других людей - и современников, и потомков.

Последние годы жизни Бунина прошли в ужасающей нищете и болезнях. Его взаимоотношения с другими людьми - особенно с писателями - отличала все большая озлобленность и агрессивность. Он публиковал свои едкие, желчные "Воспоминания", поносящие всех и вся - особенно Есенина, Блока, Горького, Волошина, Мережковских и, кажется, искренне ненавидел весь мир. О нем ходили нелепые слухи; в основном Бунина обвиняли в просоветских симпатиях (быть может, из за Л.Ф.Зурова, который, продолжая жить в Грассе и парижской квартире Буниных, после войны стал активных участником движения "советских патриотов").

Л.Ф.Зуров, который не нашел в себе сил вести самостоятельную жизнь и оставался с Буниными до самого конца, прожил творчески малопродуктивную жизнь. На его долю выпало тяжелое психическое расстройство, многолетняя бесплодная работа над так и неоконченным романом "Зимний дворец", и - как финал - богатейшее наследство в виде обширного бунинского архива.

Вместо эпилога

В 1995 году, в издательстве "Московский рабочий", впервые в России был полностью опубликован "Грасский дневник" Г.Н.Кузнецовой и ее избранная проза. На авантитуле, там, где обычно публикуется изображение автора, был помещен роскошный, огромный портрет Ивана Бунина. Так и осталась его «грасская Лаура» навсегда в тени, и по смерти безропотно выполняя свою незаметную роль Ведомой.

Увы, такую обычную в реальной, сегодняшней, всегдашней жизни для миллионов женщин!

Макаренко Светлана. 8 – 9 февраля 2004 года

* В подготовке этого очерка использованы материалы личной библиотеки автора и статьи М. Духаниной «Монастырь муз». Автор приносит сердечную благодарность Александру Ноздрачеву (Ставрополье), Любови Кузнецовой (Северо - Западный федеральный округ) Ирине Звягиной (Украина) и Инне Филипповой (Санкт - Петербург) за всемерную поддержку и помощь оказанную во время работы над данным очерком.