Галина Белая

Так был пробит железный занавес

Белая всегда шла против течения. В 1960-е годы она, молодой сотрудник Института мировой литературы, писала работы о литературе 1920-х годов. В начале 1980-х годов на лекции Белой в МГУ им. М.В. Ломоносова собирались слушатели со всей Москвы. Последние двенадцать лет Галина Андреевна почти все свои силы отдавала историко-филологическому факультету РГГУ.

Какие пути ведут к успеху? Почему один достигает в жизни многого, а другой сходит с дистанции? Судьба Галины Андреевны Белой - доказательство того, что жизненный успех - это прежде всего труд. Труд вдохновенный и радостный, не ради карьеры. Карьера ради карьеры - это суета сует, считает Галина Белая. Достигнутые ею высоты - не самоцель, а логическое следствие труда. Высот этих в жизни Галины Андреевны много. Ученый с мировым именем, известный критик, автор учебных пособий и программ по истории русской литературы и журналистики ХХ века, знаменитой книги "Дон-Кихоты 20-х годов". Доктор филологических наук, профессор, основатель историко-филологического факультета Российского государственного гуманитарного университета. С недавних пор директор созданного на базе этого факультета Института филологии и истории РГГУ. И при этом Галина Андреевна Белая - воплощение женственности и обаяния. Весь ее облик, стиль общения и жизни несет печать благородства, мудрости и искреннего внимания к людям. А ведь начиналось все, как у многих. Московский государственный педагогический институт им. Ленина, потом работа в школе учителем русского языка и литературы. Но хотелось не только преподавать, а погружаться в стихию современной отечественной литературы, попробовать себя в качестве литературоведа, критика. Она работала в отделе советской литературы Института мировой литературы, много лет являлась профессором кафедры литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ... Галину Белую любят коллеги, ученики и друзья. Это было видно по тому количеству цветов, которые ей дарили в ее юбилей: и роскошные гигантские - от коллег-ученых, и скромные букетики - от студентов. Галина Андреевна подготовила ответное слово, превратившееся в великолепную лекцию о шестидесятничестве.

Цена отступничества

Когда в 58-м году началась история с Пастернаком, я была в полной растерянности. В это время я преподавала в институте повышения квалификации редакторов. Моими слушателями были филологи, закончившие МГУ, которые стремились приобрести редакторскую квалификацию. И вот когда я должна была читать им лекцию о Пастернаке, пришел запрет на любое положительное высказывание о нем. Надо сказать, что я совсем не героический человек, но у меня всегда было желание быть человеком порядочным. И я сказала тридцати своим студентам: "Приезжайте ко мне домой, я вам прочту лекцию о Пастернаке". А у нас в это время был ремонт, перебирали полы... Но все тридцать человек приехали, и в этой разрухе я им все-таки прочла лекцию о Пастернаке.

Вскоре состоялось отвратительное собрание в ИМЛИ, где Андрея Донатовича Синявского заставляли охаивать Пастернака. Было известно, что он написал статью о поэте, которая должна была открывать том Пастернака в Большой серии "Библиотеки поэта".

Я понимала, что идеологическая кампания будет разрастаться, придет и в Союз писателей, и, очень взволнованная, позвонила Слуцкому, с которым незадолго до этого подружилась: "Борис Абрамович, у нас прошло обличительное собрание, где проклинали Пастернака. Наверное, и у вас оно будет". На что мне Слуцкий, очень авторитетный для нас тогда поэт, знамение послесталинского времени, сказал: "Знаете, нас, писателей, распределили по разным партийным организациям. Я состою в одной строительной организации, и меня не смогут найти". Назавтра я услышала, что в Союзе писателей все-таки будет собрание. Я снова позвонила Слуцкому и говорю: "Борис Абрамович, может быть, вам уехать из Москвы на этот день?". А он вдруг говорит: "Мне не нравится, когда выносят сор из избы. И вообще мне не нравится его проза". Я была в полном ошеломлении, но еще не понимала, что это была подготовка к капитуляции. Назавтра эта "катастрофа личности", как сказал бы Иосиф Бродский, реализовалась. Слуцкий был на собрании, выступал, сказал, что он любит стихи Пастернака, но ему не нравится его проза, и, в общем, вписался в хор тех, кто проклинал Пастернака. Это была для нас катастрофа. По молодости лет я, моралистка и ригористка, не могла больше с ним дружить. Многие перестали подавать ему руку. Вскоре он поехал к Ариадне Эфрон в Тарусу. Говорят, сидя на мешке, он очень плакал и раскаивался. Но этот поступок привел к полному падению его потенциала, и человеческого, и поэтического. Вскоре умерла его жена. Он заболел тяжелой депрессией, уехал из Москвы, жил у брата в Туле и там умер. Все это было для нас ударом.

"Я Абрам Терц!"

Между тем время шло. В 1959 году за границей появилась статья "Что такое социалистический реализм", подписанная псевдонимом "Абрам Терц". Надо сказать, что блатное начало всегда было в Синявском, и мы могли бы догадаться, что это его статья, если бы были умнее. Но нам не пришло в голову, что после недавнего разгрома Пастернака кто-то еще может решиться на публикацию за границей.

Однажды к себе в кабинет нас вызвал директор ИМЛИ И.И.Анисимов и сказал: "Ищите Абрама Терца, он среди нас. Автор статьи - человек профессиональный". Мы рассмеялись: "Как это нелепо!.." В 1962 году я защитила кандидатскую диссертацию и, поскольку жила далеко, банкет организовала у своей подруги Нины Павловой. Все выпили, и Синявский тоже. Постепенно все разошлись, остался один он. А у Нины была большая комната в 54 метра, разделенная колонной. И Синявский бегал вокруг этой колонны и кричал: "Я Абрам Терц, я Абрам Терц!". Он настолько не был похож на человека, печатающегося за границей, что нам и в голову не пришло, что это правда. Мы с Ниной переглянулись... А на следующий день в ИМЛИ ко мне подошел Андрей Донатович и спросил: "Ну как, я там у вас не очень... вчера?.." "Да нет, - ответила я, - все было нормально. Только вы почему-то бегали вокруг колонны и кричали: "Я Абрам Терц, я Абрам Терц!" И по его остановившемуся взгляду, по тому, как он побледнел, я поняла, что он и есть Абрам Терц. Мы с Ниной обнаружили не свойственную нам сдержанность и никогда никому ничего не сказали.

Однако сюжет развивался, и в сентябре 1965 года Синявского арестовали, а в феврале 1966 года судили. Огромное количество наших сотрудников, которые его любили, любили, когда он пел блатные песни, любили, когда он говорил о символизме, выступал на заседании сектора, теперь его осуждали. Это было страшно драматично. Ведь Синявский к тому времени был автором замечательных критических статей, напечатанных в "Новом мире". И видеть, как от него отрекаются, было страшно тяжело. В это время в "Правде" было напечатано письмо лучших профессоров-филологов МГУ, включая Бонди. Они кляли Синявского, как могли. И тут наш отдел, отдел советской литературы Института мировой литературы, решил, что он тоже должен отречься от Синявского. И я получила у себя в Перове телеграмму (телефона у нас не было), чтобы к часу дня явилась в институт. Я до сих пор не могу объяснить, почему на это собрание я надела черное платье с кружевами - кокетством это не объяснишь. Я не могу объяснить, почему я надела очень длинные вечерние бирюзовые серьги и вдобавок взяла из дома самую шикарную по тем временам вещь - бирюзовую шерстяную шаль моей мамы. Потом психологи мне говорили, что этим я хотела себя укрепить. Все делалось интуитивно.

Я приехала в ИМЛИ. Пусто. По коридору бродит один наш сотрудник, очень изысканный, умный человек, меломан. Я знала, что он несколько трусоват. Я говорю: "Вы один? А где остальные?" - "Они пишут письмо против Синявского в партбюро". - "А вы?" - "А я не член партии". - "А сколько нас всего, не членов партии, на тридцать человек?" - "Трое, еще Людмила Клементьевна, но она заперлась в уборной. Говорит: "Я человек слабый и обязательно что-нибудь подпишу, а потом мой брат Володя Корнилов не подаст мне руки". Так она и отсиделась там, в туалете, и ничего не подписала, отчего я не потеряла к ней уважения. Прошло какое-то время, мои коллеги вышли из партбюро, и нас собрали, зачитали письмо...

...Когда на собрании дошла очередь до меня, я сказала: "Нет-нет, я не могу подписать: семь лет рудников и пять лет каторги (Синявский был осужден на семь лет тюрьмы и пять лет ссылки. Но откуда я взяла эти рудники, до сих пор не знаю). И вообще я не читала его произведения". Тогда они обрадовались: "Ах, вы не читали? Сейчас прочтете!" "Нет-нет, - говорю я, - сейчас время очень субъективное, я не так пойму. Лучше я потом когда-нибудь прочту". В это время выходит секретарь партбюро. Я говорю: "Послушайте, я не подписываю и вам не советую. Пройдет год, и нам будет так же стыдно, как после истории с Пастернаком. Ну невозможно это подписать!" А они говорят: "Все равно мы должны это сделать!" И тут мне пришла спасительная мысль: "А почему именно мы должны подписать, а не дирекция и не ученый совет?" Все обрадовались, что они в это дело могут втянуть кого-то еще и не будут одни запачканы. "Надо сесть на такси и объехать членов ученого совета", - раздухарилась я. "Да-да!" - сказали они, и мы разошлись. Я дошла до автомата, позвонила тем, чьи телефоны помнила, чтобы они спрятались, доехала до дома и упала: у меня был мозговой спазм. Какое-то время спустя я встретила секретаря партбюро, которая сказала мне: "Вы нам мероприятие сорвали!".

Опять о Синявском, или 20 лет спустя

Я очень жалела о том, что после суда наши связи с А.Д.Синявским оборвались: сначала он был в лагере, потом - в эмиграции...

И вот однажды, это было в 1987 году, мне позвонила датчанка-славистка Марта-Лиза Магнусон с просьбой проконсультировать ее по творчеству Распутина. И я назначила ей свидание в кафе Дома литераторов, обжитом месте, где нередко принимала зачеты. И эта датчанка спросила, хочу ли я приехать на конференцию в марте 1988 года, где будет встреча советских писателей с эмигрантскими. Никаких контактов с эмигрантами у нас не было, и эта мысль показалась мне просто дикой. Но она пошла в Союз писателей и взяла там по моему совету бумагу-подтверждение о том, что нашу делегацию приглашают на эту конференцию...

Какое-то время спустя меня спрашивают: "Ты едешь в Данию?" - "Не знаю" - "А вот Наташа Иванова говорит, что едете". Я пошла в Союз писателей. Там мне сказали: "Да вы что, какая встреча с изменниками Родины?" Я не удивилась - действительно, кто нас пустит встречаться с людьми, на которых лежит такое клеймо?

27 февраля я выслушала в очередной раз тот же ответ про предателей, изменников Родины, но в заключение мне сказали: "Вы никуда не едете, но завтра придите на инструктаж". Прихожу. Сидят Дудинцев, Наташа Иванова, Фазиль Искандер. Входит секретарь парткома Верченко, усаживается и говорит: "Мы неосторожно дали им бумагу, что пошлем вас на конференцию в Данию, а они раззвонили по всей Европе. Вам придется ехать. Но не говорите, что это встреча с эмигрантами. Говорите, что это советско-датская встреча".

В двенадцатом часу мы получили паспорта. Я приехала домой и говорю мужу: "Я никуда не поеду. С Аксеновым разговаривать нельзя, с Синявским нельзя..." Тем не менее утром я была в аэропорту. Все мы и присоединившиеся к нам Бакланов, Засурский были в полном оцепенении, потому что понимали, что все это невозможно. Нас везут в совершенно противоестественную для нас обстановку. Там друзья, с которыми мы не сможем сказать ни слова, потому что тут же на нас пойдут доносы, и мы потеряем работу.

И вот мы прилетели в Данию. Посол Пастухов нам сказал: "Не вздумайте сидеть на конференции, лучше посмотрите город, походите по магазинам (денег нам не дали ни копейки). У вас у каждого будет свой сопровождающий с машиной". И вот мы приехали на конференцию в Музей современного искусства в Луизианне под Копенгагеном. Мы шли точно так же, как в "Верном Руслане" шли арестованные, выпущенные на свободу, но сохранявшие строй. Справа и слева шли наши "сопровождающие". Вдруг раздался голос жены Синявского: "Вот она, радость моя, Галечка!" Ко мне устремились репортеры, защелкали камеры. "Ну все", - подумала я (потом мой муж меня спросил: "Ну и сколько времени тебе было страшно?" - "Минут двенадцать с половиной". - "Много!" - сказал недовольно муж). "Синявский! - кричит его жена. - Что же ты не подходишь к Гале?" - "Может быть, Галечка не хочет...". "Ну что вы!" - говорю я, будто я свободная женщина, и мы с ним целуемся и обнимаемся.

Потом был обед. Эмигранты сели отдельно, мы отдельно. Никто не сказал ни слова. Потом я увидела, как Фазиль Искандер разговаривает с Аксеновым. Мне стало легче. Уже потом я узнала, что, несмотря на полное отсутствие у меня героизма, я, оказывается, участвовала в историческом событии, когда был впервые пробит железный занавес. С этих пор отношения с эмиграцией стали восстанавливаться.