Федор Толстой

ГРАФ БЕЗБРЕЖНЫЙ (НАЧАЛО)

Дамы в гостиных, робея и дрожа, просили его показать татуировки — он, усмехаясь, раздевался до пояса и демонстрировал красно-синюю птицу, сидящую в кольце на его груди. Он был путешественник, разбойник, бретер, шантажист, картежный вор — самый скандальный персонаж русского девятнадцатого века.

Могилы его я так и не нашел. Я полдня бродил по аллеям Ваганьковского кладбища, выискивая старые каменные кресты и утонувшие в земле плиты со стершимися буквами. Протискиваясь между тесно стоящих оградок, я никак не мог постигнуть логику этого места. Декабрист Бобрищев-Пушкин покоился неподалеку от генерала Баранникова, члены ВКП(б) соседствовали с действительными тайными советниками. Логики тут никакой не было, времена смешивались, хаос жизни переходил в хаос смерти...

Гудели машины на близкой улице, сквозь густую листву иногда начинал накрапывать мелкий дождь. За церковью Воскресения Словущего, в месте, тенистом настолько, что сюда не попадали ни солнечный свет, ни дождь, я сел на корточки у обширной плиты и читал выбитые на ней слова, скользя по почти исчезнувшим буквам пальцами. Это была могила генерал-лейтенанта Ираклия Моркова, во время войны 1812 года награжденного за храбрость золотой шпагой с алмазами. Этот человек был соседом графа Федора Толстого по времени и наверняка был знаком с ним: Толстой во время войны против Наполеона служил в ополчении, которым Морков командовал. Оглянулся, обошел все могилы по соседству — ни одной из девятнадцатого века рядом не было.

Я зашел в контору кладбища, к смотрителю — мужчине с мобильным телефоном в руке, по имени Виталий. «Я ищу могилу одного человека. Не могли бы вы помочь мне?» — «Какого года захоронение?» — «1846-го». Вздох, почти стон, вырвался у него из груди — он не ждал такой даты, как не ждут удара ниже пояса. «Нет. Это невозможно. Что вы. Такие старые могилы нельзя тут найти...» — почти испуганно сказал он. «Этот человек — граф Федор Толстой, по прозвищу Американец», — пояснил я. «Американец? Да, я слышал что-то о нем... Американец...» — пробормотал он и дернул ящик стола. Там лежала книга о московских кладбищах. Он листал ее с растерянным лицом человека, который заранее знает, что дело безнадежное.

Сначала — внешность: описание ее оставили нам несколько мемуаристов и два художника. Граф Федор Толстой был роста среднего, широк не только в плечах, а во всей своей тяжелой и грузной фигуре. На единственном дошедшем до нас портрете он изображен в фас — лицо у него круглое, глаза черные, шея короткая, бакенбарды имеют ужасающий размер — эти брутальные бакенбарды в ладонь шириной простираются до середины толстых щек. Дорогая рубашка с волнистыми оборками расстегнута, обнажая выпуклую, могучую грудь.

Тайны характера этот реалистический портрет не раскрывает — демона тут нет, исчадия ада не видно. А он ведь был в глазах многих посланцем черта на земле — черные буйные волосы и красные от бессонных картежных ночей глаза поддерживали это впечатление. Дамы в гостиных, робея и дрожа, просили его показать татуировки — он, усмехаясь, раздевался до пояса и демонстрировал красно-синюю птицу, сидящую в кольце на его груди. Он был путешественник, разбойник, бретер, шантажист, картежный вор — самый скандальный персонаж русского девятнадцатого века.

Эту его дикую, отчаянную суть уловил в своем быстром рисунке Пушкин, который по наитию понял, что Американец не фас, а профиль. То, что есть в этом человеке сверх обычного русского барина, сверх самодура и обжоры, — дает нам этот рисунок. Вот он, Толстой-Американец, каким увидел его Пушкин, который одно время готовился стреляться с ним и для укрепления руки ходил с тяжелой тростью: профиль сильный и грозный, как у римского императора, который еще при жизни закалил себя до твердости бронзы.

Летом 1803 года из Санкт-Петербурга на трехмачтовых шлюпах «Надежда» и «Нева» отплывает кругосветная экспедиция под началом капитана-лейтенанта Ивана Крузенштерна. Путешествие серьезное: экспедиция должна занять два года. Граф Федор Толстой, которому в этот момент двадцать один, не имеет к экспедиции никакого отношения — он поручик Преображенского лейб-гвардии полка и плыть никуда не собирается. Плыть собирается его двоюродный брат и тезка — другой Федор Толстой, будущий знаменитый художник, которому еще предстоит создать свои нежно-эротические иллюстрации к «Душеньке» Богдановича. Но он обнаруживает вдруг, что сильно страдает морской болезнью, — и спрашивает брата, не отправится ли он в кругосветное путешествие вместо него. А отчего бы и нет? — отвечает наш герой и с легким сердцем всходит по трапу на корабль.

В этом поступке молодого Федора Толстого — ключ к его характеру. Он не ищет событий — они сами находят его. Он не рассчитывает последствий, не прикидывает выгоду, не взвешивает опасность — он просто входит в ситуацию и располагается в ней вольготно и удобно, как барин в кресле. Ему все равно где быть, в какой стране, в каком социальном классе, в каких обстоятельствах — везде он в себе уверен и везде он хозяин жизни. Он не ограничивает себя мыслями о невозможности того или иного поступка. Это герой Достоевского считал, что если Бога нет, то все позволено — для Толстого-Американца Бог есть, но позволено все равно все.

Прежде всего граф Толстой в одном из портов купил себе самку орангутанга — и подружился с ней. Зрелище графа, гуляющего по палубе «Надежды» в обнимку с обезьяной, деморализующим образом действовало на команду, которая чуть не падала с мачт от смеха. Капитан-лейтенант Крузенштерн мрачнел и мрачнел — и наконец сделал выговор молодому офицеру. Толстой выговоров не терпел — и отомстил Крузенштерну, заведя обезьяну в его каюту и усадив ее за судовой журнал. Командующий экспедицией, вернувшись с палубы, увидел на своем обычном месте, в кресле, за столом, орангутанга, который лил чернила на страницы и размазывал их пальцем. Орангутанг был в азарте: он писал... Крузенштерн прекрасно понял, что это такое: живая карикатура, насмешка, предложение стреляться. Но стреляться он — ответственный человек, ведший корабли императорского флота вокруг света, — не хотел и не мог...

Во время стоянки на Маркизских островах Толстой завел себе еще одного друга — туземного царя Танега Кеттонове. Граф Толстой, царь Кеттонове и орангутанг, с утра запершись в каюте, целый день распивали ром, после чего царь отдал необходимые распоряжения, и к кораблю приплыли сто восхитительных женщин. Крузенштерн, боясь бунта, согласился поднять их на корабль. Матросы в эти дни занимались любовью прямо на палубе, а на корме стоял абсолютно голый граф Толстой, которому мастер-туземец делал татуировку по всему телу. Затем Толстой — большой любитель псовой охоты — придумал себе новую забаву: он швырял с борта в море палку и кричал царю: «Пиль! Апорт!» — и его друг царь прыгал за ней и, радостно скалясь, ловил в воде зубами. Крузенштерн мог вынести насмешку над собой, мог стерпеть и обезьяну, гуляющую по палубе в галстуке и манжетах, но подобного издевательства над порядком не вынес. Он пересадил Толстого на «Неву» — с глаз долой...

Свое переселение с корабля на корабль Федор Толстой отпраздновал очередным распитием рома, причем собутыльником стал корабельный священник старичок Гедеон. После того, как Гедеон упал под стол, Толстой вынес его из каюты и припечатал его бороду к палубе корабельной печатью. Старичок проснулся и попытался встать, но увидел над собой графа, который сурово сообщил ему, что святость казенной печати нарушать нельзя — лежать придется еще год, до прибытия на родину. Освободить священника удалось, только обрезав ему бороду. Командир корабля капитан-лейтенант Лисянский оказался решительней Крузенштерна: он терпеть дебошей графа не захотел и поступил с ним так, как на флоте издавна поступали с преступниками: ссадил Толстого на одном из Алеутских островов.

Граф Федор Толстой сошел на пустынный берег вместе со своей любимой обезьяной. Кого-то эта ситуация — один, на пустынном берегу, с флягой воды у бедра и куском солонины в мешке — испугала бы, но только не Толстого, который всю свою жизнь не боялся ничего. Это не умственная храбрость человека, который умеет преодолевать дрожь души и держать себя в руках. Это храбрость медведя, у которого среди зверей нет соперников, храбрость воли столь сильной, что ей есть лишь одна забава в этом мире — дразнить людей и играть с ними в опасные игры. Граф был наделен природным, безграничным, бешеным бесстрашием.

Отношения графа Федора Толстого с обезьяной издавна занимали внимание исследователей его жизни. Есть версия, что Федор Толстой с обезьяной жил как с женщиной, и есть другая, что на острове он ее застрелил, зажарил на костре и съел. Зная характер героя, можно предположить, что обе эти версии верны: сначала любил, потом убил. Страсть к непотребству и жажда новых ощущений (в том числе кулинарных) владели Толстым всю жизнь.

На острове жило племя, которое называло себя Тлинкит; женщины этого племени протыкали нижнюю губу и носили на ней украшения из окрашенных в разные цвета щепочек. Явление на берегу русского офицера с орангутангом потрясло туземцев настолько, что они тут же покорились ему и предложили быть их вождем. Граф задумался. В каком-то смысле это было интересное для русского аристократа предложение. Граф был человек, которого всегда влекло выйти из ряда вон, выкинуть нечто ужасное, шокировать весь свет. Он обдумывал свои жизненные планы, вольготно сидя в тесной хижине у костра, дым которого выходил в дыру в крыше, питаясь вяленой рыбой и беседуя о духах с шаманом, который учил его лечить боль наложением рук. Однажды (12 декабря 1804 года) ему явился во сне святой Спиридоний, покровитель рода Толстых. Во сне святой остановил графа на краю пропасти. Любой христианин решил бы, что святой Спиридоний предостерегает его от окончательного падения в пропасть порока и греха; но граф Толстой, никогда не сомневавшийся в себе, решил, что святой Спиридоний предостерегает его от того, чтобы быть царем алеутов. Через месяц проходившее мимо острова судно подобрало графа и переправило его на Камчатку, откуда он, в основном пешком, а кое-где меняя собак на лошадей и лодки на паромы, отправился в Санкт-Петербург.