Федор Чеханков

Чеханков подделал прописку, чтобы стать артистом

«Мне хочется верить, что все дорогие мне люди, которые ушли, существуют сейчас в каком-то ином состоянии и я с ними когда-нибудь встречусь…»

Во вторник 18 ноября в стенах московского ИКЦ прошел творческий вечер народного артиста России Федора Яковлевича Чеханкова, недавно снявшегося в рязановском фильме «Ключ от спальни» и, помимо актерских работ в Театре Российской армии, известного широкой зрительской аудитории по многочисленным телевизионным и театральным шоу и программам. Не так давно артист выпустил два компакт-диска — «Грустить не надо» и «Память сердца», куда вошли, в основном, шлягеры и ретро-композиции, а также лирические песни, отражающие различные этапы жизненного пути актера. Следует оговориться, что тексты песен Чеханков пишет не сам, он просто излагает свои идеи и мысли, которые позже выливаются в полноценное произведение. На вечере актер исполнил несколько композиций из обоих альбомов и продемонстрировал несколько видеозаписей со своих концертных выступлений.

— Федор Яковлевич, как вы стали артистом?

— Дело в том, что моя мама почти каждый год, начиная с 7-го класса, посылала меня на поезде в Москву, где жили родственники со стороны отчима. Меня всегда в дороге укачивало, и приезжал я в столицу весь помятый, несчастный, с желтым чемоданчиком под мышкой… Так было и после окончания школы, когда я приехал поступать — конечно же, в театральное. Попал в Щепкинское, которое (как, в общем-то, и сейчас) престижным не считалось, хотя именно там учились Олег Меньшиков, Олег Даль, Юра Соломин, Саша Домогаров…

Почему меня приняли — до сих пор понять не могу. Из провинции, с педагогом не занимался, ничего толком не умел — да и чем можно похвастать в семнадцать лет, кроме природного задора и темперамента! Взяли меня, правда, сначала кандидатом, то есть стипендию, как все студенты, я не получал. Но у моей мамы была очень приличная по тем временам пенсия 60 рублей, поскольку папа был серьезным начальником — руководил политуправлением Прибалтийского военного округа. А стипендия на первом курсе была 22 рубля, на втором — 24, на третьем — 26, так что я, можно сказать, был богат… Учился я обыкновенно. Редко бывает, когда говорят, что вот, мол, на таком-то курсе учится мальчик, из которого получится замечательный артист. Обычно бывает наоборот: действительно талантливые артисты незаметны. Так было и с Далем, и с Меньшиковым, которого Миша Козаков заприметил и пригласил сняться в «Покровских воротах», после чего тот стал звездой… Окончив училище я пытался попасть в разные театры. В конце концов Театр Советской армии согласился меня взять, но с условием, что будет прописка. Пришлось состряпать фиктивную справку о том, что я все еще учусь (это было обязательным условием для того, чтобы тебя прописали). Так началась моя театральная жизнь. Из театра этого я никуда не уходил, да, в общем-то, меня никуда особо и не звали. Дело в том, что я привык к театру, к друзьям. И потом, когда долго работаешь на одной сцене, имеешь право на провал. А в новом театре приходится всех заново завоевывать

— Ощущаете ли вы свою принадлежность к еврейской нации на религиозном или культурном уровне?

— Вообще-то, я полуеврей. Я еврей по папе — Якову Федоровичу Вайнштейну, который погиб в первые годы войны. Мама моя русская. В силу своего возраста я себя ни евреем, ни полуевреем не ощущаю.

Родился в Орле — родном городе Тургенева, Бунина, Фета, Пришвина и Лескова. Мама была актрисой Орловского драмтеатра. После смерти папы, которого я, разумеется, не помню, она вышла замуж еще раз, за музыканта. Отчима я папой никогда не называл и, в основном, меня воспитывала мама. Когда в 1957 году мне исполнилось шестнадцать и надо было получать паспорт, мама, не спрашивая меня, записала меня Чеханковым, решив, что с фамилией «Вайнштейн» мне придется трудно. Впрочем, я эту тему не усугубляю, я вообще все это не люблю: жить тогда было трудно всем: и евреям, и русским. Разве что, в каких-то ситуациях евреям было сложнее.

Кстати, у папы моего вначале была другая семья. Он родом из Херсона и был старше мамы лет на сорок; возможно, у меня даже есть сестра.

— Вам когда-нибудь приходилось бывать в Израиле?

— Три раза. Мне всегда безумно интересно то, что там происходит, то, что за две тысячи лет набрало какую-то особую энергию, совокупность… не то, чтобы религиозного экстаза, а той культуры и тех человеческих страданий, которые там были. Это меня очень волнует. Каждый раз, когда мне случается бывать в Израиле, я еду в Иерусалим. Меня это очень волнует: Стена Плача: стоишь — и веришь, и даже записочку порой оставишь… Конечно, не с просьбой о повышении зарплаты или о том, чтобы дали роль… И ощущаешь космическую связь с вечностью, и понимаешь, что ТАМ, наверное, что-то есть.

— Какие у вас отношения с религией?

— Об иудаизме я почти ничего не знаю. Я верю, но верю по-своему: в нашу православную церковь не хожу, не исполняю и все обеты, но верю, что существует другая жизнь. Мне хочется верить, что все дорогие мне люди, которые ушли, существуют сейчас в каком-то ином состоянии и я с ними когда-нибудь встречусь. Наверное, человек или, может, Вс-шний, так придумал, чтобы было легче жить. Если человек столько страдает на земле, то ему просто необходима надежда на воздаяние в следующей жизни. Трудно жить, не надеясь на возможность освобождения от страданий и болезней. Что же такое скрывается за той чертой — тайна, которую так никто и не разгадал. И поэтому в Израиле меня привлекает именно Иерусалим, который со всем этим связан. Все остальное меня почти не интересует.

— Как по-вашему, выглядит современный еврей?

— Мне с детства нередко доводилось бывать на Украине — в Житомире, Черновцах, Одессе. Евреи тех времен, все эти несчастные «изи и мони» из анекдотов, сегодня отходят на второй план и медленно вымирают. В Израиле живут уже совсем другие евреи — красивые, высокие, плечистые. У меня есть фотографии израильских солдатат — все, как статисты из «Аиды».

— Вы полагаете, это плохо, что образ местечкового еврея постепенно отмирает?

— Как сказать… Это характерный образ того времени. Евреи жили в местечках, в пределах черты оседлости. Получить образование удавалось немногим, так что культуры особой не было, театры не приезжали. Хотя, если подумать, меня часто спрашивают, для кого русские ездят выступать в Израиль? На что я могу задать встречный вопрос: а для кого мы ездим выступать в Киев, Одессу, Днепропетровск? И кто чаще всего приходит на наши выступления? Все эти врачи, адвокаты, все, кто любит театр, оперу, симфонический оркестр, — как правило, евреи. В южных городах евреи имеют традиционно имеют тягу к музыкальной культуре.

— Вы видели что-нибудь из постановок театра «Гешер»?

— Конечно. У меня там много друзей. И Леня Каневский, с которым мы много снимались, и Холемский… Хороший театр: понятный, естественный, эмоциональный, не заумный, как, например, театр на китайском языке. Театр либо существует с публикой, либо его просто нет. Это не литература, не музыка и не живопись. Это иная культура в отличие, скажем, от «Черного квадрата» Малевича, который обязательно станет знаменитым, но лет через сто (хотя лично я ничего гениального в нем не вижу и могу нарисовать не хуже).