Евгений Боратынский

Евгений Абрамович Боратынский

Один из критиков написал, что "Боратынский по преимуществу поэт элегический, но в своем втором периоде возвел личную грусть до общего философского значения, сделался элегическим поэтом современного человечества".

Побывав в начале двадцатого столетия в усадьбе - месте рождения человека, которого Пушкин считал первым элегическим поэтом России, другой наш знаменитый поэт в прозе - И.А. Бунин - сказал о Маре так: "Все тихо, мирно, скромно. Здесь чаще всего могут под воздействием природы возникать элегические настроения". Это название и впрямь было как бы из сказки: "таинственность, мираж, туман, хмарь, мара".

Местность, окруженная озерцами и болотцами с изумрудной зеленью травы. В прозрачные блюдца маленьких озер гляделось небо, менявшее цвет в зависимости от времен года. Чтобы описать его малейшие оттенки надо было уметь заворожено смотреть и запоминать. Это и делал маленький Евгений, часами лежа на траве и считая белые барашки проплывающих мимо облаков. Бывало, маменька теряла его и часами не могла дозваться "верного пажа". Он привык находиться при ней, слушать как она читает собравшимся вокруг нее детям (их в семье было семеро) сказки и нравоучительные истории или тихонько наигрывает что-то на расстроенном клавесине, напевая негромко, вполголоса, чтобы не разбудить задремавшего в креслах у камина отца. Все в этой большой семье было настолько мирно и тихо, едва ли не сонно, что с трудом верилось в громкую боевую славу отца - генерала Абрама Андреевича Боратынского (старинное и правильное написание древней фамилии, происходившей от названия замка Боратынь) - любимца и друга легендарного Суворова и императрицы Екатерины II. Но царская милость столь же мимолетна, как и слава мирская!

Женившись на фрейлине Императрицы - м-ль Александре Черепановой - воспитаннице Смольного института, дочери коменданта знаменитой Петропавловской крепости - особе чрезвычайно милой по наружности, сердечной и умной (она блестяще закончила курс института!), Абрам Андреевич много времени проводил в своем имении Тамбовской губернии со сказочно-таинственным названием - Мара.

В 1798 году генерал подал в отставку. И с тех пор семья очень редко покидала любимую усадьбу, все светские развлечения и знакомства остались позади, жизнь текла спокойно и размеренно - в заботах о доме, детях, благоустройстве имения... И в провинции, однако, за воспитанием и образованием всех семерых детей следили особо тщательно!

Евгений - старший, любимец семьи, родившийся в 1800 году, к пяти годам, например, уже знал французский и русский языки настолько хорошо, что мог самостоятельно читать, а к восьми годам свободно писал письма на этих языках. К нему, через петербургских знакомых и родственников, из Италии(!) был выписан гувернер - Джанчитто Боргезе. Он прославлен Боратынским в последнем его стихотворении. Там есть строки:

Ты дал мне благодать нерусского надзора...

Благодаря богов, с тобой за этим вслед

Друг другу не были мы чужды двадцать лет.

(Е. Боратынский. "Дядьке-итальянцу")

"Благодать нерусского надзора" заключалась не только в отличном знании французского и беглом - итальянского, но наверное и в особом умении держать себя - свободно и непринужденно, без лести и угодничества, в способности мыслить, чувствовать и рассуждать. Это всегда отличало Боратынского. Он напишет своему другу-гувернеру позже, в 1817 году: "...оставьте, пожалуйста, эти отвратительные титулы нижайшего слуги: нет ничего, что бы я так ненавидел, как эту нелепую вежливость! Я хочу названия друга, с этим названием мы расстались. До свидания, мой старый друг, будьте здоровы..."

Судя по этим строкам, письмо было не первым и не последним, а отношения - теплее и сердечнее, чем обычные отношения воспитанника и наставника.

В 1808 году семейство Боратынских покинуло, наконец, "пленительную сень Мары" и перебралось в Москву - надо было дать образование детям. Казалось бы, жизнь сулила новые впечатления, новых друзей, яркость детских открытий постижения мира! Евгения отдали в немецкий частный пансион, где он пробыл два неполных года.

Вышло так, что пребывание в Москве оказалось недолгим и связано было с горчайшими воспоминаниями. В 1810 внезапно скончался генерал Абрам Андреевич, и решительная и энергичная Александра Федоровна, принявшая на себя всё бремя управления большой семьей и имением, решила возвратиться в Мару. Старший сын, стараниями родственников и прошением Александры Федоровны на имя самого императора, был в 1812 году определен на учебу в Пажеский корпус в Петербурге. Но атмосфера, которая царила в корпусе по тонкому замечанию биографов Е. Боратынского (В. Брюсова, Дм. Голубкова), "была далека от той, в которой воспитывался гений Пушкина". Хоть и было это учебное заведение привилегированным, для детей дворян, но его казенный дух резко отличался от той атмосферы ласки, сердечного доверия, внимания, к которой привык двенадцатилетний мальчик дома.

Новыми веяниями, прогрессивными взглядами преподаватели корпуса тоже не отличались. За малейшую провинность здесь наказывали розгами и пребыванием в карцере, на хлебе и воде.

Первое письмо Боратынского к матери из корпуса достаточно красноречиво: "Нева теперь вся очистилась от льдин, сколько парусных лодок и кораблей!

Но вместе с тем, маменька, без Вас все мне кажется неладным. Когда я уезжал, я еще не чувствовал всей тягости нашей разлуки, я не знал ее...

Но теперь, маменька, какая разница! Петербург поразил меня своею красотою, всё казалось счастливым, но здесь со всеми были матери!

Я думал, что с товарищами мне будет весело: но нет, всякий играет с другим, как с игрушкой, без дружбы, безо всего! Какая разница, когда мы были с Вами! Я думал найти дружбу, а нашел лишь холодную, притворную учтивость, расчетливую дружбу: пока у меня было яблоко или что другое, все были моими друзьями, но потом все было опять потеряно..."

(Приведенные письма, как и все документы в статье, цитируются по кн. В. Кунина "Поэты пушкинского круга" М. 1983г. Изд-во "Правда", и статье "Е. Боратынский. Энциклопедический слова

рь Брокгауза и Ефрона. Биографии т.2.)

Поразительно, как отразился в этих строках маленького мальчика весь характер его в будущем: благородство, нежная привязанность к близким, склонность к меланхолии, пессимизм, неумение быстро сходиться с людьми.

Внутреннее одиночество стоило ему всегда слишком дорого, хоть и рождало впоследствии чудные поэтические строки!

Письма его к матери вообще поражают предельной откровенностью и искренностью, а также серьезностью размышлений. В 1814 году, утешая мать после смерти бабушки он писал: "Я понимаю Вашу скорбь, но подумайте, дорогая маменька, что это - закон природы.

Мы все родимся затем, чтобы умереть, и, на несколько часов раньше или позже, всем придется покинуть тот ничтожный атом грезы, что называется землей". (Брокгауз. Биографии. Т.2) Конечно все эти размышления были в какой-то степени почерпнуты из книг, особенно французских - Боратынский всегда читал много и охотно, но нельзя не отметить необычность подобных мыслей.

Евгений писал матери и отчаянные письма - с просьбами определить его в морское ведомство: "Умоляю Вас, милая маменька, не противиться моей наклонности. Я не могу служить в гвардии, ее слишком берегут. Во время войны она ничего не делает и остается в постыдном бездействии... Я чувствую, что мне всегда нужно что-либо опасное что бы меня занимало - иначе я скучаю".

Ему хотелось движения, действия, ощущения действительности и ценности своего "я", как это всегда бывает в юности.

Мать осталась глуха к порывам сердца, может быть впервые не сумев угадать серьезности мыслей любимого сына, и горько раскаивалась впоследствии в этой минутной оплошности. Дальнейшее пребывание Евгения в корпусе принесло ему лишь несчастье. Он имел неосторожность примкнуть к обществу маленьких бунтарей, которое возникло среди пажей.

Они мстили особо нелюбимым и придирчивым преподавателям и надзирателям корпуса: протыкали шляпы, мазали чернилами стулья, писали мелом на спинах учительских сюртуков обидные надписи. Чаще всего это было слово "пьяница"...

(Удивительно для дворянского учреждения, относящегося к военному ведомству, но дружба со штофом смородиновой настойки, мадеры или чем покрепче, была для многих преподавателей делом обычным.)

Сначала шалости, как будто, были безобидными. Если проказников ловили на месте преступления, то наказывали карцером или лишением прогулок в воскресный день. За стены Пажеского корпуса это не выходило. Но однажды члены " общества мстителей" совершили то, что нельзя назвать глупой детской шалостью и только. Они выкрали у отца одного из товарищей - во время его визита к сыну - золотую табакерку, и проели ее на сладости!

Неизвестно, была ли она продана или просто выменяна на пирожные и леденцы, как обнаружилась пропажа, и принимал ли участие в этом постыдном деле Евгений Боратынский или его имя было просто примешано к делу недолюбливающими его соучениками, но скандал был громким! Даже слишком. Евгения молниеносно исключили из корпуса, вместе с другими виновниками. Служить где-либо ему категорически запрещалось, "разве, что пожелает рядовым" - стояло в суровой императорской резолюции!

Горе матери было неутешным, а Евгению в своих злоключениях винить надо было только самого себя!

Апрель 1816 резко разделил жизнь Боратынского на "до" и "после". Жуковский, заочно познакомившись с Боратынским и получив его откровенную исповедь-письмо, сказал о нем позже так: "Он споткнулся на той неровной дороге, на которую забежал потому, что не было хранителя, который бы с любовью остановил его и указал ему другую; но он не упал. Убедительным тому доказательством служит еще и то, что именно в такое время, когда он был угнетаем тягостною участию и еще более тягостным чувством, что справедливо заслужил ее, в нем пробудилось дарование поэзии. Он поэт."

Остается только удивляться всегдашней прозорливости доброго гения Жуковского и щедрости его сердца, которое стремилось помочь всем, кто в этом нуждался!

Более двух лет (1816 - 1818) провел Евгений на Смоленщине в имении Подвойское, под присмотром своего дяди по отцу, Богдана Андреевича Боратынского, приходя в себя после трагедии. Может быть, именно там и тогда и появились первые строки его стихов...

В1819 году Боратынский принимает неизбежное решение: поступает рядовым в лейб-гвардии Егерский полк, стоящий в Петербурге. Как дворянин, сохранил он все же право часы, свободные от строевых упражнений и маршей на плацу, проводить не в казарме, а на частной квартире и бывать в отпуске... Проживал вместе с ним на этой квартире и бывший лицеист, барон Антон Дельвиг, с которым Евгений вскоре горячо подружился. Они вместе готовили нехитрые ужины, бродили по окрестностям, беседовали о литературе, сочиняли стихи, шутливые и серьезные... Подобные этим:

Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком,

Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом,

Тихо жили они, за квартиру платили немного,

В лавочку были должны, дома обедали редко

(Эти смешные гекзаметры позже стали их визитной карточкой,

которую с восторгом, наизусть, цитировал Пушкин.)

Заметим только, что даже в стихах-шутке оба молодых человека серьезно относятся к своему дару: "Поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом". В 19-ом столетии взрослели все-таки раньше...

За рифмами засиживались допоздна, марая бумагу и ломая перья. Часто заглядывали к ним на огонек и друзья Дельвига: Денис Давыдов, Чаадаев, Плетнев. Боратынский получил приглашение от Плетнева бывать на его литературных вечерах, так как Дельвиг представил друга начинающим поэтом. Может быть, на одном из таких вечеров а, может, и раньше - познакомился Евгений и с Александром Пушкиным. Тому друг его ближайшего друга не мог быть безразличен и, проникшись к Боратынскому горячей симпатией, он дружески приветствовал его первые литературные опыты. Бо

ратынский платил новому другу горячей привязанностью.

Друзья не уставали хлопотать о Боратынском. В 1820 году он был произведен в унтер-офицеры и служил в Нейшлотском полку в Финляндии, в укреплении Кюмень и его окрестностях. Сдержанная красота финских пейзажей настолько очаровала молодого поэта, что посещения Музы стали ежедневны, а плодом этих посещений стала поэма "Эда" - явление в литературе русской настолько оригинальное, что Пушкин, получив экземпляр поэмы и прочитав ее не удержался от восторженного восклицания: "Что за прелесть эта "Эда"! Оригинальность рассказа наши критики не поймут... Но какое разнообразие!" (А.С. Пушкин - А.А. Дельвигу, 20 февраля 1826 года). Впервые герои поэмы заговорили каждый на своем языке, было применено разнообразие стиля, а стихотворные пейзажи в поэме поражали точностью и тонкостью описаний. Тонкостью почти акварельной, вызывая неподдельный восторг у читателей. Боратынский и здесь не изменил своему превосходному вкусу, а его гармоничная душа как бы просвечивала сквозь легкие, запоминающиеся строчки.

Но несмотря на восторг читателей и ценителей поэзии, ни "Эда", ни элегии Боратынского не получили признания критики, как и предрекал Пушкин. Он писал позднее в заметках о Боратынском:

"Из наших поэтов ... он всех менее пользуется обычной благосклонностью журналов. Верно оттого, - рассуждал далее автор, - что верность ума, чувства, точность выражения, вкус, ясность и стройность менее действуют на толпу, чем преувеличение модной поэзии..."

Впрочем, Боратынского в Финляндии интересовала не только поэзия. В доме своего полкового командира Лутковского (старинного друга семьи Боратынских и их соседа по имению) он сблизился и подружился с А. П. Мухановым и Н. В. Путятой - адъютантами финляндского генерал-губернатора А.А. Закревского.

Дружба с Н. В. Путятой сохранилась у Боратынского на всю жизнь.

Путята очень точно описал тогдашний внешний облик Боратынского: "Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние".

По ходатайству Н.В. Путяты, осенью 1824 года Боратынский получил разрешение приехать в Гельсингфорс (тогдашнее название Хельсинки) и состоять при корпусном штабе генерала Закревского.

По тонкому замечанию В. Брюсова, занимавшегося исследованием творчества Боратынского, "жизнь его в Гельсингфорсе была яркая, шумная и беспокойная". Прежде всего, это было связано со страстным увлечением Боратынского красавицей Аграфеной Федоровной Закревской, женой генерал-губернатора, той самой Закревской, которую Пушкин назвал "Беззаконною кометой в кругу расчисленном светил". Обаяние ее личности было настолько мощным, что не мог остаться равнодушным ни один из тех, кто хотя бы на шаг приближался к ней. Любовь к этой умной, гордой, до кончика ногтей светской, и презиравшей многие светские условности, даме, принесла Боратынскому немало мучительных переживаний и вызвала к жизни прекрасные строки целого цикла стихотворений, позднее ставших романсами. В одном из них есть такие слова:

Другим курил я фимиам.

Но Вас носил в святыне сердца;

Молился новым образцам,

Но с беспокойством староверца.

("Уверение". 1824 г)

Боратынский писал с усмешкой Н. Путяте: "Ты будешь подозревать, что я несколько увлечен. Несколько, правда... но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок". Часы уединения были посвящены написанию элегий, занятиям математикой, которую поэт любил столь же страстно, сколь и поэзию, и написанию писем к возлюбленной. Они неизвестны широкому кругу читателей.

Советские (так и хочется сказать - "совковые"!) исследователи не считали возможным упоминать, что опальный унтер-офицер, причисленный ими к "декабристскому" кругу, был влюблен в жену генерал-губернатора, графиню, даму высшего света, встречал с ее стороны большую благосклонность, и был запросто принят в том кругу, в котором вращалась она. Это как-то не вязалось с его образом страдальца. Черты характера блистательной графини, ее "демоничность" отразились и в образе героини поэмы "Бал". Позже Пушкин назовет этот характер в русской литературе "совершенно новым поэтическим открытием Боратынского".

21 апреля 1825 года Боратынский, наконец, был произведен в офицеры. Это давало ему право на отставку. Он им и воспользовался. В январе 1826 года "певец пиров" (выражение Пушкина) выходит в отставку и поселяется в Москве. Некоторое время отставной прапорщик служит в Межевой канцелярии (1828-31), получает чин губернского секретаря. В 1826 году Боратынский "желая продолжиться" (П. Вяземский в письме Пушкину) женится на Анастасии Львовне Энгельгардт - особе "неэлегической наружности", но сумевшей привязать к себе грустного и задумчивого поэта. Она дала ему возможность вкусить славу. В 1828 году Боратынский вместе с Пушкиным выпускает поэму "Бал", в газетах и журналах появляются его новые стихи. Он принят в лучших литературных салонах, его узнают даже на улицах, поэма раскупается мгновенно.

Из первых московских знакомств важнейшее для Боратынского - с Вяземским, оставившим проницательнейшую характеристику Боратынского, как личности сосредоточенно глубокой, раскрывающейся только в проникновенном общении: "Чем более растираешь его, тем он лучше и сильнее пахнет. В нем, кроме дарования, и основа плотная и прекрасная!" (письмо П. Вяземского Пушкину. 10 мая 1826г.) Все современники, без исключения, отмечали глубокий ум поэта, доходившей "до тончайшей микроскопической проницательности" (выражение Киреевского).

Твердый характер Анастасии Львовны, родившей Боратынскому 9-х детей (двое умерли во младенчестве), образцовой хозяйки обширных имений (Мураново, Каймары, Мара) сумел усмирить мятущийся характер Музы поэта, но в лучшую ли сторону?

В 1831 - 1835гг., с ростом семьи и после неудачного выхода в свет поэмы "Наложница" (она была не понята читателями и критикой, а некоторые

особенности стиля названы слишком натуралистическими), Евгений Абрамович стихов почти не пишет, с увлечением занимается агрономией, архитектурой (по его собственным чертежам строится дом в Мураново), торговыми сделками, продажей леса. Он уходит в себя, пишет в стол. Была правда, еще надежда сотрудничать вместе с другом Киреевским в журнале "Европеец". Там Боратынский публикует несколько критических рецензий, предисловие к своей поэме "Наложница" и ответ Надеждину "Антикритика". Но после второго же номера в 1832 году журнал был закрыт, надежды не оправдались. Боратынский с горечью напишет И. Киреевскому: "Заключимся в своем кругу, как первые братья христиане... Будем писать, не печатая". (письмо И. Киреевскому от 14 марта 1832 года.) Вяземскому поэт напишет: "Время поэзии индивидуальной прошло, другой еще не созрело..." (декабрь 1832) Боратынский не верит и в новое направление: "поэзия веры" - она получила развитие в Западной Европе, особенно во Франции. Он считает, что более естественен для России путь "поэзии мысли". Эгоизм наше законное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и еще не уверовали в новые. Человеку не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе. Вот покамест наше назначение". (Боратынский - Киреевскому. 20 июня 1832.)

Поздняя поэзия Боратынского и создается в этом сознательном вакууме. Один из критиков написал, что "Боратынский по преимуществу поэт элегический, но в своем втором периоде возвел личную грусть до общего философского значения, сделался элегическим поэтом современного человечества". (Мельгунов Н.А. письмо А. И. Краевскому 14 апреля 1838 г.)

Смерть Пушкина, как и смерть Дельвига, была для Боратынского сокрушительным ударом. Забылись разом все недоумения и недоразумения в отношении оценки произведений друга, редкость встреч и писем. (Последний раз друзья виделись мимолетно в Казани в1833 году, где Александр Сергеевич был проездом. Боратынский весь светился тогда от встречи с ним!)

Не помня себя Боратынский помчался в Москву, к Сергею Львовичу Пушкину, отцу поэта, поехал в Петербург, разбирал вместе с Василием Андреевичем Жуковским черновые бумаги поэта и плакал над ними, "не сдерживая слез восторга над великим художественным гением и горьких сожалений о несбывшемся", как напишет он потом А.Л. Боратынской.

"Сожалений о несбывшемся" - значительная строка. Может быть, Боратынский имел в виду не только Пушкина, но и себя самого?..

Жизнь после смерти гениального друга стала для него мучительно тяжела и неподвижна, что губительно для поэтической души. Немногие из друзей, под давлением Анастасии Львовны, от него окончательно отдалились. Произошел разрыв с И. Киреевским, мучительный для поэта, который высоко ценил его дружбу.

Третий, последний сборник стихотворений, Боратынский выпустил в 1842 и посвятил его П. Вяземскому. Назывался он "Сумерки", включал в себя 26 стихотворений, отличаясь необычной для русской поэзии философской цикличностью. Сквозной лирический образ книги: трагическое осознание одиночества человека в глухом мире и страстная потребность отзыва "другой души". Появление "Сумерек" сравнено было критикой с" привидением внезапно появившемся на улице, с тенью среди недоумевающих лиц потомков". (М. Лонгинов).

Боратынский был назван ярким, замечательным поэтом мысли окончательно чуждым нашему поколению" (Белинский В. "Отечественные записки"1842 г. No. 12). После такого приговора Боратынским овладело мрачное меланхолического настроение, которое он решился в сентябре 1843 года развеять в поездке по Западной Европе. Он решил по возвращении окончательно переселиться в Петербург и объединиться с П.А. Плетневым в издании журнала "Современник. Он выезжает за границу с женой и тремя детьми. Маршрут его путешествия: Берлин - Лейпциг - Дрезден - Париж. Зима 1843-44 года проходит в Париже. Боратынский знакомится с аристократами, обитателями Сен-Жерменского предместья и знаменитыми французскими писателями и критиками: А. де Синекуром, Ш. Сент-Бёвом, А. Де Виньи, Проспером Мериме. Боратынский предполагает вернуться домой "исцеленным от многих предубеждений ". Путешествуя по Италии в Неаполе, Боратынский знакомится с художником А. Ивановым. Жизнь начинает манить его яркостью красок и новыми горизонтами.

Но всего лишь манить...

Прожив в Неаполе два месяца, взволнованный новыми впечатлениями, полный замыслов и планов, окунувшись в живительные воспоминания о детстве - родом из Неаполя был его гувернер Боргезе, которому он напишет последнее стихотворение "Дядьке - итальянцу" - 29 июня 1844 года, в результате неожиданного кровоизлияния в мозг, потрясенный нервическим припадком, случившемся с женой, поэт внезапно умирает.

Путешествие, так светло начавшееся, имело трагический конец... Тело "Певца Пиров и грусти томной" перевезли в кипарисовом гробу на родину только год спустя - так долго семья оправлялась от удара.

31 августа 1845 года Боратынский был предан земле в Александро-Невской Лавре. Жизненный круг из сумерек и просветлений неслышно замкнулся.

А в тридцатые годы уже двадцатого столетия, бродя по парижским букинистическим лавкам, Илья Эренбург наткнулся на пожелтевший и рассыпавшийся в руках томик - издание двух поэм Боратынского: "Эда" и "Пиры", датированное 1826 годом. На титульном листе, рукою Боратыского было написано: "Просперу Мериме - переводчику нашего Пушкина. Евгений Боратынский".

1826, пушкинский год. Время псковского одиночества. Тоненькая нить, протянувшаяся из далекого XIX. Словно вспышка яркого света, озарившая прошлое и будущее. Настоящую дружбу и нетленную память. И мгновенное ощущение разомкнутости круга и несуществования времени. Те чувства, что были так присущи всему строю поэзии, странного и молчаливого друга Пушкина. А может быть, времени и вправду нет? Раскройте книгу элегий Боратынского...