Евгений Агранович

ПРОЕЗДОМ с поэтом Евгением Аграновичем

Его песни немедленно становились народными, и люди даже не догадывались, кто сочинил полюбившиеся мелодии и слова. Их авторство приписывалось кому угодно, только не Аграновичу.

Спросите у любого барда о его самой большой мечте, и вы наверняка услышите в ответ: «Хочу, чтобы мои песни стали народными». Для многих эта мечта так и остается несбыточной. Песни не переживают своих творцов, навсегда растворяясь в зыбкой атмосфере времени. И лишь избранным счастливчикам удается создать такие стихи и музыку, которые народ немедленно объявляет своими, передавая от одного к другому, словно бокал вина в дружеском кругу или спасительный канат на альпинистском склоне. Почему именно эти песни оказываются нужными и почему существуют так, словно были всегда? Кто знает. Всякий раз причины оказываются разными.

Творческая жизнь Евгения Аграновича, автора знаменитых хитов «И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог», «Я в весеннем лесу», «Лина», «Одесса-мама», складывалась как нельзя более счастливо. Его песни немедленно становились народными, и люди даже не догадывались, кто сочинил полюбившиеся мелодии и слова. Их авторство приписывалось кому угодно, только не Аграновичу. Много лет Евгений Данилович находился в тени и только в последние годы, благодаря усилиям тех же бардов, получил возможность выступать с эстрады и напоминать о себе.

Впервые имя Аграновича я услышала на юбилейном концерте Александра Городницкого. В тот вечер на сцену московского Дома кино поднимались многие звезды бардовской песни. Потом назвали фамилию очередного исполнителя, и на сцену вышел какой-то очень пожилой человек. Когда он начал петь, то вокруг стали раздаваться удивленные возгласы: «Как, разве это он — автор тех самых знаменитых песен?»

А сам Агранович счастливо смотрел со сцены на скандирующий зал, словно говоря: «Ну да, я, а кто же еще?» Потом, при встрече, Евгений Данилович сказал мне: «Знаешь, каждый раз происходит одно и то же. Когда объявляют мою фамилию — никто не знает этого старикашку, но как запою — все знают мои песни. Значит, я не жалкий неудачник, а это уже кое-что».

«Жить нужно долго»

— Расскажу вам, как все началось. Когда грянула война, я был студентом Литературного института. Мы все хотели на фронт, но нас не брали, потому что мы были необученные, а кому такие нужны? Но все-таки мы добились своего, и из нас сформировали 22-й отдельный батальон. Из него мало кто уцелел... Меня назначили запевалой. А что прикажете петь? «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин»? Но армия тогда активно отступала, и песня звучала как издевательство. Солдаты на войне ходят много, и днем, и ночью: раз-два, левой-правой. И вот в голове моей вместе с этим ритмом сама собой возникла мелодия, а с ней и строки из стихотворения Киплинга, которое я помнил наизусть: «И только пыль, пыль от шагающих сапог». Так, из топота сапог, из хриплого дыхания моих товарищей, из горечи отступления родилась эта песня. Она была простой и запоминающейся. В каждом куплете было всего четыре такта, но никто не мог бы сказать, что она похожа на какую-то другую песню. Она зажила своей жизнью и распространилась очень широко. Правда, комиссар — а тогда, в 41-м, еще были комиссары — сказал мне: «Песня хорошая, строевая, но слова в ней какие-то не наши». И я в разное время понемногу дописал еще четыре куплета.

На фронте я сочинил и другую песню. Это танго о любви под названием «Лина». Слыхали, наверное? Песен о любви на войне было много, но вдруг именно эта песня мгновенно разошлась повсюду. Медсестры переписывали слова к себе в тетрадочки, а мелодию снимали буквально с губ. И пошла эта песня по всем дивизиям, по всему фронту. До сих пор, когда я пою ее в концертах, люди в зале подпевают. А ведь эта песня никогда не была напечатана. Знаешь, я думаю, в России надо жить долго. Тогда обязательно добьешься справедливости. Вот стали приглашать меня на концерты, где люди вместе со мной поют мои песни, — значит, они до сих пор живы, значит, их любят и помнят. А если бы я прожил мало, разве узнал бы об этом?

«Плохой детективчик»

Артист Михаил Ножкин, который в фильме «Ошибка резидента» поет песню «Я в весеннем лесу», часто выступает с ней в разных концертах. И люди уверены, что песня принадлежит ему.

А недавно был такой случай. Меня пригласили на одну утреннюю телевизионную программу, попросили спеть эту песню. Потом мне аплодировали все, кто присутствовал в студии: и осветители, и звукорежиссеры, и те, кто дожидались своей очереди на съемку. Я этому был, конечно, ужасно рад и стал просить разрешения у ведущей спеть что-нибудь другое. И она мне уже почти разрешает, только говорит: «У нас сейчас будет детективчик». Потом я понял, что она ждала вопроса от слушателей, но вышла техническая неполадка, и связи не было. Я спел еще одну песню. И тут вдруг в эфир прорывается раздраженный женский голос. Какая-то дама говорит, что с детства знает песню «Я в весеннем лесу», и поэтому просит доказать, что эту песню написал я, а не Михаил Ножкин. Совершенно не обращая внимания на раздраженный тон, я объясняю, что песня была написана в 1954 году на киностудии Горького для кинофильма «Ночной патруль», что эту песню должен был исполнять Марк Бернес, которому она нравилась, но дирекция студии по каким-то своим соображениям решила песню в фильм не давать. Но, поскольку песню в кинофильм не взяли и она осталась у меня, я стал петь ее в разных компаниях, люди ее сразу подхватили. Потом песню решено было использовать в фильме «Ошибка резидента». Но вот что получилось: в картине есть две песни: «А на кладбище все спокойненько», сочиненная Ножкиным, и вторая — моя, что я и просил указать отдельным титром. Но в дирекции сказали, что в юридическом отделе студии известно, какая из песен кому принадлежит и что на этот случай есть договоры с авторами. Поэтому в титрах было написано: «Песни Е. Аграновича и М. Ножкина». У людей могло сложиться впечатление, что мы с Ножкиным сели и вдвоем написали обе песни. Но это бы еще ладно — дело в том, что, выступая в концертах, Ножкин ни разу не упомянул, что эта песня принадлежит мне. В 1972 году я издал сборник своих стихов, которые так и назвал «Я в весеннем лесу», а перед этим стихотворением поместил специальный заголовок: «Слова и мелодия Е. Аграновича». Вы же понимаете, если бы я себе приписал его стихи, давно поднялся бы большой скандал.

Пробовал ли я поговорить с Ножкиным? Нет, не пробовал. А зачем? Он же не говорит, что написал песню, просто не называет моего имени. Так ведь за это не сажают. Да и слов к делу не пришьешь. И потом, его всегда так любили в ЦК комсомола, теперь любят коммунисты, и им, думаю, неприятна сама мысль, что эту русскую песню написал какой-то жид.

«Я был не такой, как надо»

После войны я вернулся в Литинститут. Со мной на курсе учились погибший на фронте Михаил Кульчицкий, а также Борис Слуцкий, другие известные впоследствии поэты. Все понемногу печатались, меня же не публиковали совсем. Почему? Да потому что я был не такой, как надо. Цензура в то время была очень строгой, и вылететь с работы или из института можно было по любому пустяку. И если редактору даже интонация показалась чуть-чуть подозрительной — все, нет тебя. Кроме того, у меня ни в одном стихотворении не упоминаются партия или Сталин. Вот Слуцкий, например, печатался, потому что он был правильно ориентированным человеком — членом партии, к нам пришел из юридического института. Кроме того, он был публицист с прекрасной полемической жилкой. А за мной все время шел шлейф каких-то анекдотов, шуточек не всегда благонадежного характера. Вот, например, я написал эпиграмму о нашей телевизионной башне:

Стала над красавицей нашей,

Самой золотой из столиц,

Телевизионная башня —

Физиологический шприц.

Стихотворение немедленно стало известно всем. Я никогда не старался подчеркнуть свое авторство, но знал, что многие хотели бы приписать эти строки себе. И когда некоторых моих знакомых спрашивали: «Это ты сочинил?» — они смущенно отворачивались, давая понять, что, может, и они. Было у меня и стихотворение «Еврей-священник», которое в 60-е годы ходило по рукам. Люди переписывали его от руки. Его приписывали вначале Слуцкому, а через много лет Бродскому. Борис Слуцкий мне рассказывал, что его вызывали в «органы», показывали это стихотворение, пытаясь узнать, чье это сочинение. Слуцкий сказал, что не знает, хотя знал прекрасно, потому что я ему первому дал прочесть, но меня он не продал.

В основу этого стихотворения лег конкретный факт: у меня была соседка, знавшая в одной подмосковной деревне батюшку-еврея, которого очень хвалили все тамошние женщины: и молодой он, и красивый, да еще с высшим техническим образованием. И я представил себе, как этот еврей вначале окончил с блеском институт, потом его никуда не берут на работу, он идет в священники и втягивается в это дело. Так, начав с обмана, он даже не заметил, как маска приросла: из притворства он становится истинным христианином.

«Было, да не сплыло»

Видишь, вся моя квартира уставлена скульптурами — в основном из самшита. Немало и из оленьих рогов, благо материала вокруг полно. Сейчас ведь пожилые мужчины обожают жениться на молоденьких барышнях. Шучу-шучу. А работал я на студии Горького, писал русские тексты для песен в иностранных фильмах. Это были не подстрочники, не переводы, а именно оригинальные сочинения. Я написал стихи больше чем к 150 картинам. Говорят, Лолита Торрес после фильма «Возраст любви» сказала, что в Аргентине нет поэта, который бы написал текст лучше. Потом я ушел со студии — стал писать сценарии к мультфильмам, рассказы, стихи.

Да, все это было... Но я совершенно не собираюсь говорить о себе в прошедшем времени. Раз песни мои живут — значит, и я жив. Ведь так?