Егор Острецов

Мастер эпатажа

Гоша Острецов широко известен в качестве эпатажного и жесткого художника, апеллирующего к самым шокирующим аспектам современной жизни.

“Его юмор чернее ночи, а его работы всегда исполнены насилия, кажется, не только над зрителем, но и над галеристом”. Так проникновенно санкт-петербургский Time Out охарактеризовал мастера перформенса, основателя жанра “человек-стиль”, художника Острецова. Гоша пугает российскую публику с середины 1980-х. За это время он много чего придумал и внедрил на нашей арт-сцене – например, авторскую авангардную художественную моду, концепцию человека-скульптуры, костюма-скульптуры по собственной технологии. В огромных полотнах Острецов бесстрашно смешивает американский комикс с граффити, поп-артом и другими подручными историческими стилями, а также всяческими цитатами, прочувствоваными выражениями и матом. А чего ему бояться, если всегда под рукой им же созданное, а потому беспрекословно подчиняющееся “Новое правительство”. Безликие агенты НП в прорезиненных масках, воплощающие механизмы власти, с легкостью трансформируются в различные политические, общественные и эстетические феномены – рычаги манипуляции массовым сознанием.

Твой нынешний приезд в Лондон связан с аукционом Phillips de Pury?

-Я приехал на благотворительный бал, организованный Натальей Водяновой. Хотелось повидать старых друзей, которые осели в Англии и крайне редко появляются в Москве. А также познакомиться с новыми! Что касается выставки в Phillips de Pury, то я участвую со своей работой и собираюсь помочь ее инсталлировать. Это часть проекта, который я ранее показывал на выставке, посвященной функционерам. У меня было «Разгромленное бюро» моего виртуального «нового правительства», и на стенах висели мишени, сделанные на основе pin-up. Куратор выставки Phillips de Pury выбрала эту работу и пригласила меня участвовать.

Ты окончил театрально-художественное училище, собирался быть театральным художником…

-Не окончил, меня выгнали с последнего курса. Когда меня впервые отправили на практику и я своими глазами увидел этот театр, я понял, насколько все безнадежно пропитано советской системой. Мне стало ясно, что там нет никаких перспектив, и в театре я работать не буду. Где-то на третьем курсе познакомился с интересными художниками – группа «Детский сад», «Мухоморы» – и уже сам стал рассказывать преподавателям, что и как нужно делать. Так меня и выгнали. К счастью!

А как ты оказался в Париже, начал работать с кутюрье?

-Меня всегда интересовало искусство, выходящее за плоскость холста, на улицу, взаимодействующее с окружающим миром. Костюм. Поэтому, когда я приехал в Париж (моя первая жена была француженкой), стал искать работу, связанную с искусством и модой. Показал свои работы кутюрье Жану Шарлю де Кастельбажаку. Он очень обрадовался, и мы четыре года плодотворно сотрудничали. Однако постепенно я отошел от моды, понял, что хочу заниматься чистым искусством.

Моя задача как художника – изменить традиционное выставочное пространство, заменить контекст. Например, когда у меня была выставка в Московском музее современного искусства, входить туда надо было через большую арку, которую скульптор Церетели всю испещрил своими рельефами. Мне было очень неприятно, что для того, чтобы попасть на мою выставку, нужно проходить через такой странный контроль – пещеру. Я все это дело закрыл целлофаном, заколотил досками, написал большое слово «Ремонт». И сама выставка называлась «Ремонт». Некоторые зрители даже не поняли, что происходит, спрашивали: «Что, музей на ремонт закрыли?» (Смеется.)

Или на выставке “Мертвые души” в галерее “Триумф” у меня была красная ковровая дорожка, которая вдруг поднималась с пола, превращаясь в красного монстра, у которого светились глаза, а тело было пробито пулями. Я больше горжусь такими вещами, чем живописью. Считаю, что живопись – это только элемент инсталляции, нечто сопровождающее.

Ты в своем искусстве бунтарь, главное для тебя – протест. Одежда – протест, новое правительство – протест. Ты постоянно находишь, против чего бунтовать...

-Я думаю, что протест – это залог движения критической человеческой мысли. Я не могу быть абстрактным критиком: если вижу, что-то плохо, то должен сделать лучше. Улучшить мир можно только по отношению к чему-то, это и есть конструктивная критика, которой я пользуюсь.

Твоя живопись стилистически близка комиксу, карикатуре. С чем это связано?

-Моя мама была искусствоведом и часто приносила французские журналы, что-то вроде «Пифа». Я был практически воспитан на такой мультипликационно-комиксной продукции, она мне жутко нравилась. Когда все доведено до знака.

Знакомясь с твоими работами, я обратила внимание, что с появлением дочери твой стиль изменился. Ты продолжаешь работать в графике, но уже не борешься с правительством, не протестуешь, а изображаешь милых зверушек, которые ублажают взгляд малышки.

-Мое правительство – универсальное, здесь я сам себе заказчик. Я создаю виртуальный мир чиновника, в котором может быть и детская комната. Даже собственную свадьбу я превратил в перформенс: изображая чиновников, мы в масках отправились в загс.

А регистратор в загсе как прореагировала?

-Испугалась, конечно. Там целый скандал разыгрался, вызывали директора. Потом был большой праздник на “Винзаводе”, в ходе которого мы на площади устроили костер – подожгли сооруженную мной огромную инсталляцию из старой мебели. Этот костер символизировал прощание со старым советским миром, он должен был подготовить вход в новое пространство для нового человека. А когда родилась моя дочь Марфа, мы посвятили ей две выставки, были написаны колыбельные. Я сам делаю ей игрушки, рисую книжки – в общем, довольно активная жизнь вокруг ребенка происходит.

В твоих произведениях присутствует довольно много нецензурных слов, и, судя по твоему высказыванию на U-Tube, ты считаешь это нормальным. Мне, как человеку, воспитанному в другое время, всегда казалось, что мат должен оставаться за кадром…

-Есть люди, которые выступают против поцелуя в кино – им это кажется противным. Или зрелище стреляющего и убивающего на экране человека. Но у художника есть определенная задача – создать образ. Если я рисую уличного персонажа, москвича, конечно, он будет ругаться матом – матерный язык стал частью повседневной молодежной культуры. Кроме того, я считаю, что в искусстве не должно быть запретов и табу. Может быть, художник должен лишь контролировать свою работу с точки зрения искусства, эстетики. Если мат вызывает у зрителя протест – это уже реакция на сюжет инсталляции или картины.

Каждый творческий человек, создавая свои произведения, пусть и подсознательно, но надеется, что они останутся в истории.

-Я только об этом и думаю! Начиная с шестнадцати лет. (Смеется.)

А что из того, что ты делаешь, на твой взгляд, может остаться в истории, стать классикой?

-Я в каком-то смысле как художник уже классик: работаю с 1980-х годов и пока еще держусь в истории! Естественно, время разберется, сейчас ничего не могу утверждать, но уже сейчас всплывают знаковые работы, о которых я, честно говоря, позабыл. Современное искусство – это процесс, должно пройти время, чтобы определить, искусство это или нет, вещи должны «отстояться».

Когда ты задумываешь работу, что для тебя важнее – желание донести идею или эпатировать зрителя?

-Эпатаж на ровном месте не происходит, он связан с реальной действительностью. Эпатаж – это столкновение двух позиций, и в этом заложена интрига. Чтобы человека разбудить, нужен шок. Мне кажется, что я закладываю в свои работы внутреннюю динамику развития, и мне очень важно, чтобы человек смог перейти эту границу шока и «самоприручиться» к моему творению, прожить его.

А у тебя не возникает желание просто написать картину, не ради протеста?

-Если нет протеста, тогда надо просто наслаждаться, быть потребителем. Когда у меня возник протест против тех детских книжек, которые продаются в магазинах, я стал сам делать книжки для своей дочери. Я не пойду в IKEA за полкой, а сам возьму две доски и приверну их к стеночке. Это протест против индустрии, эстетики, которую нам навязывают.

А у твоей жены тоже такой же авангардный подход к живописи?

-Я их всех дома в страхе держу! (Смеется.) Ко мне с чашкой из IKEA лучше не подходить.

Над каким проектом ты работаешь сейчас?

-Готовлю несколько проектов. Один – большая выставка в одном немецком музее, который находится на острове. А сейчас у меня будет выставка в Женеве – работы связаны с электричеством. Тема – серийный убийца-электрик, у которого вместо носа – лампочка, вместо рта – счетчик жертв. Внутри картин будут розетки, лампочки, выключатели.

Против чего протестуем?

-Против Женевы. Мне говорили, что по вечерам там молодежь после клубов начинает все бить-ломать и устраивать всякие безобразия. Я хочу заколотить фасад галереи и написать разные фразы: «Здесь вы можете разбить бутылку. Здесь – в баночку пописать». А наверху будет текст огромными буквами: «Осторожно, вас снимает видеокамера». Это для того, чтобы перед тем, как совершить акт вандализма или хулиганства, человек задумался, готов он быть эксгибиционистом или нет? Жест-декларация.