Дина Рубина

Маска, я тебя знаю?

Моя профессия - слово. Соответственно, и отношение к этой субстанции совсем иное, чем у людей других профессий. Писатель живет словом, составляет из него мир, как из материальных частиц.

Мы договорились, что я не буду задавать вопросов' типа: "Почему ты десять лет назад уехала в Израиль?" и "Трудно ли там быть русскоязычным писателем?" Мы также твердо условились, что я не заикнусь на предмет ее творческих планов, потому что - ну, сколько можно об этом? Честно говоря, я вообще еле уговорила ее дать мне интервью - она их ненавидит и предпочитает присылать журналистам письменные ответы на их вопросы ("хватит, я уже намучилась в своей жизни со всякими корреспондентами, которые лепят Б-г знает что, а я потом бегаю по судам и отдуваюсь за то, чего не говорила"). В конце концов, я пообещала, что мы будем говорить только о том, что ей интересно, а это означало, что будет разговор о творчестве, его влиянии на жизнь и, наоборот, - о влиянии жизни на творчество.

Поскольку именно это интереснее всего ДИНЕ РУБИНОЙ, автору более 20 книг прозы на русском языке и с десяток переведенных на иностранные, лауреату нескольких литературных премий, популярнейшей в России и Израиле писательнице, которая вот уже год работает в Москве.

- Так почему ты все-таки не любишь давать интервью? Тебя пугают только возможные неприятные последствия?

- Не только. Моя профессия - слово. Соответственно, и отношение к этой субстанции совсем иное, чем у людей других профессий. Писатель живет словом, составляет из него мир, как из материальных частиц. У меня вообще сложные отношения с этой субстанцией. Особенно когда передо мной на столик ставят эту дьявольскую записывающую штуку, и все, произнесенное тобой, все оговорки, досадные длинноты, неизбежное косноязычие устной речи записываются навеки и окончательно, словно этот мычащий, запинающийся, мучительно подбирающий случайно подвернувшиеся слова человек и есть - я.

- А тебе не кажется, что во всех интервью ты не тот человек, который есть на самом деле?

- Безусловно. Всегда. Потому что утром я не уверена, что вечером не буду чувствовать и думать иначе. Писатель всегда человек вариантный. Это неотъемлемое качество профессии. И любой уважающий себя писатель никогда новую мысль не пишет набело.

- То есть ты боишься окончательного слова?

- Совершенно точно. Боюсь всего затвердевшего. Это гигантская ответственность перед окончательно произнесенным словом. Возможно, тут опасение генетического посыла, ведь мы уже сколько десятков веков тащим на горбу свои каменные скрижали. Эта ее любовь к слову... В 9-м классе на школьном вечере она два часа со сцены наизусть читала рассказы Чехова. Не на спор, не по заданию учительницы литературы, а просто потому, что обожала этого писателя и восхищалась его языком.

- Я сейчас перечитала твое эссе "Под знаком карнавала", и там есть такая фраза, что в твоем "небезоблачном" существовании в Израиле тебя держит на плаву то, что все это - карнавал, и ты сама участник этого карнавала. Но на карнавале нельзя без маски.

- Да, конечно. Это вообще моя любимая тема.

- Какая именно?

- Маска как авторский прием. Кстати, самыми изысканными и дорогими масками на венецианском карнавале были заказанные знатными жителями Венеции маски с изображением лица заказчика. Понимаешь? Какая-нибудь знатная венецианка держала на длинной ручке перед своим лицом именную маску, в точности повторяющую ее же лицо. В этом есть некий сакральный смысл - когда перед собой ты выставляешь себя же - застывший неизменный слепок. Дубль лица. Двойник-представитель...

- Как в романе "Вот идет Мессия". Там целых две героини, и обе - конечно, ты.

- И обе, конечно, не я. Меня вообще страшно интригует этот прием. Даже в том романе, который я сейчас пишу, - название ему дала Марина Москвина - "На солнечной стороне улицы", - тоже использовано нечто похожее. Понимаешь, наше мучительное время, требующее от человека подчас совершенно противоположных реакций, невозможно полно отобразить без некоего оппонента - возражающего, противостоящего, резонерствующего... Кроме того, "уход за ширму" - это вообще качество моего характера, если только я не имею дело с очень близким мне человеком.

Я лично на себе когда-то это испытала - сопротивление всякому, кто незваным гостем пытается проникнуть на ее терра инкогнита. Мы росли в одном городе. В 15 лет, опубликовав свой первый рассказ в популярнейшем тогда журнале "Юность", Дина сразу стала нашей ташкентской знаменитостью. Я восхищалась ее рассказами, и, судя по ним, она была не только талантливым, но и очень открытым человеком. На основе этого опрометчивого заключения я решила, что непременно должна познакомиться с Диной. Она тогда училась в Специальной музыкальной школе при Консерватории, а я - в музыкальном училище. У нас было много общих знакомых, и я рассудила, что коли мы - "люди одного круга", то могу встретиться с Диной так вот запросто, не ища никаких специальных поводов. "А что? - думала я.- Нам очень даже есть о чем поговорить. И мы наверняка понравимся друг другу". "В конце концов, - убеждала я сама себя, - приезжали же дворяне к своим соседям, просто представлялись. А дальше общались себе как ни в чем не бывало!" ( Как легко догадаться, я была начитанным ребенком.) И вот я пришла в школу. По лестницам сновали чопорные девицы в коричневых формах и коричневых же чулках (в этом элитном спецзаведении были полувоенные порядки). Моя подружка толкнула меня локтем и прошептала: "Вот твоя Рубина по лестнице спускается". Я увидела смуглую, худенькую, очень симпатичную девочку, похожую на испанку. - Кто тут меня спрашивал? - довольно недружелюбно и совсем не "по-дворянски" спросила она.

- Ну, я, - неожиданно оробев, выдавила я.

- Ну, и что тебе нужно?

- Да ничего, - и ощущая каждой своей клеткой, что тут никто не рад моему приходу, попятилась, поскользнулась на лестнице и шумно свалилась под смешки пробегавших первоклашек...

Своим падением враскоряку я наверняка доставила им пару приятных минут....

А подружились мы через несколько лет, когда обе уже учились в консерватории. Как-то случайно встретились в курилке под лестницей. Нас кто-то представил, но я сказала, что мы уже знакомы. Под хохот окружающих я в лицах поведала грустную историю нашей встречи, а Дина, которая, между прочим, смеялась громче других, заявила, что я все выдумала, потому что она человек, на самом деле, мягкий и пушистый...

- Мы уже вроде все про тебя знаем: про папу - художника, про маму - учительницу истории, про мужа Борю, сына Диму и дочь Еву. О них ты писала во многих своих рассказах и повестях. Нам известны ваши отношения и характеры твоих близких, даже про свою собачку Кондрата ты написала в совершенно замечательном, на мой взгляд, эссе "Я и ты под персиковыми облаками". Но у меня ощущение, что есть области жизни, которых ты в своей прозе никогда не касаешься. Так ли это и почему?

- Я хочу тебя поправить насчет этого "знаем-знаем все про вас". Это тоже обманка. Представление действующих лиц моих повестей, романов, рассказов, совпадающих по именам и статусу с моими близкими, еще не есть приглашение в мою реальную жизнь. Существует уйма вещей, которые я предпочитаю не выставлять на обозрение. Есть темы, болезненно для меня важные, - например, тема вины, - с которыми я предпочитаю расправляться при помощи "посторонних" героев, которые выглядят совершенно "сочиненными" - как героиня в "Высокой воде венецианцев".

- То есть писание - это способ избавиться от собственных комплексов, проблем и переживаний?

- Это способ жизни писателя.

- А на какую тему ты ни с кем никогда не разговариваешь?

- Я и в прозе практически никогда не касаюсь интимных сфер своей жизни, - то, что любят делать многие писатели. Я и в быту, с близкими, достаточно закрытый человек. Темы, на которые иногда со мной беседует дочь, бывают для меня причиной некоторой оторопелости. Я никогда с мамой эти темы не обсуждала.

- А ты поддерживаешь эти разговоры?

- Смущенно поддерживаю. Потому что уклоняться от ответов было бы нечестно. В конце концов, это моя дочь, и я хочу, чтобы она оставалась близким мне человеком.

- А почему она другая, не такая как ты?

- Потому что она - израильский ребенок, а там принято свободно обмениваться мнениями по любой, самой интимной теме. Там на уроках все это обсуждают.

Вообще, поразительно - как эти новые люди смелы, раскованы в общении и главное - как свободно они называют все своими именами. Но это еще и особенность языка. Иврит - очень смысловой язык. Он не любит туманностей.

- Влияют ли твои собственные произведения на твою жизнь?

- Еще как! У меня даже есть эссе на эту тему - "Послесловие к сюжету"... Убеждена, что этот мир создавался определенным замыслом, и, соответственно, внутри этого замысла существует бесчисленное многообразие ходов и поворотов, мистических переплетений тем. Более того, мне кажется, все литературные произведения, которые только еще должны быть написаны, уже существуют. Часто испытываю ощущение, что я не сочиняю то или иное слово или эпизод, а угадываю то, что уже написано.

- Хочу спросить еще вот о чем. В "Высокой воде венецианцев" твоя героиня - ты или не ты, в общем, смертельно больна раком легких, в романе " Вот идет Мессия" твой собственный сын тебя убивает. Ты сама говоришь, что слово материально. И тебе не страшно?

- Очень страшно. Очень! Когда писала "Венецианцев", просто тряслась от ужаса. Была уверена, что заболею, потому что проживаю всю историю так вещественно, так осязательно. Очень вживаюсь в шкуру героя, в любое его физическое состояние. Могу сильно вспотеть, если пишу о жаре, даже если дело происходит зимой, в моей холодной иерусалимской квартире. Могу, наоборот, замерзнуть жарким израильским летом, если пишу, как герой ждал кого-то на остановке в мороз. Я вообще очень внушаема моими собственными героями. Всегда обливаюсь слезами в особо патетических местах собственных сочинений, при том что в жизни абсолютно не слезлива. Пишу и реву белугой. Очень смешно, согласись...

Просто мои герои для меня (во время работы над вещью) - гораздо более реальны, чем любой живой натуральный человек со своими идиотскими проблемами...

- Ты много ездишь по разным странам. Как, на твой взгляд, меняется поведение еврея в новой ситуации?

- Ты имеешь в виду стереотипы поведения бывших наших сограждан? Это зависит от той страны, куда еврей приехал жить, от того - как он воспринимает ее коренных обитателей и себя - в новом качестве. От того - насколько он знаком с историей этой новой для него страны, а главное - насколько он знаком с историей своего народа в этой стране.

Бывает, он становится невероятным, сверхъестественным патриотом "новой родины" (в данном случае я имею в виду не Израиль. В Израиле все-таки имеет место некая романтика слияния со своими национальными корнями). Впрочем, и в Америке есть романтика той гигантской доли участия евреев в строительстве, да и, прямо скажем, в открытии этой страны. Так что евреи - "новые американцы" при всем пиетете к современной Америке все-таки чувствуют себя имеющими право на все те гигантские возможности, которые предоставляет Америка. Евреи, уехавшие в Германию, совсем по-другому выстраивают свои отношения с этой страной. У них другие права и обязанности. И этот постоянный контроль, который проводится в своих взаимоотношениях, постоянная проверка всех доводов "за" и "против" в отношении к немцам...

Все-таки это - дополнительная эмигрантская драма, что бы каждый из них не говорил.

- Как ты можешь охарактеризовать своего российского слушателя?

- Он очень разный. Например, провинциальный слушатель - он очень благодарный, он не избалован, он хочет общения с писателем. В провинции в зал набивается публика, там несут книги на подпись, все, что угодно, несут для автографа, один раз мне дали на подпись проездной билет, и я размашисто расписалась, насколько площадь позволяла. Это трогает ужасно, хотя и смешит. Москва - город циничный, тертый, не мною сказано - "Москва слезам не верит".

- Я извиняюсь, конечно, но лично была на твоем творческом вечере в Доме литераторов и не только не заметила ни одного свободного места, но и наблюдала огромную толпу людей, которая тут же на месте расхватала твои отнюдь не дешевые книги и несла их тебе подписать...

- Ну вот, я обидела москвичей.

- Да никого ты не обидела. Это просто стереотип, что в провинции люди добрые, а в Москве циничные. Ладно, не будем об этом. Будем о приятном. Кстати, о чем тебе интереснее всего говорить?

- Самая моя любимая тема в жизни - это тема путешествий. Я готова ехать куда угодно, зачем угодно, на какой угодно срок. Что любопытно - свои деловые поездки я совершенно не воспринимаю как путешествия. Если в такой поездке попадаю в Вашингтон или Нью-Йорк, Берлин или Гамбург и мне говорят: "Как, вы не были еще в таком-то музее? А не хотите ли туда пойти? А может, поедем, погуляем в таком-то парке?", я, если это возможно, уклоняюсь...

В таких моих концертных скачках у меня чудовищная нагрузка, чудовищное расписание. Я не могу воспринимать это как удовольствие.

А тема путешествий в моей жизни неразделимо связана с мужем, который удивительно подходит мне в качестве попутчика. Это ведь тоже большое счастье. Большое счастье, потому что как художник он обладает удивительной способностью воспринимать любой незнакомый город, любую незнакомую среду через какое-то художническое чувствование: свет, рассеянный в воздухе, неповторимый в каждом другом месте, архитектура пространства, облик людей, ширина или, наоборот, теснота улиц. Я всегда возвращаюсь нагруженная благословенным "медом впечатлений", который можно долго хранить в записных книжках, как мед столетиями хранится в кувшине, и с ним ничего не случается. Вот это то, что - я уверена - точно сохранится в моей жизни, - прекрасным, ярким, как фрески в Равенне, как фаюмские портреты, как фильмы Феллини. Это и есть тот "праздник, который всегда с тобой".

- То есть путешествия - это то, ради чего стоит жить?

- То, ради чего стоит жить, продавать книги, покупать книги, писать книги...

Это гигантский импульс к жизни - не только к творчеству, но и к жизни вообще. Потому что с возрастом у меня с этим делом неважно - с импульсом к жизни. Ко многому привыкаешь, и к жизни привыкаешь - она надоедает. Все ситуации повторяемы. И этот сюжет, и тот, и третий - все это уже было. Ново только одно - путешествие.

Послесловие

Поставив последнюю точку в интервью, я уже было собралась отправлять его в редакцию, но вдруг что-то меня остановило. Что-то подсказывало мне, что я уже где-то читала у Дины ее мнение о путешествиях, но, кажется, несколько иное. Перелистав несколько ее книг, наконец, нашла то, что искала - эссе "Я - офеня", где со всей искренностью Дина пишет о себе следующее: "А у меня еще и характер "оседлый". Даже мысль о скором отъезде приводит меня в страшное раздражение. Когда я уезжаю, а потом возвращаюсь, я долго привыкаю к собственному дому, долго вспоминаю - куда подевала нужные бумаги и вещи...

Почему-то любой отъезд, любая, даже краткосрочная, отлучка у меня - "прервалась связь времен".

Вот уж истинно: "Маска, я тебя не знаю".