Борис Бим-Бад

И ЛЫСИНА ЕГО БЛЕСТИТ ПОБЕДНО И ВЕСЕЛО, или Рассказ о науке, вслед за Экзюпери провозгла-шающей, что все мы — из нашего детства

Одна из молодых наук — педагогическая антропология (комплексное учение о человеке как одновременно и воспитателе, и воспитуемом) — пережила три рождения, связанные с тремя выдающимися личностями. Ее исходные принципы провозгласил еще в позапрошлом веке Константин Дмитриевич Ушинский. В прошлом столетии Антуан Сент-Экзюпери дал ей поэтический девиз: «Я весь из моего детства». И уже на переходе к XXI веку и III тысячелетию Борис Михайлович Бим-Бад превратил ее в реальную науку. Сегодня – рассказ об этом человеке и о деле его жизни.

Детство — это предопределение человеческой судьбы. Один из ключевых постулатов педагогической антропологии. Но как он соотносится с судьбой самого Бим-Бада? И вообще, что он за человек, этот ученый со странной фамилией — скорее из арсенала цирковых династий?

Десять лет назад его имя ассоциировалось с первым в России негосударственным вузом — Открытым университетом (теперь это Университет РАО — Российской академии образования, — и он — его ректор). В последние годы имя это стало чуть ли не синонимом самой педагогической антропологии.

…В наше время подчеркнуто короткого, делового, телеграфного общения он позволяет себе роскошь говорить витиевато, красочно, неспешно...

— Декламация — это у меня от папы, — словно конфузясь, опускает глаза Бим-Бад. — Он ставил меня, маленького, на табуретку, и я декламировал Пушкина. А в восемь лет даже первый приз выиграл на детском конкурсе у мамы на работе. Томик «Пушкин о театре». Я рос хилым, болезненным и потому был оторван от детских игр и запоем читал. В семье остался «клочок» дедовской библиотеки с брошюрами об астрономии, биологии, обо всем на свете…

Может, в этом «клочке» — исток удивляющей всех эрудиции Бим-Бада? Он из породы российских «последних могикан» — энциклопедистов в гуманитарных науках. Родился в год начала войны, в декабре 41-го. Семья — пять человек и две собаки — жила в одной комнатенке коммунальной квартиры в старом доме рядом с Красной площадью. Жили нищенски, но дружно и весело. «Знаете, что такое «бутерброд Бим-Бада»? Это когда кусочек черного хлеба окунаешь в воду, а потом тоненько посыпаешь сахаром, если он есть, конечно». Вот, считай, и весь рацион на целый день. Бутерброд этот изобрел его отец в числе прочих, уже серьезных изобретений — дома у них хранилось множество его авторских свидетельств. Одно из них, кстати, приобрело всенародное признание: простая алюминиевая пробка на бутылке водки, за хлястик которой потянешь — и пробка снимается, скручиваясь. Был отец самоучкой, даже средней школы не закончил. Мама же по образованию — инженер-химик. Ее отец был правой рукой Серго Орджоникидзе. И хотя Серго после скрытого от страны самоубийства оставался в государственных святцах, в сороковые годы на работу в официальные места ее не брали, подрабатывала в артелях.

Первые потрясения — аресты, внезапные исчезновения соседей из их огромного коридора. Затем — рассказы вернувшихся из лагерей… И сквозь все детство — похоронки, острая, неизживная боль войны.

Борис Михайлович считает: дети войны — это особое сословие. Те, кто младше их всего на несколько лет, но родились уже после войны — совсем другие. «Нас никто не «воспитывал» и уж тем более не баловал. И слава богу».

Да, он все еще прописан душою в том старом доме военных лет. «Ведь «дети страшных лет России» «забыть не в силах ничего», цитирует он Блока.

А я вспоминаю, что все «застойные» годы Бим провел в спецхранах библиотек, скрупулезно изучая все, что можно, по идеологии фашизма.

…Бим-Бад любит повторять вслед за европейским мыслителем Уильямом Вордсвортом, жившим в XVII—XIX веках: «Ребенок — отец старца», тем самым неразрывно связывая детство со всей судьбой и характером человека. Работая над книгой «Природа ребенка в зеркале автобиографии», укрепился в своей уверенности: детство живо в человеке до конца жизни, подспудно эту жизнь ведет и направляет.

«Судьбы мира — в руках воспитателя, а не политика или полководца», — провозглашает Бим-Бад в одной из своих книг.

Наив! — воскликнут политологи и прочие эксперты. Ну что ж, всякая вера наивна. Чем больше в человеке ребенка, тем сильнее и чище его вера. Естественная, непосредственная — детская. Вот так же сильно, страстно верит Бим-Бад в науку, прежде всего в педагогику.

Как-то в пылу какого-то спора я, подхватив одну из фраз Бима, запальчиво спросила: «По-вашему, выходит, Бога все-таки нет?». «Как это нет?! — изумленно округлил он глаза и даже возмутился. — А с кем же я тогда, интересно, все время ругаюсь?».

Кощунственно спорить, тем более «ругаться» с Богом? Но куда кощунственней, по-моему, вдруг уверовать в него с той же легкостью и лихостью, с какой еще недавно сдавали зачет по научному атеизму. Господь — Учитель, а каждый учитель рад спорящим с ним ученикам. Рад вопрошающим.

Кощунственно признавать Бога и называть себя атеистом? Но знать, что Бог есть, — это одно. Уверовать в него всем сердцем — совсем другое. Верить труднее, чем знать. Недаром же говорят: подвиг веры. Может, потому и не спешит в угоду новой моде называть себя истинно верующим этот легкий, веселый и очень глубокий, честный перед истиной человек.

…Внешне он никак не соответствует ни высокому пафосу своих призывов, ни вообще образу подвижника. Крепко сбитый, добродушный лысоватый барин в галстуке-бабочке с салонными манерами: целованием ручек у дам, патетическими возгласами при встрече типа «Не-сра-вненная!» или «Не-заб-венная!», а то и того хлеще: «Не-истре-бимая!».

Облик ректора весьма органичен самому зданию университета: старинный особняк с лепными потолками, бронзовые амуры на перилах мраморной лестницы, изразцовая печь, камин…

Но в этой обстановке особенно разительны стремительность и драматизм его мышления, страстность его веры в человеческий разум.

— Даже Фрейд с его безжалостным приговором человеку и человечеству признавал: голос разума тих, но у него есть особенность — он не успокоится, пока его не услышат. Вся история философии дает подтверждение тому, что мир — не хаос и бессмыслица… «Мир, конечно, юдоль скорби, — повторяет он с тихой грустью слова Томаса Манна. Но тут же, повысив голос и вздернув подбородок, с вызовом продолжает: — Но не свалка падали! Нет, не свалка».

Весь облик Бим-Бада излучает жизнерадостность и жизнелюбие, даже лысина как-то победно, весело блестит. И нет в нем ни грамма сухого академизма, высокомерия. И это — с его огромной эрудицией во множестве областей знания, блистательным умом. Конечно, ему было тесно в рамках официальной, обычной педагогики.

И совсем не случайно его главным авторитетом в науке стал К. Д. Ушинский, который в XIX веке не только вывел отечественную педагогику на мировой уровень (до него Россия была педагогической колонией, живущей в основном зарубежными идеями), но и существенно поднял сам этот уровень.

Будучи мыслителем энциклопедического склада ума, Ушинский впервые объединил в педагогике достижения различных наук, создал педагогический синтез научных знаний о человеке. Новое учение он назвал «педагогической антропологией». Уже в наше время это учение стало главным жизненным делом Бим-Бада.

— Я открыл для себя Ушинского уже в зрелые годы — в 1968 году, начав работать в Академии педагогических наук. С первых же строк его книг стал горячим «ушинкианцем», настолько созвучны были мне его истины. Его учение у нас долго замалчивалось, ибо в нем чуяли сильный оттенок педологии, начисто разгромленной еще в 30-е годы. «Крамола» в обоих случаях была в том, что их ядро — изучение самого ребенка, человека, а не его «формовка» под нужные правящей партии цели. Потому педагогика у нас долгие десятилетия была бездетной. И лишь почувствовав, что времена меняются, я опубликовал в журнале «Советская педагогика» в 1987 году статью о возможности возрождения педагогической антропологии.

Но, как он сам говорит, «будучи зачумлен проблемой злодейства», он первым делом изучил корни его зарождения в детстве Сталина, Нерона, Македонского, на очереди — Карл Великий, Фридрих Великий, Наполеон, Чингисхан, Тамерлан… В опубликованных исследованиях обнаружил своеобразную закономерность:

— Учителем Нерона, как известно, был Сенека, учителем Македонского — Аристотель. Но сами деяния их учеников подтверждают то, что для меня совершенно очевидно: даже самый великий учитель научает не тому, чему учит, а тому, чему у него учатся. Македонский, к примеру, взял только то, что ему было нужно у Аристотеля, — ботанику, минералогию, из «Илиады» воспринял лишь те места, где воспеваются жестокость, воинские доблести. И начисто отверг теорию этики Аристотеля. Естественно, она ему мешала.

Что касается Сталина, то его наставникам и в голову не могло прийти, что именно вычитывал угрюмый, замкнутый юноша Сосо Джугашвили в истории церкви и почему его так глубоко волновали иезуиты… А ведь именно идеи и методы иезуитов Сталин положил в основу своего политического режима. Я это доказываю в недавно вышедшей книге «Сталин. Исследование жизненного стиля».

Потому педагогу так важно знать не только то, с чем ты сам идешь к ребенку, но и с каким мироощущением, мироотношением пришел к тебе этот ребенок.

Тут Бим-Бад раскрывает книгу с любимой цитатой из Ушинского — своего рода манифест новой науки:

«Если педагогика хочет воспитывать человека во всех отношениях, то она должна прежде узнать его тоже во всех отношениях… Воспитатель должен знать человека в семействе, в обществе, во всех возрастах, во всех классах, во всех положениях, в радости и в горе, в величии и унижении, в избытке сил и в болезни, среди неограниченных надежд и на одре смерти, когда слово человеческого утешения уже бессильно. Он должен знать побудительные причины самых грязных и самых высоких деяний, историю зарождения преступных и великих мыслей, историю развития всякой страсти и всякого характера. Тогда только будет он в состоянии почерпать в самой природе человека средства воспитательного влияния — а средства эти громадны».

…Загорский детский дом для слепоглухонемых детей — одно из подтверждений мощи воспитания. Ведь в условиях слепоглухоты психика, интеллект у ребенка отсутствуют, их надо творить своими руками. Постигая при этом закономерности этого творения, скрытые в обычном, стихийном развитии ребенка. В 70—80-е годы здесь вели научную работу крупнейшие ученые: Мещеряков, Леонтьев, Кедров, Ильенков. Среди них — тогда еще молодой научный сотрудник Бим-Бад.

— Не скрою: мною двигал «шкурный» научный интерес. В итоге я укрепился в основах, в ключах, с которыми я подходил к человеческой душе как таковой.

«Шкурный» научный интерес перерос в чисто человеческий. Саша Суворов, один из четверых ребят этого детдома, закончивших психологический факультет МГУ, каждое воскресенье семнадцать лет подряд приезжал к Бим-Баду с кипой бумаг. Это был его дневник: новые стихи, статьи, записи конференций, сплетни, скандалы… Все это обсуждалось самым внимательным образом. «Я просто помогал ему лучше понять самого себя», — утверждает Борис Михайлович. Но я-то знаю со слов Сашиной родни, что он и сейчас входит во все проблемы слепоглухого подопечного — от бытовых до мировых. Саша защитил кандидатскую и докторскую диссертации, сейчас работает и. о. профессора в университете Бим-Бада.

— Бим-Бад — наиболее блистательный ученый в современной педагогике, — убежден его друг и соратник, первый министр образования России Эдуард Дмитриевич Днепров. — Он первый и единственный из нас, кто выполнил завет Ушинского, ждавший своего исполнителя 150 лет. Если сам Ушинский успел создать психологическую педагогическую антропологию, то для создания антропологии социальной, исторической ему просто не хватило времени. И Бим-Бад сделал этот рывок.

Днепров, подумав, добавил с грустью: «Он очень верный друг. Хорошо бы хоть частично поддерживали его так, как он поддерживает других».

…А вчера, повидав Бим-Бада в телепередаче (речь шла об образовании в период революций), один мой младший приятель чуть телефон от восторга не оборвал: «Законченный гений! Блистательный человек!». Я, конечно, позвонила Биму, он был рад, но по поводу «гения» буркнул, что с этим термином никак не может разобраться. Но в том, что он все же некто явно еще не законченный — уверен.