Анна Книпер

…Невеста, жена и вдова адмирала (Из антологии Евгения Евтушенко)

Конца ли это виденья?
Или ты зовешь? – не пойму…
Спасибо, что ты хоть тенью
Приходишь ко мне в тюрьму.

В книге «…Не ненавидеть, но любить», благоговейно изданной крошечным тиражом в Кисловодске, есть на редкость красивая фотография по имени «Сафоновская лесенка». На ней по росту, начиная с дирижера, одного из основателей Московской консерватории, казака родом из станицы Червлёной, могучего бородача Василия Ильича Сафонова и его благоверной, выстроились аж восемь ребятишек. Среди них и старшенькая Аня, коей суждено было стать последней любовью адмирала Колчака и в наказание за это нескончаемой повторницей приговоров и скитаний по тюрьмам, лагерям и ссылкам.

Анна Васильевна Книпер (по рождению Сафонова, в первом браке Тимирёва) только полтора года провела рядом с главным человеком своей жизни адмиралом Колчаком – исследователем Арктики, участником русско-японской войны, командующим Черноморским флотом в германскую войну, а при Анне Васильевне с ноября 1918 года по январь 1920-го Верховным правителем Российского правительства в Омске.

Эти полтора года Анна Васильевна то была переводчицей отдела печати при управлении делами Совета министров и Верховного правителя, то работала в мастерской по пошиву белья, то разносила пищу в госпитале больным и раненым.

Когда Колчак был арестован, «самоарестовалась», по ее слову, то есть добровольно отправилась в тюрьму, чтобы быть ближе к нему, и Анна Васильевна. Там они обменивались записками и могли изредка видеться. В воспоминаниях «С Александром Васильевичем Колчаком» она рассказывает:

«Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия Каппеля, тоже погибшего в походе, подступала к Иркутску: «Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось – только бы нам не расставаться».

И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди черных людей, которые его уводили.

И всё. И луна в окне, и черная решетка на полу от луны в эту февральскую лютую ночь. И мертвый сон, сваливший меня в тот час, когда он прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики. А наутро – тюремщики, прятавшие глаза, когда переводили меня в общую камеру».

За эти полтора года с Колчаком Анна Васильевна расплачивалась четыре десятилетия. В тюрьме, куда она явилась добровольно, ее продержали до октября 1920 года, но в мае 1921-го арестовали уже по собственному почину. Больше года она провела в тюрьмах Иркутска и Новониколаевска. Освобождена из Бутырок летом 1922 года. Три года спустя, в 1925-м, снова арестована и на три года выслана из Москвы. В 1935-м осуждена на пять лет лагерей и этапирована в Забайкалье, но через три месяца лагерь был заменен трехлетним запретом проживать в пятнадцати городах. Этот срок не успел закончиться, как весной 1938-го ее опять арестовали и после года следствия, приговорив к восьми годам, отправили на семь оставшихся лет в Карагандинские лагеря.

Стихи она писала от случая к случаю и раньше. Но только здесь, взаперти на просторах Казахстана, они впервые стали складываться в книгу. Эта рукописная книга получила название «Черная страна» (1939–1946). На общих работах, самых тяжелых по лагерному профилю, Анна Васильевна тайно настраивается на высокий лад:

Воздух резкий и ветер острый,

Битый камень, ковыль, полынь…

И над степью с отарой пестрой

Веет дух библейских пустынь.

Но волей-неволей в стихи вторгается беспросветный лагерный быт:

И степь кругом, и сопки синие,

И снеговые облака…

Барак, затерянный в пустыне, и

Блатные песни и тоска.

Большие поэты отстаивают право говорить не только за других, но и за многих, а то и за всех. «150 000 000 говорят губами моими», – выкрикивал Владимир Маяковский, но, становясь «на горло собственной песне», унижал свой великий дар самонасильственной политической зашоренностью. И вовсе не из его уст вырывались стоны и предсмертные хрипы жертв новой власти. А вот Анна Ахматова, не думавшая, не гадавшая стать «голосом народа», стала им, выполняя то, что пообещала женщине с губами, голубыми от изнеможения, в очереди около тюрьмы. Куда было тягаться стихами с Анной Ахматовой Анне Книпер, которая не встречалась с ней при жизни и только где-то в стороночке постояла у ее гроба. И никто даже не догадался, что проститься с Анной Андреевной пришла та единственная женщина, которая имела право называться вдовой Колчака, и высказалась лишь за одну себя в своих ломких, но спасших ее нравственно стихах. Однако даже один слабый, но достоверный человеческий голос драгоценен, если он внятно доносит трагическую весть о жизни. А этого у Анны Васильевны не отнимешь.

В ссылке ею были написаны стихи о трагедии ослепшего и парализованного поэта Ивана Козлова:

Могильным камнем навалилась тьма.

Всё отнято – и сила, и движенье,

Но ты не умер, не сошел с ума –

Своей души ты начал слушать пенье.

Это спасло Козлова – и ее тоже.

Казалось бы, что может быть страшнее лагеря в разгар Большого террора, а затем и в годы изнурительной войны. Но Анну Васильевну поджидало в лагере еще и известие о смерти мужа В.К. Книпера, за которого она вышла в 1922 году. А ее 24-летний сын, прилежный художник Владимир Тимирёв, был арестован вскоре после матери и почти сразу же расстрелян. Об аресте она узнала, о расстреле – нет, надеялась, что сын отыщется, откликнется, молила, звала его: «Завтра встану я до зари, До рассвета огонь засвечу, Я не стану ни с кем говорить, Если спросят меня – промолчу. / А когда развиднеет едва, Станет хмурое утро седым – Запылают в печи дрова И повалит веселый дым. / С первым дымом – горькая мать – Я начну свою ворожбу, Буду полным голосом звать, Буду кликать сына в трубу. / И за дымом взовьется ввысь, Полетит зачарованный зов: «Где ты, мальчик мой, отзовись? Где ты, жизнь моя и любовь?..»

После второго замужества она приняла двойную фамилию Тимирёва-Книпер, чтобы не отделять себя от сына, и жила с нею до 1956 года, когда получила ответ из прокуратуры о его гибели и реабилитации. Теперь она оставила себе только фамилию Книпер.

После освобождения из лагеря в 1946 году злоключения Анны Васильевны не закончились. Ей по-прежнему не разрешают жить в Москве, и она поселяется сначала в Завидове, потом в Рыбинске. А в конце 1949 года следует очередной арест, десять месяцев ярославской тюрьмы и этап в Енисейск. Через четыре года, в 1954-м, из ссылки ее отпускают, но опять не дальше Рыбинска. И только в 1960 году приходит реабилитация, и Анна Васильевна возвращается наконец в Москву.

Чего добивалось государство, неотступно преследуя несчастную женщину за давний выбор ее сердца? Если досадить убитому без суда и сброшенному под лед реки адмиралу Колчаку, то для этого палачам и их наследникам нужно было свято верить в вечную жизнь. Но при такой вере, как не ужаснуться своей собственной посмертной участи!

Если же целью было заставить Анну Васильевну раскаяться в своем чувстве, проклясть и забыть человека, которого она когда-то полюбила, то тут ее ненасытные мучители и вовсе просчитались. Его можно было вырвать из ее жизни, но никак не вырвать из ее памяти и ее снов. Уходя, он неизменно возвращается. И нет у нее укора, одна благодарность:

Конца ли это виденья?

Или ты зовешь? – не пойму…

Спасибо, что ты хоть тенью

Приходишь ко мне в тюрьму.

Конечно, это стихи из разряда домашних. Но из особого поджанра – тюремно-домашних.

И все-таки в стихотворении о Сталине, написанном еще в 1947 году, она возвысилась надо всеми поэтами – и официальными, прославлявшими Сталина, и подпольно-лагерными, мстительно насылавшими на него самую черную погибель. Она увидела в нем, может быть, самого одинокого во всей стране человека, который довел не только других, но и себя до полной безрадостности жизни, и страх смерти стал прижизненным отмщением ему. Сталин не пожалел ни ее, ни миллионов людей, истребленных его паранойей. А вот Анна Васильевна – упаси Господь! – не всепрощенчески, но и без издевательской брезгливости пожалела его.

Для нее собственные стихи были спасительным оправданием непереносимых страданий и каждодневной подмогой. Нужны ли еще доказательства того, что стихами не только живут, но и выживают?