Андрей Жолдак

«Каждая страна выбирает себе цензуру сама»

Андрей Жолдак – это режиссер, когда-то покинувший Украину из-за неприятия руководством Харькова его трактовки «Ромео и Джульетты», а потом возмутивший Солженицына постановкой «Один день Ивана Денисовича». В прошлом году он поставил в Москве, в Театре Наций спектакль «Федра. Золотой колос» – и все решили, что Жолдак оставил экстраординарные эксперименты. Сейчас он ставит «Кармен».

– «Федра» показала, что психологический театр вам не так уж не близок…

– Недавно я ночью имел встречу с одним руководителем крупного московского театра, у которого были намерения позвать меня на постановку. Я решил показать спектакль, который я сделал в Германии, – «Медею». Я показал ему самые радикальные куски – и пауза повисла долгая и мрачная – как на похоронах. К чему веду – это все есть, это сила, но я все равно учитываю, где я нахожусь. Я должен учитывать, что я ставлю в России, в Москве, в государственном театре. Даже сейчас, когда я начинал ставить «Кармен», я ощущал некоторое давление, но, к счастью, мне предоставили полную свободу действий. Со мной репетирует сейчас один мой помощник, который мне сказал: «Андрей, ты сейчас начал боксировать, как всегда, а в «Федре» ты работал со связанными руками». И многие критики, увидев «Федру», сказали: «Какой ты интеллектуальный стал, причесанный». Хотя я услышал вчера по телевидению реплику Швыдкого о том, что цензуры в России нет.

– Дело только в давлении?..

– Нет, мне сейчас интересно быть другим. Я же меняюсь, и недаром Додин мне сейчас нравится, и недаром я завис на фильмах Антониони – каждое утро смотрю его ранние фильмы. Для меня это как корсет, который приводит в рабочее состояние. У меня сейчас период, когда мне интересен актер – раньше он был для меня марионетка и собака, а сейчас мне важно видеть глаза напротив. И особенно мне интересны женские образы: следующий проект – это «Русская красавица» Виктора Ерофеева в «Ленкоме». Мне очень интересна Анна Каренина. Я читаю сейчас Генри Миллера – это не мат на мате, а серьезная, интеллектуальная литература. И сегодня мне нужны большие серьезные артисты. Очень хорошие.

– То есть мир потерял еще одного эпатажного авангардного режиссера в вашем лице?

– К вопросу об авангардизме. Мир наш настолько маленький!.. Это только контекст культуры, когда говорят, что режиссер – авангардист, это может быть так с точки зрения России, а в Румынии или Америке он не авангардист. Где-то что-то застоялось, закрылось – и там клеймо быстро наклеивают. А в той же Германии меня считают классиком. А когда я говорю, что русские зовут меня авангардистом, то они фыркают, потому что у них есть такие авангардисты, которые нам и не снились. Я вообще художников делю на лакеев и господ – по маркизу Де Саду. То есть кто-то из них обслуживающий персонал – власти, семьи, себя, а кто-то – творец.

Между прочим, хотя в Германии зритель очень важен, интенданты немецких государственных театров говорят: «Какие темы вас волнуют? Не авторы, а темы». Меня волнует голод, тема любовных отношений – между мужчиной и женщиной, между девочкой и мальчиком, между мужчиной и мужчиной, женщиной и женщиной. Меня интересует животная сфера, которая влияет на нашу интеллектуальную жизнь. Меня волнуют деньги. И для России прогресс, что Марк Захаров запускает меня к себе в театр с таким проектом. Это первый случай, когда я делаю то, что я хочу в России.

– Зритель сегодня избалован: его ничем не удивишь, не испугаешь, не шокируешь… Голые ходили, кровью обливались, кричали громко. Или все-таки что-то осталось в «загашнике»?

– Это вопрос к критику. Я же практик. Неужели вы думаете, что я делаю спектакль и думаю – как бы мне удивить публику? Даже когда мне немцы сказали – сделай «Медею» так, как ты хочешь, так, как ты бы не поставил ее ни в Москве, ни в Киеве, – и то я когда репетировал, забыл, что должен шокировать. Да и после Франка Касторффа там удивить кого-то чем-либо тяжело. Одна проблема для меня – быть честным художником.

– Недавний скандал с соцартовскими картинами из «Третьяковки», которые должны были отправиться в Париж, – как вы на него отреагировали?

– Резко отрицательно. Я считаю, что художники должны выставляться по всему миру, ведь искусство – это диалог. Ющенко и Тимошенко не изменятся от того, выставят ли русские картину о них на выставке в Париже. Я бы на месте украинских авангардистов ответил серией о российском президенте.

– А где заканчивается искусство и начинается эпатаж?

– Набоков написал свою «Лолиту», которая была запрещена. Генри Миллер – тоже потом запрещенный – «Тропик Рака». А ведь на этих книгах выросло поколение хиппи, которое теперь руководит странами Евросоюза. Каждая страна выбирает себе цензуру сама. Приезжая сюда, я играю по правилам России, потому что иначе мне прервут контракт. Вот в Финляндии я могу делать все, что хочу, – кроме детской порнографии и пропаганды убийства. Даже их президента можно ругать на сцене национального театра. А у вас сейчас нельзя – у вас подъем национального самосознания – безусловно, великий момент для истории страны.

– А политику можно перевести в область театра?

– Политика – это убийство и кровь. Вспомним времена Марии Стюарт или революцию 1917 года. У художников нет иллюзий – власть строится на крови и на деньгах. И сейчас власть меня не интересует, я не буду ставить роман о Сталине. А вот Анна Каренина вызывает у меня интерес.

– А в свое время были очень политизированным художником!

– Когда я жил на Украине, руководил крупным театром в Харькове, то открыто заявлял, что у Богдана Ступки в Киеве мертвый крепостной театр, хотя сам он, несомненно, великий артист. И на Украине я был активным участником процесса, не представляете, сколько мне звонило журналистов. Мое мнение было очень важно для разных людей, у меня был фантастический рейтинг. Знаете, я сейчас все оцениваю с точки зрения фатума, и думаю, что правильно судьба вывела меня из Украины в Европу: я уже не мог на родине развиваться.

– Там вы ставили скандальных и, как следствие, запрещенных «Ромео и Джульетту». Теперь – интересуетесь внутренним миром человека. Вы меняетесь, а публика ждет прошлых эпатажных спектаклей. Скажем, все помнят Олега Кулика как человека-собаку, а не как автора проекта «Окна», где изображения индустриальных фотографий наслаивались на чудной красоты пейзажи.

– Нельзя вырывать произведения из контекста жизни художника. Когда человек умирает – тогда уже можно оценивать весь его путь. А говорить об отдельном произведении – годится для тех, кто хочет убить художника. Кулик сейчас делает странные тихие инсталляции, потому что эхо смерти дышит в спину. Когда я репетирую – ощущаю, что бездна рядом, бездна без начала и конца. И мои спектакли вырывать из контекста моей жизни тоже не надо. Во мне еще 80 процентов не раскрыто, спрятано.