Андрей Гаврилов

АНДРЕЙ ГАВРИЛОВ: "В СССР Я БЫЛ ОБЫЧНЫЙ КАРБОНАРИЙ - ДЕРЖАЛ ФИГУ В КАРМАНЕ И ПЛЕВАЛ НА ПРАВИТЕЛЬСТВО"

В Московском международном доме музыки состоялся благотворительный концерт в пользу Центральной музыкальной школы города - знаменитой ЦМШ. Сразу после концерта его инициатор, всемирно известный пианист Андрей ГАВРИЛОВ дал интервью обозревателю "Известий" Лидии ШАМИНОЙ.

Мне политика всегда была по фене

- Незадолго до отъезда из СССР вы с Гидоном Кремером дали в зале Института им. Гнесиных потрясающий концерт. Чего стоил ваш бис - вы вышли с красными гвоздиками в руках и исполнили сюиту Исаака Дунаевского из фильма "Дети капитана Гранта".

- Это же было седьмое ноября, 1978 год. И мы хотели как-то отметить революционность момента. Ну и, разумеется, получили скандальчик: после этого меня хотели в очередной раз выпереть из консерватории, но спустили на тормозах. Хотя насчет гвоздик - это была не моя инициатива. Мне политика всегда была по фене. Это Гидон был очень политически заостренный господин, он меня таскал на всякие диссидентские лекции, на крышу Кабакова, на лекции Травкина, на всевозможные дебаты - в общем, интеллектуально развивал как младшего товарища. Самое главное, что ему все с рук сходило, а меня почему-то всегда ловили.

- В конце концов вам пришлось уехать. Как это было?

- Это абсолютно политическая история, связанная с ужасной мерзостью. Основана она на частной инициативе Гали Брежневой. Потому что я случайно узнал об их манипуляциях с героином и бриллиантами через свою молодую подругу - она была задействована в цепи этих drug traffiks. И по прямому указанию Брежнева меня должны были шлепнуть. Тот перепоручил дело Андропову, а тот - своему помощнику Бобкову. Но он был не дурак. Он решил меня не убивать физически, но медленно морить. Хотя некоторые покушения все же были, но какие-то вялые - видимо, правая рука не знала, что делает левая. Помните, тогда был бойкот американцев, связанный с Афганистаном, а я, наоборот, ходил каждую неделю в американское посольство смотреть новые американские кинофильмы. И однажды там какие-то наши квазипьянчужки вдруг ко мне прикололись, смотрю - пистолет достали и мне в лоб целят. Видимо, это агенты были какие-то - так что пришлось американским солдатикам меня защищать. Была еще пара эпизодов - делалось это тривиально и вульгарно, очень безвкусно, без всякой интриги. Вот когда я в Лондон от господина Бобкова удрал, это было симпатично.

- Как же вам удалось обмануть недреманное око КГБ?

- Я думаю, что господин Бобков до сих пор не может мне это простить. Кстати, он сейчас начальник охраны Владимира Гусинского. Вообще забавно: все те ребята с Лубянки, которые меня тогда обещали нигилировать, сегодня частью у Гусинского, частью у Березовского - все по частникам разбежались, смешные. А что до Бобкова, то за всю его карьеру его обманули два человека - Солженицын и я.

Это история совершенно из раздела "шпионские страсти". Годы 1982-1983 были очень смешные, с некоторой склонностью к гуманизму. Бобков, как все грамотные люди, потрясающе тонко чувствовал, куда ветер дует. Когда генсеки кончались один за другим (помните эту "пятилетку в три гроба"?), Бобков решил играть гуманиста и изобразил доверие ко мне. А я сыграл на его доверии. Несколько раз я побывал на нейтральной территории - это были Польша, Чехия и Словакия. И эти визиты я использовал для записи с английской фирмой EMI, с которой я был законтрактован. И всем этим руководил Бобков.

В конце концов и в этом были задействованы большие политические силы, я добился выезда в Англию, тоже на записи. До этого Бобков года полтора-два меня проверял, и я ни разу не прокололся. Так что уехал я практически правой рукой Бобкова. В Англии я сразу записал пластинку и через своего бывшего продюсера сообщил мадам Тэтчер, чтобы она потревожила советские власти в связи с моей безопасностью. Мадам была очень довольна. И меня под крышей английской разведки Мi-5, той, откуда Джеймс Бонд, стали перевозить с места на место. Агенты там действительно все под номерами, например агент ХХХ или агент ZZ. В общем я вдруг пропал. В СССР в этот момент скончался господин Черненко, и пришел молодой, кипящий Михаил Сергеевич, которому Мэгги написала письмо открытым текстом, потому что у них уже тогда были хорошие личные отношения. Михаил Сергеевич немедленно отреагировал - и я стал первым свободным советским человеком с советским паспортом, где стояла безвременная виза по пересечению всех границ за подписью мадам Тэтчер и господина Горбачева.

- И так сказочно-благополучно закончились ваши отношения с родным КГБ?

- Да нет, это лишь скелет истории. Там были и гонки, и секретные встречи - совсем как в шпионском фильме. Англичане меня возили на черном "Ягуаре" с затемненными стеклами. Они сами были очень дискретны - иногда я сам их терял. Каждый день мы меняли отели, в основном это был север Англии. А я был всегда в темных очках, в бобровой шубе - совсем по Агате Кристи, но и холодно было все же. И в очередном отеле в reception дама спрашивает мой домашний адрес. Какой же у меня адрес - Никитский бульвар, что ли? И паспорта у меня не было, это был еще момент негоции. Я замялся, и это был мой самый большой прокол. Она тут же настучала в Скотланд-Ярд, что она, такая активная, словила, мол, террориста, и наш отель немедленно оцепили. Надо понимать, что Скотланд-Ярд - это обычные менты, а Мi-5 - суперкагэбэшники, и вражда у них та же, что и у нас. И вот мы сидим в оцепленном отеле, и мои Мi-5 ломаются от хохота: "Смотри, вон там господин с газеткой и там, и там - это тебя брать пришли!" Как в "Мастере и Маргарите"! Я говорю: "Чего делать-то?" Они говорят: "Ничего страшного". Оказалось, у них там был предусмотрен подземный ход, и мы - прыг в наш "Ягуар" с дымчатыми стеклами, а менты - при пустом отеле. Ну хохочем, "носы" показываем и едем в следующее место.

Периодически ко мне из Мi-5 приезжал господин ХХ или ZZZ с сеансом политинформации, рассказывал об отношениях между Англией и СССР. И однажды сказал, что у них сильное напряжение из-за меня, потому что есть подозрение, что я все это делаю не по своей воле. А печатали в газетах вовсю, что в моей истории задействованы психотропные средства. В общем, говорит, им нужна встреча и нам нужна встреча. Я отказывался раз пять: советских ни в каком виде видеть не хочу! Но однажды приехал мрачный господин в котелке опять же из Мi-5 и сказал, что английское правительство испытывает очень большой кризис. И в этот момент какая-то сволочь дала утечку информации. В очередном отеле я иду завтракать, кушать свой горячий маффин с кофейком, разворачиваю Тimes, а там - моя морда на первой полосе. Опять приезжает мрачный котелок и говорит: "Вот видите, если бы вы встретились с русскими, ничего бы не было. А теперь у английского правительства еще больший внутренний кризис". Ну я сдался, поехал к нашим на встречу.

- И как вас встретили бывшие соотечественники?

- Не встреча была - песня. Как они нервничали! Самый спокойный был я - видно, меня настолько закалили все эти дела. Но у меня другой характер - я потом все переживаю. В самых пиковых ситуациях я холоден как лед, а через год может наступить реакция. Я думаю, мне было бы хорошо быть дуэлянтом - убивал бы хладнокровно всех подряд. Так вот - мы встретились, и тут оказалось, что обе стороны, вооружившись самыми лучшими переводчиками-синхронистами, элементарно ничего не понимают. Я переводил и одним, и другим - кино!

- Как вы приспособились к английскому менталитету?

- Ну, начать с того, что у меня не было проблем с языком. У меня с детства была гувернантка - настоящая англичанка. У нее был чудный английский. Она была суровая дама, от нее я получил крепкую английскую закваску в смысле ощущения некоторой отстраненности и критического отношения к себе, что у славян сильно хромает. Мы страшно любим себя жалеть и не умеем иронизировать над собой же. Хотя смеяться над самим собой - это же как зубы чистить, необходимая ежедневная душевная гигиена.

В России Рихтера идеализируют

- Вы - любимый ученик Рихтера. Как вам его "Дневники"?

- Я читал их с большим юмором - потому что это совсем не Святослав Теофилович. Там нет Рихтера-человека - там все фальшиво. Но, беседуя о нем на форуме, в Интернете, я пришел к выводу, что здесь, в России, люди не готовы к адекватной реализации этой фигуры, которая до сих пор идеализирована и не имеет никакого отношения к реальному человеку, которого я очень хорошо знаю. Человеку опасному, невероятно противоречивому, с огромным количеством негативных, черных душевных черт - здесь его пока просто не поймут. Те, кто идеализирует Рихтера, занимаются именно тем, что и господа, бальзамировавшие Владимира Ульянова. Это то же самое. Но я-то знаю настоящего Рихтера. Это был великий имиджмейкер. Он не знал таких слов, но всю жизнь старательно выстраивал свой имидж там - и здесь. И они были совершенно противоположными. Я никогда не забуду, как мы с ним переезжали на машине границу между ГДР и ФРГ. В ГДР - такой же, как здесь: костюм, рубашка, галстук. Переехали в ФРГ - открытая грудь, цепи, как у юродивого, громадная флорентийская лилия. Он всегда был нарциссом - смотрелся в витрины магазинов, а под конец жизни ему вообще изменял вкус. Ну, например, как можно закончить фильм обо всей жизни словами: "Я себе не нравлюсь"? Это же такая пошлятина! А что касается дневников, то он плохо владел словом, его сильной стороной были мимика и жестикуляция - вот тут был Слава живой. Когда же он пытался что-то формулировать, это была катастрофа: логическое мышление у него отсутствовало полностью, писать он вообще не умел, у него было три класса образования, сочинений в жизни не писал. Одно искажение - мысль сказанная, второе - написанная и третье - мысль, выраженная с расчетом на что-то. В этом смысле его "Дневники" - искажение в кубе.

- Почему же мир считал его великим?

- Потому что он и был великим дарованием. Он перерос рамки просто пианиста, он был художник настоящий. В то время, когда он творил, в его лучшие периоды, в 1960-е и ранние 1970-е, он, на мой взгляд, добился того, что, будучи продуктом советской системы, прострелил время, и именно это страну двинуло вперед. Я вот недавно разговаривал с одним немцем, очень опытным промоутером с сорокалетним стажем, заговорили о Рихтере, и он говорит: "А я всегда воспринимал его как лапидарного строителя, немного скучноватого". Это в СССР Рихтер был иностранец с совершенно другой эстетикой. То, что здесь было оригинально, там было обычно. И, конечно, для меня его феномен был связан с очень большой оторванностью и девственностью СССР - тогда до него не дотягивали, он ушел вперед на тысячу голов и тысячу световых лет. А на Западе он пытался играть экстравагантного, свободного гомосексуалиста, и это никогда не скрывалось. Слава очень хорошо знал, как себя вести в Париже: ага, грудь нараспашку, флорентийская лилия, публичные заявления с непередаваемой интонацией:"Oui, je suis egoiste" и все прочие атрибуты. А вот в Германии он не нашел чем нравиться. Так что человек он противоречивый, неоднозначный, большой азартный игрок между двумя системами. В нем было очень много жестокого, циничного и непростительного в поведении и характере, и в России, повторяю, не готовы к настоящему Рихтеру.

- Кто ваши любимые композиторы?

- Я бы не так поставил вопрос - кто самый умный. Для меня самые несчастные фигуры - Моцарт и Шопен. Потому что непонятые - ни в свое время, ни сейчас. Самая большая ошибка - играть Моцарта спокойно. А ведь это был неврастеник. Или Шопен - он по-настоящему разговаривает с нами, если уметь его слушать. Фредерик, он ведь не дурак был, и он добился такого мастерства, когда у него каждая нота говорит. Для меня у него ни одной загадки нет. Это не то что я хвастаюсь - я к этому шел всю жизнь. Я только месяца три-четыре как стал понимать его. И если я стану расшифровывать словами каждый его такт, это займет полкниги. Потому что там огромное количество ассоциаций, которые так легко объяснить в музыке, но на бумаге объяснять долго. Например, в одном его ноктюрне так ясна отдаленная пушечная канонада, а над ней - сам Шопен, который страдает по родине. Это и надрыв, и вскрик, и тихая печаль - все можно расшифровать. Мы забываем, что даже когда он друзьям самым близким играл, он сорок минут искал "голубой" звук. Ему было важно его найти - и для этого он импровизировал бесконечно, пока не находил его. Он умел музыкой изображать смех, слезы, оргазм, и вся компания во главе с Мицкевичем и Делакруа от души забавлялась этой очаровательной игрой.

- Сегодня эти интеллектуальные занятия мало кому понятны - забыты и утеряны.

- Я помню, что с Рихтером мы однажды соревновались таким образом - Святослав Теофилович в этом деле понимал. В Париже нам надо было играть Генделя, и мне нужно было импровизировать большую ля-минорную прелюдию - ее нет, она не написана. И Рихтер говорит: "Андрей, а вы импровизируете на темы?" Я, конечно, в ответ: "На какие?" Он говорит: "Ну, вообще на темы. Ну сыграйте мне камень". Ну стал я камень играть. Тогда он говорит: "Теперь вы мне что-нибудь задайте". Я предложил: "Давайте облака".

- И как Рихтер их изобразил?

- Такие жирные облака у него получились. Так мы играли до тех пор, пока кто-нибудь не засыплется. И Слава засыпался на мухе - он не смог. А у меня получилась такая муха в стакане - звенящая, знойная. Слава меня расцеловал и сказал: "Вы победили". На фортепьяно можно все показать и все сказать. Я иногда с женой разговариваю музыкальной импровизацией - лучше, чем звуками, словами не скажешь.

Я мщу за Цусиму

- Чем вы гордитесь в жизни?

- Сыном Арсением. Ему два с половиной года, он живет в Люцерне. Но вообще я хочу пятерых. Его мама стонет, и пока мы договорились на троих.

- Как вы с женой познакомились?

- Очень просто: я очень деловой человек, и это было похоже на женитьбу Шостаковича. Он сказал невесте: "У меня есть тридцать минут - выходишь за меня или нет?" Она подумала - и вышла. Так и я: приехал в Москву и встретил студентку, которая брала уроки у моей матери. Мне очень понравились ее глаза, а самое главное - Юка очень хорошо делала массаж, а у меня очень спина болит. И я на следующий день взял ее с собой в Испанию - и больше не отпустил. Мы сделали мировое турне, а потом поженились. Она правнучка адмирала Кобаяши, который русских разгромил под Цусимой. А теперь я японцам мщу.

- Есть что-то, о чем вы жалеете?

- Нет, в этом смысле меня Англия перевоспитала. Я приехал туда таким пацаном душевным. У русских не считается зазорным поделиться сокровенным. А там это считается таким вульгарным! У меня был знакомый дядечка, близкий ко двору человек, сэр весь из себя, англичанин до мозга костей, меня обожал как сына и был очень талантливым господином. И я в минуту слабости поделился с ним - хотел сочувствия чисто по-русски. А он такую гадость сказал, что мне охоту на всю жизнь отбило делиться с кем-то. Я болел ангиной, провалялся в постели три недели, у меня полетел контракт, я ослаб морально и физически - в общем, плохо мне было. И я ему все это вывалил где-то на party. А он спросил прилюдно, громко так: "Андрей, а ты простыни-то хоть менял?" Так что с самим собой надо делиться, не с психоаналитиками и не духовниками.

- А как же может сочетаться сила воли и неврастения?

- Здесь нет противоречия - это просто две стороны одной личности.

- Как вы поддерживаете форму?

- Плавание, массаж. В свое время, когда Бобков меня довел до ручки, я придумал, как я могу сбросить свой адреналин. У меня давление стало подниматься чуть не до трехсот, были кризы, и я организовал футбольную команду в Московской филармонии. Мы стали чемпионами Москвы, и я тренировал их как сумасшедший. Я рисовал схемы игры, специально встречался с каждым, чтобы дать установки на матч.

- Кто был в вашей команде?

- Валера Гергиев был очень хороший игрок, но совершенно бестолковый. Он бежал быстро, но почему-то всегда в другую сторону, его надо было все время направлять. Он великолепно играл на тренировке, но на игре терялся, да еще перед ответственным матчем сломал ногу. Лексо Торадзе был великолепный игрок, Овчинников тоже отлично играл, а вот Плетнева мы не заманили - он предпочел бадминтон.

Это называлось - впадение в ничтожество

- У больших музыкантов не может не быть срывов, тем более вы обмолвились о том, что пережитое отзывается потом. Как вы преодолеваете неизбежные стрессы?

- В моей жизни был период, когда я молчал семь лет - с 1993 по 2000 год. Я полностью запутался. Очень трудно быть уверенным в себе, чтобы понять, что ты один прав, а весь мир в ж... Такие мысли на грани психбольницы. А чтобы это еще и проверить, нужно время. Я хотел два года это проверять, а получилось семь лет. И с очень тяжелыми кризисами. Однажды я свалился на восемь месяцев: лег в кровать в августе, а встал в мае. Просто от мозгового истощения. Потому что так напряженно мне надо было все переработать и передумать. А потом мне пришлось заново учиться играть на фортепьяно. Не потому, что я растерял свои навыки, а потому, что они оказались для другого музицирования, которое ведет в сторону от проникновения.

- Что вы себе говорили в эти месяцы отчаяния?

- Да ничего. Я даже глаза не открывал. Я лежал на своей громадной вилле, этажом ниже был собственный фитнес-центр, в который я вгрохал два с половиной миллиона, там был пятисотметровый бассейн - и я туда ни разу не спустился. Не было сил с кровати встать. Это был полный духовный слом. Многие приезжали и умоляли подняться. Даже из Москвы друзья приезжали, особенно я помню одного здоровенного парня, так он на коленях стоял, рыдал: "Андрей, встань!" Я не реагировал.

- Вы же были таким успешным человеком.

- А чем больше успех, тем больше разочарование. Такие были, как русские говорят, вилы, что невозможно было их удержать. С одной стороны, я приз за призом выигрывал, миллионером становился, а с другой - все меньше себя уважал, даже презирал. Потому что играл плохо, мыслил плохо. Я оказался просто в темноте. Я перепробовал всю мировую философию, пожил с папуасами, только на Тибет не поехал, потому что уже понял, что это то же самое. Я был в Палестине, посидел в Назарете, сорвал цветочек, понюхал - ничего у меня не шелохнулось. Пошел к Стене Плача, плюнул на нее, приехал домой - и лег. Я страшно похудел, стал как скелет.

- Что заставило вас подняться с постели?

- Приехал мой друг с письмом от Шери Блэр, где она меня умоляла сыграть в лондонском парламенте. Мой друг просил ее не огорчать, что должно было быть подкреплено подписью. Ну подпись-то я сделал полусознательно, но ехать никуда не собирался. А через две недели приехал англичанин и сказал, что меня велено доставить в парламент. И я там от страха спрятался в сортире и не выходил. В конце концов меня вытащили, и мне пришлось играть в парламентском зале. Рояль поставили прямо посередине, так что деваться было некуда. Старались ребята, чтобы я не ушел в ничто. На старом русском хорошем языке это называлось - впадение в ничтожество.

- Вы уверены, что это не повторится?

- Тогда у меня не было идеи, и я не видел пути. А сейчас у меня такое количество идей, на воплощение которых мне надо лет сто пятьдесят мышечной активности.

- Вам удается прочувствовать российскую культурную ситуацию?

- Каждый приезд я стараюсь посмотреть и услышать все. Но если вы хотите знать мое мнение, то в искусстве я очень радикален в высказываниях, но я считаю, что это абсолютно объективно. Если произведение - г.., я так и говорю. Раньше это вызывало какую-то профессиональную обиду, произведения почему-то отождествляли с производителями. За это ко мне прицепили модный ярлык экстравагантности. Нет, я просто считаю, что в искусстве мы обязаны быть честными, потому что у каждого есть своя эстетическая позиция и он должен ее отстаивать, иначе будет сплошной миш-маш. А если все подлаживать под политкорректность, то зачем спрашивать?

- Вы живете в Швейцарии. Почему именно там?

- Это был долгий путь. Раньше я Швейцарию ненавидел - для меня это было кладбище. Я приезжал на Люцернский фестиваль, играл - и тут же на машине обратно. До такой степени мне все казалось там приторно-сахарным. А потом когда мы с Юкой, сначала моей массажисткой, а потом женой, стали выбирать, где жить, я задумался. Англия? Нет, в одну водичку два раза не вступишь - и я не тот, и Англия не та. И потом, я англичан уже насквозь знал. Заехали в Швейцарию - и мне вдруг понравилось. Я понял, что проблема была не в Швейцарии, а во мне. Когда раньше у меня был ад в груди, тот рай в декорациях вокруг меня раздражал до потери сознания. А когда я приехал без ада в груди, я почувствовал, что это мое место. Все надо искать в себе. А самое главное, что эти внутренние изменения происходят так медленно и непредсказуемо, что здесь ни один психоаналитик не поможет. Помогают только сила и вера в себя. И надежда, с которой надо жить каждую минуту - как только глаза откроешь с утра. Вот это ценится на Западе, считается хорошим тоном.

- Вы кем себя чувствуете - русским, бывшим советским, европейцем?

- Только не советским - я никогда им не был. Сейчас даже не русским. В СССР я был обычный карбонарий, как все: держал фигу в кармане и плевал на правительство. А когда я с этим антирусским, антиправительственным настроением приехал в Европу, пришел к выводу, что я самый большой болван. И оттуда началась моя школа в том смысле, что чем больше мы против, тем больше мы - за.

- Вы помните, как впервые подошли к роялю?

- Как только встал на ноги. А первое произведение, которое я сыграл целиком, - "Реквием" Моцарта. Его транслировали по радио, я рыдал-рыдал и тут же сыграл маме. Она натурально хлопнулась в обморок. Мне было года три. И вот с тех пор началась моя жизнь пианиста.