Андрей Дмитриев

КОШАЧЬИ ШАГИ КОМАНДОРА

Ровно 20 лет назад вышел в свет апрельский номер журнала "Новый мир", в котором был напечатан дебютный рассказ молодого писателя Дмитриева "Штиль". Самый солидный по тем временам журнал.

Все так и есть. Ровно 20 лет назад вышел в свет апрельский номер журнала "Новый мир", в котором был напечатан дебютный рассказ молодого писателя Дмитриева "Штиль". Самый солидный по тем временам журнал. Обманчивый образ райского сада. Бунинские интонации, чеховская деталь, 83-й год, штиль жизни - ли

тературный штиль. Рассказ был замечен. Андрей Дмитриев мог стать надеждой позднесоветской литературы. Изводом Трифонова на излете шестидесятничества. Мог. Но не стал.

Успех надо было развивать. Пробивать все новые и новые рассказы. Социальные параллели - усиливать, политические подтексты - прояв

лять, героя делать полноценным советским неудачником, в духе "Осеннего марафона". Вместо этого Андрей Дмитриев затаился, ушел в тень, продолжал медленно составлять слова в отточенные фразы, ничего не публиковал. И вновь получил шанс оказаться на гребне литературной волны лишь в начале перестройки.

Другой журнал. Вновь самый "продвинутый" на ту историческую минуту, самый прогрессивный: "Знамя". Опять точное, диагностирующее эпоху название: "Шаги". Снова благожелательное отношение критики. Чрезмерный, болезненный даже интерес демократизирующегося общества к литературе. Готовность вчитать пол

итические смыслы в самые невинные, самые эстетские образы. Феерический успех Татьяны Толстой, Вячеслава Пьецуха. Возможность проснуться наутро знаменитым и стать еще одним Приставкиным наших дней.

Не стал. Опять сместился на периферию литературного процесса, надолго отправился писать следующую к

ороткую вещь. И ладно бы эстетствовал, ладно бы уклонялся от социальности; нет же - время действия его повести "Воскобоев и Елизавета", появившейся в "Дружбе народов" аккурат накануне развала советской империи, недаром было приурочено к 1979-му. То есть к году ввода войск в Афганистан. С которого ра

звал империи и начался. Череда любовных драм и романтических смертей, болотным огнем окруживших жизнь маленького военного городка, представала демоническим предвестьем надвигающейся общей катастрофы. Но как-то неартикулированно представала. Как-то размыто. Как-то второпях. Так что политические смысл

ы не вчитывались. Скатывались на обочину житейских сюжетов и традиционных литературных фабул, в которые, как в прокрустово ложе, эти сюжеты жутковатым образом сами себя загоняли...

А потом переменились литературные нравы. Спрос на открытую публицистику резко упал, зато писать спокойно, внятно, н

о при этом изысканно, что называется, с метафорами, стало вдруг немодно. И почти неприлично. Так что на упрямого Дмитриева, решившего вдруг в новой повести "Поворот реки" отыграть ассоциации томасманновского романа "Волшебная гора" и при этом чуть ли не наложить его контуры на рассказ Леонида Пантел

еева "Честное слово", законодатели вкусов посмотрели косо. Товарищ явно не понимал. И товарища явно не понимали.

Роман "Закрытая книга", на сегодня главное дмитриевское сочинение, поспел к славному 10-летию кончины советской власти; короткое повествование охватывало почти вековой период, диагнос

тировало конец славно-бесславной эпохи русско-советской интеллигенции, полемизировало с Кавериным и аукалось с ритмизованными историческими романами позднего Юрия Давыдова, вместо того чтобы выстраиваться в очередь за Пелевиным. Закрывало книгу. И одновременно давало образ человека - как закрытой кн

иги. В которую подчас лучше не заглядывать.

Когда последняя по времени дмитриевская повесть, вышитая по канве солженицынского "Матренина двора", получила премию Аполлона Григорьева за 2002 год, это вызвало радость ценителей - и глухое недовольство литературного истеблишмента. Который как не приз

навал право Дмитриева на успех, так и не признает. На что писателю, кажется, наплевать. Как, впрочем, и на сам успех. Что неудивительно. В кошачьей поступи его литературных шагов аккуратно глохнет железная поступь командора. Доброжелательно-ленивая интонация его прозы умело скрывает внутреннюю жестк