Александр Титель

Я никогда не был диссидентом

Главный режиссер Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко Александр Титель режиссером стал внезапно. Он спокойно учился в политехническом институте в Ташкенте, писал курсовой проект «Контрольно-измерительная аппаратура для Таджикского алюминиевого завода» и вдруг взял… да и поступил на режиссерский факультет ГИТИСа. К ужасу близких. Одиннадцать сезонов он работал в Свердловском оперном театре, сделав его одним из самых популярных театров России, и вот уже восемнадцать лет возглавляет МАМТ.

Александр Борисович, вы успели поработать в театре и в советское время, и во время перестройки. Когда стало все можно, очень многим режиссерам сказать оказалось нечего, иносказания ушли в прошлое, что делать – непонятно. У вас было такое?

– Нет, не было. Я никогда не был диссидентом, хотя с бесконечным уважением относился к их мужеству и разделял многие их идеи. Но ставить спектакли только про это мне всегда казалось некоторой ограниченностью. Конечно, у меня есть человеческая позиция, и она проявлялась в любом спектакле – в таком, как «Пророк» или «Борис» она становилась более явной, яростной или гневной, на другом материале она могла быть насмешливой, но строить все на каком-то эзоповом языке, языке иносказания, и заниматься только «как бы еще уколоть, подорвать» доживающую систему – этого у меня не было. Мир не состоит только из власти, это заблуждение. Действительно, потом пришло поколение, которое стало снисходительно относиться к поколению своих бабушек, дедушек и даже родителей. Которому казалось, что легко воспрепятствовать насилию. На самом деле это нелегко. Даже страна Гете этого не сумела. А, наоборот, мастерски отстроила концлагеря, они чемпионы по созданию и организации концлагерей. А Америка изгнала Чаплина. Томас Манн уехал из Германии вместе с Генрихом, не будучи евреем. При этом люди – на то и люди, они все равно влюблялись, рожали детей, жили. Я вам скажу так – бедная, небогатая жизнь на самом деле гораздо богаче и разнообразнее, чем жизнь состоятельная. Период состоятельности приводит к очень сильному человеческому расслоению. Люди гораздо меньше общаются друг с другом на поколенческих уровнях – между родителями и детьми. Раньше общения между людьми было гораздо больше. А это – самое богатое. Сейчас больше денег, больше достатка, больше в магазинах…

Но люди дальше друг от друга?

– Да, да, друг от друга гораздо дальше. И сколько суицидов! От непонимания…

Вы считаете, что театр может как-то изменить эту ситуацию?

– Мы не можем, я думаю, изменить, потому что соотношение людей, которые ходят в театр, и тех, которые не ходят в театр – несоизмеримо. Но мы трубим и вещаем про то, что мы считаем важным, нужным и серьезным. Знаете, во времена чумы монастыри закрывались и монахи, хотя и ходили помогать в мир, лечить, но они, тем не менее, ограждали себя. Потому, что они хранили книги, знания, они должны были донести этот интеллектуальный запас дальше.

И театр сейчас, по вашему мнению…

– Не в том смысле, что театр отгородился. Мы свое дело делаем, я все равно буду делать спектакли про людей, про человеков… А власть – она вдалеке. Слишком много значения ей придается благодаря телевидению, средствам массовой информации. На самом деле есть гораздо более важные вещи – как люди разговаривают, как они путешествуют, как общаются с детьми, как они рожают, что они читают, поют они на ночь детям или не поют… Огромная жизнь, в которой, конечно, есть место и политике, но отнюдь не самое главное. Безусловно, есть власть и властные структуры, но в принципе, они должны делать то, что нужно нам, избирателям, а не наоборот. Они должны быть под присмотром.

Какой сегодня должна быть опера, на ваш взгляд? Ведь считается, что это самое консервативное искусство…

– Кто так считает? Ну что вы! Это сейчас самое модное и интересное. И, такой бы я сказал, фирменный лейбл, фирменная фишка, свидетельствующая о процветании. Стало модным само слово «опера», оно несет какую-то элитность, светскость. И если раньше опера пользовалась какими-то художественными открытиями и художественными приемами, найденными в драме, то теперь, я думаю, наоборот. Самые интересные вещи сейчас происходят именно в оперной сценографии. Все художники работают в опере, и там рождаются идеи, потому что там для них есть место. В опере - огромная сцена, другие деньги, масштаб другой, количество людей задействованных. Это тебе не «Шесть персонажей в поисках автора» и зрителя заодно. Ничего не хочу сказать плохого про пьесу Пиранделло. Но зал будет плакать над горбуном, который виновен в том, что зарезали его дочку. И она будет полчаса умирать, а он – полчаса над ней петь. И все будут плакать, рыдать. Это определенный феномен, отражение человеческой культуры, ее условности, ее странности, ее наивности, ее историчности. Литература, живопись, скульптура, архитектура, музыка, пение – это все переплавлено для того, чтобы получился этот вот феномен оперы, который существует всего четыреста лет. Сегодня оперный театр очень мощный. Конечно, Москва – не самый оперный город, но нам тоже грех жаловаться, Театру Станиславского.

У вас все складывается в вашем театре так, как вы хотите?

– Нет, я хочу гораздо большего – чтобы мы могли ставить гораздо чаще редко идущие сочинения и меньше шлягеров. Но, к сожалению, жизнь имеет суровые законы, поэтому нужно как-то балансировать. Беда еще в том, что количество шлягеров для русского зрителя раза в три меньше, чем для западноевропейского. Это десять-двенадцать названий, куда входят Верди, Пуччини и Чайковский. Ну, может быть, «Царская невеста» еще…

«Севильский цирюльник» тоже шлягер…

– Ну, да, именно поэтому мы к нему возвращаемся, потому что это шлягер и его надо сделать. И постараемся сделать хорошо и по-другому. Россини – гениальный человек, но я с удовольствием бы поставил «Золушку» или «Итальянку в Алжире»… Но зато перед этим мы показали «Вертера», его давно не было. А потом будет «Сила судьбы», это тоже не «Риголетто». И «Эрнани» тут когда-то шел… Потом, даст Бог, будет «Война и мир», потом – еще что-то…

Мы договорились, что не говорим о вашем юбилее (Александру Тителю исполнилось 60. – Прим. ред.). Но, все же, у вас все получилось, что вы задумывали?

– Я никаким этапом это не считаю. Нет ни желания, ни повода подводить итоги, что-то там говорить – да, этого я добился, а этого не добился. Идет работа, есть замечательные люди, есть проблемы, кто-то неожиданно тебя обрадовал своей вокальной формой, своим профессиональным ростом. Кто-то, наоборот, вдруг начал терять ее, кто-то поправился, потолстел, где-то недодали денег и надо срочно вместо «Портрета» делать «Севильский цирюльник». А голландский фестиваль просит изменить и поменять местами годы гастролей – сначала привезти «Онегина», а потом «Травиату», а не наоборот. И нужно это теперь рассчитать. Эти отказались от ко-продукции, а те, наоборот, теперь просятся в копродукцию… Как добиться того, чтобы мы действительно могли иметь в репертуаре хотя бы порядка двадцати пяти оперных названий? Чтобы было, где хранить декорации. Есть ежедневные проблемы – что будем ставить в следующем сезоне, а что будем ставить рядом с Прокофьевым. И как задействовать что-нибудь интересное для наших звезд – Герзмавы, Долгова, Андреевой или Маскимовой, или для нового драматического тенора, которого мы взяли? А еще хорошо бы сделать несколько концертов, которые могли бы воспитать их вкус и расширить его… Это все ежедневная работа. Нужно еще слушать все время молодых артистов, надо смотреть спектакли. Что-то не удается, но это не значит, что не удастся завтра или послезавтра. А в конечном итоге – всем нам удастся одно и тоже. (Смеется.) И я уже знаю – что. А может быть, и не знаю…