Александр Раскатов

Абсолютная опера: «Собачье сердце» композитора Александра Раскатова

Композитор Александр Раскатов покинул Россию в неспокойное время, после путча 1994 года. Выпускник Московской консерватории и член Союза композиторов, он провел много времени в Германии и Франции, преподавал в Университете Стетсона в США. Ведущие музыканты и оркестры заказывают ему сочинения: Александр Михайлович работал с Гидоном Кремером и «Кремератой», с Юрием Башметом, Валерием Гергиевым и оркестром Мариинского театра, Струнным квартетом Бородина, Еленой Васильевой, Радио-Франс, камерным оркестром Штутгарта, симфоническим оркестром Базеля и многими другими. Жена Альфреда Шнитке Ирина доверила Раскатову расшифровку манускрипта партитуры Девятой симфонии мужа, которая была написана им очень неразборчиво. Первая попытка интерпретации симфонии была предпринята близким другом Шнитке Г. Рождественским –
Ирина Федоровна ее не признала.

В Лондоне, в Английской Национальной Опере исполнили оперу «Собачье сердце» по одноименному произведению М. Булгакова. Либретто написал Чезаре Мацонис, в свое время – многолетний директор «Ла Скала». Мировая премьера состоялась несколькими месяцами ранее, в июне, в амстердамском Музыкальном театре (Muziektheater). Россияне пока не имеют возможности ознакомиться с новой работой композитора – в связи с материальными претензиями родственников Михаила Булгакова исполнение «Собачьего сердца» на родине писателя и композитора невозможно.

Когда вы уехали из России, вам трудно было адаптироваться?

- Я уехал по приглашению издательства Беляева. Этот удивительный меценат помогал в свое время и Скрябину, и многим другим музыкантам. Он завещал свое богатое наследство на поддержку в будущем российских композиторов. Его издательство прекрасно оплачивало композиторский труд. В начале девяностых годов в нем работали три куратора, которые прослушали мой авторский компакт-диск, вышедший тогда в Париже, и пригласили меня в Германию. Этот момент хронологически совпал со вторым путчем. Я воспользовался приглашением и уехал, несмотря на то, что питаю к Москве очень нежные чувства. Я сильно скучал по кухонным московским посиделкам, где главным героем был не богато накрытый стол, а обмен идеями. Сложнее всего было найти этот источник энергии, подключить себя к какому-то блоку питания. Какое-то время меня питал российский энергетический запас, а потом наступил вакуум. В России конкуренция между композиторами не стояла на первом плане – мы показывали друг другу незаконченные произведения, общались… Я прожил 8 лет в Германии, сначала в городе Хайдельберг. Германия – это великая музыкальная страна, где происходит множество музыкальных событий, но в какой-то момент чисто в человеческом плане меня привлекла Франция. Сейчас я живу в Бретани, на побережье Атлантического океана – это связано с ощущением себя. Меня поразил необыкновенный вид океанской глади – он дает мне особую энергетику. Я часто шучу, что отступать некуда – дальше только Атлантический океан. Но окончательное место жизни еще не найдено.

Вы уезжали в возрасте 40 лет, когда человек уже чего-то достигает. В России вы были довольно известны по музыке к кинофильмам. Не страшно было все бросать?

- Насчет фильмов... Помимо всего прочего, они давали возможность удивительных встреч. Мне было лет 30, я работал над музыкой к постановке «Дон Кихота», которого должен был играть Иннокентий Смоктуновский. Я написал для него песню, и вот он пришел ко мне домой. Входит и представляется: «Кеша». Мы много говорили, работали. Я даже фото не подумал сделать – казалось, такое будет всегда. А насчет серьезной музыки... К 40 годам моя собственная музыка уже активно звучала на Западе. Я уже получал заказы из Германии, США, Бельгии, Франции. Другое дело, что я никогда не входил ни в какие официозные структуры, в обойму Союза композиторов, не получал поездок в награду за преданную службу. И сегодня я не разыгрываю карту обиженного диссидента и авангардиста. В какой-то момент я почувствовал, что двери, в которые я долго пытался войти, открылись сами, и мне стало скучно, наступил процесс отторжения. Я понял, что развиваться мне будет некуда. То, что предлагали, было уже не к столу. Инстинктивно я почувствовал, что нужно что-то изменить. Сегодня я понимаю, что оказался прав – несмотря на то, что России мне не хватает, для собственного развития отъезд из России был верным выбором. А когда весной 1998 года я получил главный композиторский приз Зальцбургского пасхального фестиваля – начались важные заказы.

Вы расшифровывали рукописи Девятой симфонии Альфреда Шнитке. Это, наверное, была очень кропотливая работа?

- Конечно, такую работу можно проделать только раз в жизни – все-таки композитор должен писать свою музыку. Но я считаю, что А. Шнитке сыграл важную роль в моей жизни. Он повлиял на мое формирование как музыканта и как человека, я ему многим обязан. Я работал часами, вооруженный двумя лупами и тремя разноцветными ручками. Нервное напряжение не оставляло меня ни днем, ни ночью. Иногда я ощущал, будто разговариваю с загробным миром. С тех пор прошло уже много лет, и я рад, что смог помочь появиться на свет этой симфонии, ведь многие отрывки партитуры были просто нечитаемые. Я по многу раз проигрывал их на рояле, пытаясь ощутить, как они связаны со Шнитке, –

в партитуре они были просто черными пятнами. Сегодня я уже не принимаю заказов ни на инструментовки, ни на аранжировки – экономлю силы на свою музыку, чтобы потом никому не пришлось меня расшифровывать.

Где, по вашему мнению, чаще всего исполняют вашу музыку?

- Почему-то в Амстердаме. Я не делал для этого особых усилий, у меня не было там контактов, связей, но, начавшись, наш роман не прекращается – я получил очень много заказов от коллективов Голландии. Амстердам стал моей музыкальной Москвой, хоть я там не живу. Директор Голландской национальной оперы предложил мне написать оперу. И я выбрал «Собачье сердце» Булгакова. От Амстердама мостик перекинулся в Лондон. Она попала в Английскую национальную оперу, а в 2013 году будет в «Ла Скала». Это для меня огромная честь, ведь после Прокофьева и Шостаковича там русских опер не было. Но сегодня я в Лондоне, где London Philarmonic Orchestra под управлением Владимира Юровского исполняет мою специально по заказу написанную вещь. Я очень высоко ценю английскую культуру и умение британцев слушать музыку. Я надеюсь, что Лондон станет моим вторым Амстердамом.

Режиссером оперы стал очень известный в театральном мире Саймон МакБерни, руководитель «Театра де Комплисите». Как шел процесс создания оперы – кто вел, а кто был ведомым или это было сотрудничество?

- У меня было немного возможностей рассказать о реальностях творческого процесса в английской прессе. Заказ оперы был сделан мне с тем, чтобы я сам выбрал сюжет. Затем встал вопрос о том, кого привлечь к постановке. Был сделан замечательный выбор – Саймон МакБерни принял предложение. К этому моменту черновик оперы уже был написан. Тут выяснилось, что Саймон работает только посредством «workshop». У нас пошел процесс обмена идеями, и в какой-то момент нам стало нелегко, ведь опера имеет свои законы. Но без трения не добудешь огня! Многие визуальные идеи Саймона очень необычны и свежи, но некоторые сокращения важных музыкальных эпизодов мне дались с трудом. Впрочем, кое-что я отстоял. Вообще я очень ценю творческое воображение Саймона, а наше сотрудничество, полагаю, вылилось в чисто человеческую дружбу. Главное – нам удалось создать нечто значимое. Кто-то даже окрестил это «абсолютной оперой». В то же время это подводит нас к интересному вопросу: а что такое опера в современном мире? Это визуальный жанр, шоу или прежде всего музыка? Кажется, что люди сегодня разучились слушать. Мы больше видим. Это телевидение, Интернет – наши глаза превалируют над ушами, которые, в свою очередь, засорены шумом. Для оперного композитора отстаивать право быть услышанным сегодня труднее не только чем в эпоху Верди, но и в эпоху Шостаковича. Я – представитель «аудио»-профессии, и я – за восстановление «экологии ушей».

Есть ли шанс, что оперу поставят в России?

- Тут мы столкнулись с трудностями. Планировалось, что премьера состоится в Мариинском театре, что дирижировать будет Валерий Гергиев, но, увы, не удалось найти консенсус с наследниками Булгакова. Дело в том, что «Собачье сердце» не было опубликовано при жизни автора. В такой ситуации закон об авторском праве по-разному трактуется в каждой стране. В Италии и Голландии это произведение считается свободным от авторских прав. А вот в Америке и России эта повесть защищена законом об авторском праве, кажется, до 2057 (!) года. Но я верю, что мой парижский адвокат найдет общий язык с наследниками. «Собачье сердце» было запрещено идеологически, и нельзя, чтобы теперь оно было запрещено «экономически»! Мы ведь представители одной страны, одной культуры.

Вы меняете концовку оперы – с чем это связано?

- У Булгакова история заканчивается классическим хеппи-эндом – сидит умиротворенная, довольная собачка, опять тишь и гладь. Я придумал конец – музыкально совершенно «unhappy». Мир полон шариковых, один за другим появляются его клоны, и в конце все они хором ревут и лают в мегафоны. Эти бегающие собаки готовые сожрать нас всех, культуру и интеллект человека. И это кажется мне актуальным не только для России, это проблема общая. В этой опере у меня своя числовая символика. Например, мегафонов в финале – 17, сцен в опере – 17, а год революции – напоминать не надо?

Шариков – кукла. Как вам такое решение?

- Визуально все выглядит очень интригующе для зрителя. Но я прежде всего композитор. Хотелось бы когда-нибудь сделать полную версию и «открыть» некоторые важные «купюры». А еще больше я хотел бы написать новую оперу с другим взглядом на эту же эпоху.

Вы не боялись провала?

- Меня спасло от этого вопроса отсутствие времени.

Ваше творческое кредо?

- В музыке должна быть некая последняя тайна, которая не поддается словесному постижению. И еще: стараться плыть против течения. В России мы хотели быть «авангардистами», а здесь хочется лучше узнать самого себя, откуда ты, где твои корни. Композитор – это как бы сорт маятника: чем больше амплитуда его раскачивания (Россия – Европа или Восток – Запад), тем богаче его музыкальный мир. И тем больше людей он заражает вирусом своего «я».