Александр Мелихов

Александр МЕЛИХОВ // Хранитель фантомов

Александр Мелихов, математик по первой профессии, создал в современном мире весы, позволяющие измерить рожденные нашей душой фантомы: красоту, добро, нравственную истину. Писатель ведет поиски смысла жизни и в первой своей повести "Весы для добра", и в нашумевшей "Исповеди еврея", удостоенной премии Союза писателей Санкт-Петербурга, и в "Романе с простатитом", получившем премию ПЕН-клуба.

Скандал во Франкфурте

- Судя по газетам, на осенней Франкфуртской книжной ярмарке-2003 в российском павильоне произошел скандал: публичная пощечина главному ахматовскому сироте Анатолию Найману. Комментировать будем?

- Меня это задело самым ближайшим образом: в газете "Известия" было опубликовано, будто именно я нанес эту пощечину, хотя я как раз в этот момент вышел за дверь с кем-то пообщаться. Прежде всего было неудобно перед Найманом. И еще меня ужаснуло, что сейчас придется писать опровержение, куда-то посылать... Но "Известия" любезно все сделали за меня.

- Да, ошибочка вышла: перепутали Михаила Мейлаха, литератора, живущего в Германии, прототипа одного из мемуарных романов Наймана, с Александром Мелиховым. Впрочем, полагаю, какой-нибудь литературный шоумен типа Сорокина был бы счастлив такому повороту - это же прибавляет имени скандальности, популярности.

- Я совершенно не гонюсь за таким имиджем. Когда мы рассуждали во Франкфурте на тему "Писатель и рынок" и Валерий Попов вытащил меня из публики, сказав: "А вот Мелихов считает, что ничего для рынка делать не следует: нужно делать только то, что считаешь нужным", я совершенно искренне продолжил, что да, действительно, и в девятнадцатом, и в восемнадцатом веках, когда не боялись пафоса, писатель, не стесняясь, заявлял, что он старается творить бессмертные образы, что он всерьез думает о бессмертии. Разумеется, абсолютного писательского бессмертия не бывает, но есть определенная длительная воспроизводимость: кого-то читают сто лет, кого-то три года, кого-то три минуты. Мне совершенно искренне хочется, чтобы меня читали - ну, хотя бы тысяча человек - через сто лет, а вот так вскрикнуть, вызвать к себе сиюминутный интерес и быть тут же забытым, смытым новой волной скандалов - меня эта участь просто ужасает. Хотя, может быть, мне не суждено и самого короткого "бессмертия"...

Тайна аномалий

- Что-нибудь в детстве предвещало грядущее писательство? Семейные обстоятельства? Наследственность?

- Пожалуй, нет. Родители у меня были обыкновенными учителями в Северном Казахстане. Там, кстати, все из ссыльных. Отец - еврейский мальчик с Украины - через рабфак пришел к научной работе, но в 36-м был посажен, отсидел в Воркуте, потом был выслан в Казахстан, там встретился с моей мамой - она из волны ссыльных девятнадцатого века. Я в Казахстане и родился. Отец преподавал историю, английский, географию, мама - физику. Но к физике приобщила меня не она. Человек, по-моему, способен любить лишь собственные фантомы, и наука меня привлекла только тогда, когда сделалась моим личным фантомом, - физика в те годы была всенародной сказкой.

- Насколько я знаю, Вы закончили Ленинградский университет, а ведь из Казахстана было две дороги: Москва и Ленинград. Почему выбрали Ленинград?

- Мне очень хорошо давались физика и математика, я дважды был призером Всесибирской олимпиады, так что мог бы мечтать и о Москве, но, как всегда, увлекся мифом. С детства знал, что в Москве живут самоуверенные, высокомерные люди, а в Ленинграде, напротив, очень вежливые и культурные.

- Откуда такие знания взялись?

- Может быть, потому что недалеко от нас был совхоз "Ленинградский", от которого лучи культуры доходили и до нашего райцентра... Помню, когда приехал в Ленинград, сразу бросился к Неве, и меня окатило волной от проходившего буксира. Это было настоящее счастье - произошло крещенье в ленинградцы! После этого твердо решил сделаться по-настоящему достойным гордого имени ленинградец. Для меня это означало: прочитать всю классику, знать все картины в Эрмитаже, в опере все переслушать.

- Удалось?

- Нет, конечно. В каком-то месте сломался: сказка перешла в быль. Я понял, что и этот образ фантомен. Вся культура - это система коллективных фантомов, и развенчание фантомов рождает суицид, наркоманию, бессмысленную немотивированную преступность и т.д. Живы мы только сказками. Вот мой "последний герой" из романа "Нам целый мир чужбина", который сейчас выходит в издательстве "Ретро", истребил все иллюзии из любви к правде и обнаружил, что срубил не лишние ветви, а корни. Человек на самом деле создан, чтобы витать в облаках.

Прикидывался нормальным

- Успешная учеба в университете, ранний брак, дети. Когда сквозь все это стало прорастать желание писать прозу?

- Думаю, оно было всегда. И писатель отличается от нормального человека тем, что для него неизмеримо большее значение имеют собственные грезы. Он может быть с виду нормальным человеком, но для него все фигуры, все обстоятельства являются в преображении, в ореоле собственных фантазий. И я до поры до времени довольно удачно прикидывался нормальным.

- Эта пора скрытого, латентного писательства до какого возраста продолжалась?

- Лет до двадцати восьми. Я сравнительно много успел до того времени, служа другой сказке. На матмехе чувствовал себя как в раю: ведь попал именно в тот мир, о котором грезил: люди живут высоким, почти нет быта. Ревнуют не из-за денег, не из-за чинов, а из-за того, кто раньше решит задачу, кто первым раскроет какой-нибудь определитель. В моих глазах именно это было настолько окутано романтическим ореолом, что, по-видимому, настоящим математиком я никогда и не был, хотя у меня и это неплохо получалось.

- Все получалось в математике, а как складывалась жизнь за стенами университета?

- Университет я закончил, можно сказать, блестяще: по математическим дисциплинам за все годы не получил ни одной четверки. Но вот именно тогда и случилась неприятность: евреев (по крайней мере, на моей кафедре) практически перестали брать в аспирантуру - 69-й год. Я был распределен в атомный центр "Арзамас-16", где когда-то работал академик Сахаров. В этом тоже виделась определенная романтика: жить за колючей проволокой, творить нечто сверхсекретное - брали туда, естественно, лучших. И вдруг мне не дали подъемных - не пропустил первый отдел. Я оказался на улице, без работы. Уже была семья, старший сын. Физически я был силен и во время учебы все время подрабатывал. Но одно дело копать канавы или грузить лес в предвидении блестящего будущего, и совсем другое - находясь в жизненном тупике. Поначалу кажется, что это недоразумение быстро разрешится, все поймут, как они заблуждались. Но время шло, мир ничего понимать не желал, и я видел, что могу всю жизнь протаскать мешки где-то на Кушелевке или Бадаевских складах...

- А не возникала мысль взять и уехать?

- Конечно, возникала. Многие умные люди говорили, что здесь всю жизнь будешь человеком второго сорта, а там со своей молодостью и одаренностью быстро сделаешь карьеру. Но сам я этого панически боялся. Уже тогда чувствовал, что только в России смогу как-то реализоваться, что только здешняя культура, здешняя история для меня овеяны поэзией, сказочностью. Толстой, Пушкин, Герцен - они, конечно, имеют определенное международное значение, но только в нашей стране будут по-настоящему жить, будут по-настоящему понимаемы. По-настоящему чарующи, фантомны. Я хотя тогда и не писал прозу, но почему-то чувствовал, что там я буду никто, даже если буду зарабатывать большие деньги. А вот шансы стать кем-то, я чувствовал, есть только в России.

Смысл жизни

- В любой судьбе случается чудо. У Вас оно было?

- Было. В самый разгар перспективы остаться никем и до конца жизни протаскать мешки меня пригласили работать в родной университет на факультет прикладной математики. Я обрел замечательную нишу, где можно было и заниматься наукой, и читать хорошие книги, и иметь много свободного времени. Ну, конечно, со всеми положенными еврею неприятностями...

Но все время нарастало чувство грандиозности и значительности мира, ощущение того, что в каждом пустяке заложен какой-то глубинный смысл (у психиатров это называется "бред значения"). И тогда я написал первую свою вещь "Весы для добра", всего-навсего о смысле жизни. Это был 74-й год. Люди тысячи лет над этим думали, но мне казалось, что наука открывает перед людьми совершенно новый аспект: человек, который привык жить научными критериями, на этот вопрос будет отвечать как-то особо: ведь для него прежде всего важен эксперимент как подтверждение любой гипотезы. Для физика не существует вопроса: что это такое? Для него существует вопрос: как это измерить? Мне стоило больших умственных усилий понять, что все приборы на самые важные для нас вопросы будут отвечать "ничего", "ноль", "ноль"... Что такое красота? Ничего. Что такое нравственная истина? Ничего. Что такое добро? Ничего. Все самое важное мы создаем усилиями собственной души. Это и есть наши фантомы. Все истины, действительно важные для нас, мы не открываем, а создаем сами. "Весы для добра" только лет через десять были опубликованы в журнале "Аврора", а в 89-м году вышли отдельной книгой.

- Что же там было такого особо крамольного?

- Поиск смысла жизни. Каждый человек в советском обществе, и стар и млад, должен был знать, для чего он живет: для построения коммунистического общества.

- А в постсоветском?

- А в постсоветском, впрочем, как и в любом другом, иллюзию смысла жизни дает культура, т.е. система коллективных иллюзий. Когда эта система распадается, в одиночку ее выстроить практически невозможно. А вот создать себе временные иллюзии, замешанные на сильной личной страсти, можно. Отчего так много вокруг сумасшедших трудоголиков? Там ведь не только элементарная страсть к накопительству. Страсть, позволяющая забыть о бренности сущего, - это, на мой взгляд, и есть смысл существования.

Силы дарит страсть

- А как Вы "вошли в литературу"? Куда пришли, к кому?

- Как все в то время с его развитой системой литобъединений. Это было ЛИТО при пустопорожнем в ту пору - не то что сейчас! - но все равно вожделенном журнале "Звезда". Встретили хорошо, но вспоминать все равно грустно: Миши Чулаки, Миши Панина уже нет, а Слава Усов, Алла Драбкина переменились почти так же сильно, как я сам. Но они-то в лучшую сторону... Зато на днях с упоением обсуждали с Житинским общие болезни: время, как видим, не только отнимает, но и приносит кое-что.

- Десять лет не печатали "Весы для добра". Что писалось в это время?

- Я начал писать так называемую психологическую прозу, но при этом мне хотелось, чтобы в капле воды отражалось что-то более крупное. Старался создавать символы, впрямую о больших проблемах не говорил. Но все это начало печататься только в перестройку. Тогда сразу вышла моя книга "Провинциал", потом "Весы для добра".

- А "Горбатые атланты"?

- В 89-м я заключил с "Советским писателем" договор, а книга вышла только в 95-м. За это время рухнула та издательская система, которую мы так старательно разрушали и которая была раем для нас. Партия давала нам бесплатную типографию, бесплатную бумагу, крупные гонорары; мы на этой бумаге честили ее в хвост и в гриву, старались вырвать у нее власть, полагая, что власть достанется нам, а не каким-то более мощным силам. В свое оправдание могу сказать только то, что я никогда никаких иллюзий на этот счет не питал. Понимал, что мы, интеллигенция, не представляем никакой социально значимой силы.

Тогда я как раз много занимался проблемой самоубийства и пришел к очень важной для меня мысли. В моем романе "Горбатые атланты" фигурирует пророк, гуманист без берегов, проповедующий сверхценность человека и дающий ему полную свободу при относительности всех ценностей. Дело заканчивается плачевно: любимый ученик, не вынесший груза этического хаоса, кончает с собой. И мой герой приходит к выводу, что вся беда - в свободе. Если разрешено иметь об одном предмете два мнения, то завтра их будет четыре. Мнения начнут делиться, как раковые клетки. Свобода - это рак. Поэтому из мира прежде всего должна быть изгнана свобода мысли. Свободомыслящий человек настолько же опаснее убийцы, насколько рак опаснее царапины. Это я написал в 89-м году, когда свобода казалась панацеей от всего.

- О какой свободе Вы говорите? О философской категории? О главной либеральной ценности?

- Я говорю о свободе от обязанностей, от ценностей, которые ты ощущаешь более важными, чем собственный комфорт. Когда начинаешь изучать причины самоубийств, убеждаешься, что нет неприятности, которая не могла бы толкнуть к пропасти человека, лишенного мотивов бороться. Бросил любимый человек, нахамил сын, не утвердили диссертацию - все это, конечно, больно, но десятки, сотни людей это превозмогают.

Кстати, практика говорит, что во время войн и социальных потрясений число самоубийств резко снижается: страдания приобретают смысл, утрачивают унизительный характер личной неудачи.

Но вернемся к тем, кто умеет справляться. Сильнее других оказываются те, кто чему-то служит. Простой пример: ты висишь над пропастью, и когда ты совсем изнемог, то чувствуешь себя в полном праве разжать руки. Но если ты держишь кого-то другого, этот миг так никогда и не наступает - нет права предать другого. Второй важнейший фактор - огромную роль в распространении самоубийств, наркотиков играет упадок коллективных иллюзий, именуемых культурой. Свобода от пьянящих грез, голый прагматизм - причина химического пьянства. Поэтому мой девиз: долой подобную "трезвость"!

- А почему писателя, да и человека, Мелихова так притягивают едва ли не все вариации так называемого девиантного, аномального поведения?

- Для самого - загадка. В аномалиях мне чудится какая-то глубокая тайна. Когда я начинал заниматься каким-нибудь видом социального уродства, то, как правило, делал для себя какие-то открытия. Когда я занимался проблемой наркомании, то понял, что человек, по своей социальной природе, - наркоман. Ему необходимы определенные формы упоения, формы забвения реальности. Если он не находит этого в культуре, если она становится лишь формой утонченного развлечения, переставая выполнять свою главную опьяняющую функцию, то человек начинает добирать до нормы психоактивными препаратами.

- Вы занимались практической помощью самоубийцам. Что подвигло? Ведь не избыток же свободного времени?

- Нехватка времени - постоянная сковородка, на которой я жарюсь. Но когда я вижу, что могу сделать какое-то важное дело, которое не на кого свалить, я обычно чертыхаюсь, но берусь. В надежде, что кто-нибудь, авось, да меня сменит.

Организовал общество "Круг" - помощь самоубийцам. Люди собирались вместе, разговаривали, друг другу оказывали моральную поддержку. К сожалению, как только с концом советской власти я вынужден был уйти в челноки, "Круг" тут же развалился.

Челночный бизнес

- Рембо торговал оружием, причем очень успешно. А что возил в своих челночных сумках писатель Мелихов?

- Да что подвернется. Целая эпопея. Перестали платить в университете, писательство тоже перестало кормить, и тогда одна моя знакомая (главный специалист, между прочим) предложила поработать у нее верблюдом - замечательное было время. На что ни упадет взгляд, все кидай в мешок и вези и на стадионе в Варшаве продавай. Можно было за один день все продать и тут же закупить новое барахло. Потом возвращаемся в Россию, опять что-то продаем. Можно было иметь доход один к двум: вкладываешь 500 долларов, а приезжаешь с 1000... Но сам я ничего не вкладывал - только таскал мешки и играл желваками, чтобы отпугнуть рэкетиров.

- И долго такая жизнь продолжалась?

- Наверное, года два. Потом, когда немножко поднялись, начали ездить в Италию, где уже не надо было на себе таскать, не надо было спать вповалку. Ездили еще в Сирию, в Грецию.

В Греции я впервые попытался стать бизнесменом: занял денег, накупил самых дешевых шуб. Сразу набежали мои подельщицы, начали их трясти. Говорят, это летняя норка, она сейчас вся осыпется. И действительно: тряхнешь - весь пол вокруг в шерсти. Пошел сдавать назад - сдал с потерей.

Решил не умничать, вместе со всеми купил две шубы. Вдруг на границе с Болгарией какой-то таможенник взбесился, велел все выгружать. Мы не понимаем языка, кончается виза... Кое-как нам растолковали, чего ему надо: чтобы мы вернулись в Грецию и взяли там справки, что мы платили драхмами, а не долларами. Кто нам справки даст, куда ехать? Виза уже кончилась, не выпускают ни туда, ни сюда.

Думаю, сейчас конфискуют товар, придется стреляться. Помню эту ночь, и мои блуждания по ничейной территории между Грецией и Болгарией: вокруг колючая проволока, автоматчики. Одна мысль: броситься сейчас на проволоку - автоматная очередь - и никаких проблем.

Все-таки нас выпустили. На самолет опоздали, тащимся на поездах, везде таможенники, раззолоченные и страшные, как латиноамериканские диктаторы. Все трясут, выбрасывают. Так что, когда добрались до Москвы, я своим же коллегам сдал то, что купил, и после этого поклялся, что бизнесом больше никогда заниматься не буду. И детям закажу.

Скандальная исповедь

- Не вышло из писателя Мелихова удачливого коммерсанта?

- Не вышло. А мои мытарства отразились в "Романе с простатитом", хотя главная тема там - невыносимость господства материи над духом. Человек - трепетное существо, живущее высокими фантазиями, а вот проткни его напильником... А диктат физиологии? Оскорбительно! Герой влюблен и одновременно испытывает приступ острого простатита. Стихи, какие-то возвышенные разговоры по телефону, и параллельно - врач, анализы, уколы, промывания. Необходимость зарабатывать деньги - челночные приключения, о которых я уже рассказывал. "Роман с простатитом" вышел в "Новом мире".

- Между "Горбатыми атлантами" и "Романом с простатитом" Вы написали свой самый скандальный роман - "Исповедь еврея", который тогда наделал шума не меньше, чем недавно солженицынские "Двести лет вместе".

- Я думаю, проблема еврейства - только вход в проблему одиночества, отверженности от чего-то, что неизмеримо мощнее и долговечнее тебя. Выстоять, сохранить верность своим целям в одиночестве необычайно трудно (это тоже к вопросу о причинах самоубийств). Еврейство как причину отчуждения я взял из собственного опыта, но сильно все преувеличил, чтобы дотянуть до символа.

- Петербургский критик Топоров в свое время заметил, что в романе "описаны комплексы реального советского человека с интеллектуальными вывихами". Более того, в главном герое - Каценеленбогене - он видит прямое сходство с лидером ЛДПР Жириновским, ежели судить по автобиографическим запискам последнего.

- Может быть, в этом что-то и есть. Мой герой постоянно совершал какие-то героические глупости, чтобы сделаться "своим", - не исключено, что и Жириновский проделал тот же путь. А может, и сейчас в нем пребывает.

- И еще один диагноз Топорова: главный герой "не еврейством своим тяготится, а посредственностью, отсутствием самодостаточности, которую он ошибочно принимает за отчужденность".

- Когда скандально знаменитый Топоров поставил этот диагноз и высказал надежду, что теперь, когда к писателю Мелихову пришла известность, он сумеет от этого недостатка освободиться, - я был уязвлен. А теперь думаю, что он был прав: я чрезмерно зависим от чужого мнения, и избавит меня от этого недостатка, видимо, только могила.

- Есть отдельное издание "Исповеди еврея", в котором роман соседствует еще с одной Вашей вещью - "Эросом и Танатосом". Это не случайно? Вы как бы изъяли весь сексуальный опыт героя "Исповеди еврея" и перенесли его в "соседнее" произведение...

- Я не делал этого специально - просто не хотел смешивать две разные проблемы. А кроме того, наделить красивого героя-страдальца физиологическими качествами, вызывающими едва ли не брезгливость... Решился на это я лишь в "Романе с простатитом".

- Теперь не о книгах, но тоже о важном. Как Вы относитесь к довольно странной позиции нашей "культурной" вертикали власти, начиная с самого господина Швыдкого с его сомнительной теле-"Культурной революцией"? Отчего такой протекционизм и благоволение культуре массовой и такое преступное небрежение собственно культурой?

- Если говорить о тех, кого Вы имеете в виду, то их беда в том, что по изначальной природе своей они - пошляки. Для человека, которому недоступна высокая культура, недоступны высокие чувства, есть только два выхода: или ее ненавидеть и всячески уничтожать - это позиция хама, или имитировать понимание - это позиция пошляка. И когда делается выбор в сторону пошлости - это очень хорошо: количество пошляков свидетельствует о цивилизованности общества. Но когда пошляк превращается в хама и начинает диктовать, переставая стесняться своей пошлости и заявляя, что элитарная культура не нужна, а нужно только то, что покупается, тогда аристократия должна дать ему серьезный отпор.

- А кого сейчас можно называть аристократией?

- Аристократы - это люди, которые ставят свои наследственные фантомы выше материальной пользы. Те, кто понимают, что ценность и цена - разные вещи. Аристократ знает, что его дело - хранить наследственные ценности, что в нем самое важное - не его личные достоинства, а порода.

- Хранители традиции?

- Совершенно верно. Дело аристократа - хранить наследственную честь, наследственные владенья. Наши наследственные владенья - это русская культура: это Пушкин, Толстой, Достоевский. И все писатели поменьше. И наш долг - хранить этот мир, это пространство, не поддаваться на провокации, не отступать от своих святынь, знать, что если им суждено погибнуть, то мы должны погибнуть с ними вместе. Но не отвернуться от них. Не уступить напору пошляков. Вернее, хамов.