Александр Добролюбов

Беспачпортный по доброй воле (из антологии Евтушенко)

К его жизни можно поставить эпиграфом четверостишие, принадлежащее ему самому:
Краски захода пестрее восхода,
И жертва наша не для других, для себя!
Пусть несвобода наша свобода,
Но мы умираем, что-то безумно любя.

Он был точен в неопределенности этого «что-то». Таковым и было русское правдоискательство, и чем оно было неопределеннее, тем чище, незапятнанней. Определенность народовольчества, при всем благородстве декларируемых целей забрызгивавшего кровью не только «сатрапов», но и ни в чем неповинных кучеров, прислугу, да и просто уличных прохожих, делала его не менее преступным, чем тирания. В конце концов революция переродилась в стабилизированную сталинскую тиранию, породившую неизбежный застой, загнивание и коррупцию, которые обеспечили возвращение капитализма, зараженного старыми и новыми болезнями. Но правдоискатели, чей выбор был не карьерен, а самопожертвование освещалось светом добра, несмотря на их эксцентричность и добровольную маргинальность, были частью мучительной совести нации.

Александр Добролюбов был одной из живых легенд русского странничества и правдоискательства, без которых история России непредставима.

Его по принципу чисто советского «уплотнения» издательской жилплощади подселили в томе «Новой Библиотеки поэта» к усредненному прекраснодушному либералу Николаю Минскому, который если и странничал, то разве лишь между стихами, каковые он называл «сердечными мотивами» типа: «Маленькой цветущей розой мая Некогда любовь моя была» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Наша сила, наша воля, наша власть».

В отличие от Минского, не ахти какого поэта, но все-таки довольно опытного профессионала пера, написавшего несколько стихов, достойных быть незабытыми, Александр Добролюбов при холодном взгляде на него вообще подсомненен как поэт. У него слишком много неуверенности в выборе точных слов, небрежности в рифмах и, простите за резкость, графоманства. И я вряд ли включил бы его в антологию поэтическую, оставив в антологии примечательнейших личностей, если бы… если бы… у него не было такого стихотворения, как «Встал ли я ночью? утром ли встал?..», в котором совершенно неожиданно и, главное, естественно сочетаются стили, казалось бы, таких непохожих в глубинах психологии поэтов, как Гавриил Державин и Велимир Хлебников.

Когда я еле выцарапывал из этого двуспального однотомника по хорошей строчке, то из него неожиданно вывалился, как расплющенный между страницами золотой самородок, этот конгломератный шедевр архаики и будетлянства с мечтой о земшаре без паспортов и границ, где, я надеюсь, мы обязательно окажемся, если не в этом веке, то в будущем. Это предвидение удивительно у Добролюбова по простодушной твердой детскости убеждения, как это было у Коли Глазкова. Добролюбовское стихотворение написано по неписаным законам неподдельно «наивного искусства» Нико Пиросмани и Ивана Генералича, а не на манер стилизации под него, как у Анри Руссо. Какое неуклюжее очарование исходит от этого стихотворения, косолаписто, но прочно стоящего в белоснежном мире чистоты на всех своих четырех белоснежных лапах.

Если это стихотворение само по себе и не гениально, то оно всё равно доказывает, что человек, написавший его, был гением хотя бы по задаткам.

Вот что писал Дмитрий Мережковский по поводу одной беседы с Добролюбовым: «Я не сомневался, что вижу перед собой святого. Казалось, вот-вот засияет, как на иконах, золотой венчик над этой склоненной головой, достойной Фра Беато Анджелико. В самом деле, за пять веков христианства, кто третий между этими двумя – св. Франциском Ассизским и Александром Добролюбовым? Один прославлен, другой неизвестен, но какое в том различие перед Богом?»

Основы личности закладываются в семье. А какая семья была у Добролюбова! Какие вообще в России были уникальные семьи, посвящавшие себя не самим себе, а всей человеческой семье за стенами дома, отнюдь не становящимися непроницаемыми для людских стонов.

Добролюбов вовсе не был разночинцем, каким мог показаться. Отец его дослужился до чина, равного генеральскому, – до действительного статского советника. По инициативе отца, в частности, был создан Крестьянский Поземельный банк. Рано осиротевшей семье отец оставил приличное наследство. Но все восьмеро детей пошли совсем не по стопам отца.

Любимая сестра Александра – Маша, напоминавшая мадонну Мурильо, с отличием окончила Смольный институт, работала «на голоде», организовала в Петербурге школу для бедных. Во время русско-японской войны, будучи медсестрой, прославилась тем, что не только вынесла с поля боя многих соотечественников, но и спасла жизнь раненому японскому офицеру. Вернувшись в Петербург, примкнула к партии эсеров. 31 декабря 1911 года Александр Блок записал в дневнике: «Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, – ход русской революции мог бы быть иной». По слухам, ее послали на террористический акт, но кровь, которую ей приходилось видеть на полях сражений, не позволила с чистым сердцем решиться на «мирное» убийство. Предвидя обвинения в трусости, она приняла яд.

Сам Александр, начитавшись до галлюцинаций Уайльда и Гюисманса, испытывал на себе, в сущности, другие разновидности яда – от гашиша до декадентства и культа смерти, который в нем пугал даже Валерия Брюсова. По словам друга юности Владимира Гиппиуса, Добролюбов одевался в нечто вроде гусарского ментика, но только черного цвета, а заодно оклеивал стены своей квартиры траурной бумагой. Сергей Маковский рассказывает, как над экзальтированным пессимизмом Добролюбова всласть потешились петербургские гимназисты, устроив ему издевательское «чествование» на пародийном балу живых мертвецов. Когда Добролюбов, сначала принявший всё это всерьез, запоздало узнал, что над ним просто-напросто посмеялись, он был глубоко оскорблен. Ничто так сильно не оскорбляет человека, как сознание того, что он смешон в чужих глазах.

Оставив университет, Добролюбов вдруг ударился в полное опрощение. Свое состояние он разделил между друзьями и пустился странствовать по Белозерскому краю. Вот каким Брюсов увидел Добролюбова летом 1898 года, после тогда еще недолгих его скитаний по монастырям и забытым Богом деревушкам: «Он был в крестьянском платье, в сермяге, красной рубахе, в больших сапогах, с котомкой за плечами, с дубинкой в руках. Лицом он изменился очень. Я помнил его лицо совсем хорошо. То были (прежде) детские черты, бледное-бледное лицо – и горящие черные глаза, иногда смотрящие как-то в сторону, словно в иное. Теперь его черты огрубели; вокруг лица пролегла бородка, стало в его лице что-то русское; глаза стали задумчивее, увереннее, хотя, помню, именно в них сохранилось и прошлое; прежними остались и густые черные волосы, на которые теперь падал иногда багровый отблеск от рубашки… Когда-то он был как из иного мира, неумелый, безмерно самоуверенный, потому что безмерно застенчивый… Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми».

Затем Добролюбов обосновался в Поволжье. К 1906 году на границе Самарской и Оренбургской губерний образовалась секта добролюбовцев, и Александр Михайлович ее возглавлял до 1915 года. Писал тексты для духовных песнопений.

Потом перебрался со своими последователями в Сибирь, жил в Средней Азии и на Кавказе.

Его арестовывали за бродяжничество, за иконоборчество. Сажали в тюрьмы и психиатрические клиники – и до революции, и после. После – в основном за «беспачпортность». Но он проявлял характер. Как раньше городовым, он старался объяснить советским милиционерам, что не за горами то долгожданное будущее, когда отменят все в мире паспорта, потому что границ не будет.

Он еще в начале 30-х годов в стихотворении «Советский дворянин» засвидетельствовал возникновение псевдоэлиты, которую мы называем номенклатурой. При всей риторике по поводу «заботы о народе» она получала дополнительные «синие пакеты» с необлагаемой добавкой, превосходившей официальную зарплату, и допускалась в особые распределители. Это псевдодворянство, лишенное культуры лицейских поколений, всюду, в том числе и в искусстве, насаждало свои плебейские вкусы.

Он воскрес дворянин.

Воскресает он вновь

В бесконечно других маскировках.

Его цель так проста – возвышенье и чин…

Все усилья всегда грубо плоски.

Вся палитра цветов – миллионы личин.

Основание грубо, без тёски.

Не рожденьем уже, так умом мещанин…

Узнаете, все древние, тезку?

Борис Пастернак, который, конечно же, прекрасно видел недостатки стихов Добролюбова, отмечал в письме к В. Вересаеву от 20 мая 1939 года исключительное духовное упорство этого поэта: «…одухотворенность добролюбовских стихов не попутное какое-нибудь их качество, но существенная сторона их строя и действия, и лишь как явление духа затрагивают они поэзию, а не прямее, как бывает с непосредственными порожденьями последней».

У него допытывались, почему он отказывается получать паспорт. Он отвечал строкой из своего переложения проповеди

Иисуса Христа: «Блаженны гонимые, ибо их гонят прямо в царство небесное».