Александр Башлачев

Публичное одиночество

Трудно говорить о популярности Башлачёва. Хотя в Москве и Ленинграде он встретил самый тёплый приём. Пел в театре на Таганке и на Ленинградском рок-фестивале, слышал восторженные отзывы Александра Градского, Андрея Вознесенского, Артемия Троицкого, Бориса Гребенщикова... Но держался особняком от многочисленных бардов, поэтов, рок-исполнителей.

Один из героев Ремарка удивлялся, почему это до сих пор не пришло никому в голову поставить памятник луне или цветущему дереву. Наверное, потому, что дерево и луна существуют как бы вне времени. Вне исторических категорий, дат и имен, которые хранит наша память.

Я всегда удивлялся, насколько случаен и прихотлив этот самый исторический выбор. Вряд ли кто-нибудь вспомнит сейчас имя женщины, сочинившей песню "Бесаме мучо". Или фамилии лётчиков из экипажа Николая Гастелло. Но бывает наоборот. В застойные времена даже шутка такая ходила: "Имя твоё бессмертно, подвиг твой неизвестен"...

Вряд ли стоит искать логику в исторических предпочтениях. От одних остаются громкие имена, толстые тома сочинений. От других – что-то неуловимое, как ветер в пустой комнате. Иногда – почти ничего. Но и те и другие достойны того, чтобы о них помнили.

Александр Башлачёв был невысокого роста. Многим запомнилась его застенчивая улыбка. Он носил на шее три маленьких колокольца, играл

на гитаре и писал удивительные стихи. Родился в Череповце, прожил двадцать семь лет и покончил с собой в Ленинграде, выбросившись из окна. После его смерти осталось около шестидесяти стихотворений. Почти все они уместились в тонкой книжке, изданной в девяностом году.

"Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт" – в этих словах Высоцкого нет, по-моему, пафоса. Только горечь, граничащая с издёвкой. Мол, живой поэт – вроде как неполноценный. А вот страдания и жизненная драма придают истинную цену стихам. То есть смерть как бы оправдывает поэзию. Делает её правдой в глазах требовательного потомства.

На мой взгляд, это извращённая логика. Ведь настоящая поэзия не нуждается в оправданиях и доказательствах своей правоты. Стихи – как луна и цветущее дерево – должны быть лишены показного трагизма, чужды дешёвым эффектам.

Трудно говорить о популярности Башлачёва. Хотя в Москве и Ленинграде он встретил самый тёплый приём. Пел в театре на Таганке и на Ленинградском ро

-фестивале, слышал восторженные отзывы Александра Градского, Андрея Вознесенского, Артемия Троицкого, Бориса Гребенщикова... Но держался особняком от многочисленных бардов, поэтов, рок-исполнителей.

В лексиконе великого Станиславского бытовал такой термин – "публичное одиночество". Артисту каким-то образом удаётся быть одиноким в присутствии десятков, сотен людей. Люди в зале тоже одиноки, каждый по-своему. И артист выражает то, на что слов у них не хватает. Это его дар, его счастье, его обязанность. Вот поэтому и счастливы люди в его присутствии. То есть пока он на сцене...

В феврале восемьдесят восьмого Башлачёва не стало. "Поэты живут и должны оставаться живыми", – пел он в ответ на слова Высоцкого. И дальше:

Короткую жизнь, семь кругов беспокойного лада

Поэты живут. И уходят от нас на восьмой.

Термин "публичное одиночество" вспомнился мне, когда показали по телевизору концерт памяти Башлачёва. Сколько людей, оказывается, любили поэта, хотели ему помо

чь, тепло к нему относились. Но это не мешало Башлачёву петь такие, например, вещи:

Я с малых лет не умею стоять в строю.

Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг.

И мне надоело протягивать вам свою

Открытую руку, чтоб снова пожать кулак.

Аудитория Башлачёва – не те люди, которые могут стать плечом к плечу, выйти на улицу, скандируя любимые строчки. Я никогда не слыхал башлачёвские песни в исполнении застольного хора, под водочку. Хоть и фольклорны они, но ни слова не выкинешь, не заменишь – уж больно всё личное. И даже на сохранившихся записях редких квартирных концертов публика всё чаще молчит, загипнотизированная поэтом.

Может, дело тут в том, что Башлачёв никогда не стремился говорить общедоступное, сторонился по возможности ёрничества и поверхностной социальности. Большинство его песен написано в жанре исповеди, бесконечно далёкой, кстати, от показной исповедальности, вошедшей тогда, на волне перестройки, в моду. И от эффектного разрывания руба

ки на груди, которое казалось Башлачёву безвкусицей.

Исповедь как-то не располагает к публичности. Цель её – вычерпать до дна мутную воду своих сомнений. Своего одиночества и тёмной, запретной, порой языческой радости.

Незадолго до смерти Башлачёва поразила немота. Не физическая, а поэтическая. Он почти не писал и старался не выступать со старыми песнями. Целых два года (те самые, за которые сочинил почти все свои вещи) Башлачёв жил в таком напряжении, что истощение не могло не наступить. Он отдал слишком много и слишком быстро. Да и вообще чудо не может длиться всегда и тем более – стать профессией. Чудо длится мгновение – жизнь многим дольше. Как и память о чуде.

"Я знаю, – говорил Башлачёв, – душа начинает заново маяться на земле, как только о её предыдущей жизни все забыли. Души держит на небесах энергия памяти". Эта "энергия памяти" и есть, наверно, любовь. "Нет тех, кто не стоит любви", – поётся в одной из лучших его вещей. Действительно, таких людей нет